| О себе | Рассказы | Повести | Романы | О сайте |
Квартиру Надежда Андреевна получила месяца за два до приезда сына. Это была невысокая старушка с седыми волосами, забранными на затылке в жидкий узелок. Она смотрела на людей с какой-то задумчивой добротой, словно пыталась понять заботу каждого и обязательно помочь.
Квартира была небольшая – две комнатки окнами в старый яблоневый сад, крохотная кухонька и прихожая, в которой стояло узкое – от пола до потолка зеркало в жёлтой резной раме. Зеркало, видимо, когда-то предназначалось для большой передней с высокими потолками в лепных украшениях, а в темноватой прихожей зеркало было огромным, громоздким, но его привезли и установили без согласия хозяйки. Как и всю мебель в квартире – круглый стол, венские стулья, кровать с никелированными спинками и желтый платяной шкаф с овальным зеркалом.
Всю войну Надежда Андреевна прожила со старшей дочерью Матрёной и её четырьмя детьми в длинной холодной комнате, где всегда было шумно и тесно. Два окна выходили на просторный двор, посреди которого стояла церковь Скорбящей Божьей Матери, принадлежавшая когда-то женскому монастырю. Монастырь давно разогнали, в церкви сделали склад, а кельи отдали под жильё.
От большой семьи у Надежды Андреевны осталось только двое детей – дочь Матрёна и сын Георгий, военный лётчик. Слава Богу, всю войну пролетал, не погиб. Сын Пётр пропал на фронте без вести, Витя погиб под Сталинградом, а Коля – в конце войны, уже в Германии.
За всех сыновей она молилась горячо, но больше всего душа болела за Георгия – он в небе воюет. А погибли те, которые воевали на земле.
Тяжело было ей одной поднимать детей, муж умер рано. Только подушка знает, сколько по ночам она выплакала слёз. Порой доходило до того, что хоть бери сумку и иди просить милостыню, но она кое-как перебивалась. Помогал родственник из дальнего села, Фёдор Михайлович, хотя и у него была большая семья. Привозил муки, пшена, иногда, под праздники, мяса. Голода и холода хватили с лихвой.
Дети выросли и разъехались, кто куда. Осталась Надежда Андреевна с дочерью Матрёной, растить внуков.
И вот сразу две радости: приезжает Георгий, и есть свой угол. За ней приехали на легковой машине и отвезли в квартиру – обставленную, тёплую и тихую. Всё получилось, как в сказке.
Сказочного в этих событиях ничего не было: её сын, военный лётчик, Герой Советского Союза, майор Иванищев Георгий Тихонович должен был скоро приехать в родной город. Прошло пять месяцев, как окончилась война, и Надежда Андреевна считала каждую минуту до того мгновения, когда она обнимет сына. Ей уже не верилось, что это когда-нибудь случится, казалось, что не осталось сил жить: душа почернела от горя за погибших сыновей.
И вот душа ожила, встрепенулась. Надежда Андреевна вздрагивала от каждого стука в дверь: он, сын! Но это шли представители районной власти узнать, не надо ли ей что-нибудь, врачи – проверить её здоровье, учителя и пионеры из школы, в которой учился Георгий, родственники, которых не видела годами.
В этой шумной радостной карусели она жила с утра до вечера, и у неё кружилась голова от счастья и усталости. Она никак не могла поверить, что её сын – Герой Советского Союза. Она назвала его в честь Георгия Победоносца, потому что сын родился в этот праздник. Вот он и вернулся героем и победителем. Если бы братья были живы, сколько было бы радости. Как они дружно жили в детстве, как любили друг друга!
Георгию было лет двенадцать, когда все сидели за столом и ели горячую картошку, макая в крупную соль, хлеба не было ни крошки, он вдруг спросил:
– Мама, а почему у нас такая фамилия Иван-нищевы?
– Какая, сынок? Фамилия как фамилия.
– Нет, ты послушай, что получается: Иван – нищий. Поняла? Может, поэтому мы бедные, что от Ивана нищего произошли?
Все дети засмеялись. Она тогда растерялась, и не знала, что ответить.
Сейчас она только грустно улыбнулась.
…Яблоневый сад облетел, желтые листья устилали мёрзлую землю, среди голых веток ещё кое-где краснели поздние яблоки. От радостного волнения Надежда Андреевна не могла спать по ночам, подолгу сидела около окна и смотрела на лучистые звёзды, густо усыпавшие небо. А мысли бежали и бежали: хотелось ей увидеть свою невестку Люсю и внука Олега. Женился Георгий перед войной, и не успел приехать к матери с молодой женой. Знает Надежда Андреевна только, что жила Люся с сыном в Ворошиловграде. И опять волнения: там были немцы, Люся могла пострадать за то, что её муж военный лётчик. Скорее бы всё узнать.
По письмам сына Надежда Андреевна поняла, что Георгий очень любит свою жену, а вот эти слова покоробили: «она мне дороже жизни». Она тогда ему написала, что нет ничего дороже жизни, что так даже и думать грех. Может, она так зря написала, потому что сын партийный, в Бога не верит, грехов не боится. Молодёжь теперь не то, что их поколение.
Майор Иванищев оформил отпуск, и сразу из своего гвардейского полка штурмовой авиации поехал в Ворошиловград. Уже в поезде, когда вышел из купе в коридор покурить и увидел проходившую красивую блондинку в ярко-зеленом платье с полковником-артиллеристом, он вдруг почувствовал, что очень соскучился по жене. От блондинки пахнул тёплый густой аромат духов, а близость её молодого горячего тела, оглушила вспыхнувшей страстью.
Его жена Люся была стройная брюнетка с ярким маленьким ртом, припухлость губ которого придавали её лицу что-то детское и в то же время очень чувственное. Её большие чёрные глаза с влажным блеском всегда смотрели нежно и призывно. Этот взгляд обдавал Иванищева жаром, и он покорно и радостно сгорал в этом огне…
Колёса скорого поезда торопливо дробили километры, точно понимали его нетерпение. Он благодарно улыбнулся, приложил ладонь к вибрирующей стенке вагона, и ему показалось, что эта дрожь очень похожа на дрожь его любимого «ила», когда самолёт в предельном напряжении отрывается от земли. Майор был молод, через два месяца ему исполнится двадцать семь лет, в нём бурлила радость жизни и лихое мальчишество, которое не успела сжечь война. Иванищева переполняли молодая сила, счастье и любовь. Такую полноту счастья он испытал, когда первый раз поднялся в воздух без инструктора. Один! Когда плавно потянул ручку управления на себя, и самолёт послушно устремился в голубую высь.
Пока на привокзальной площади ждал автобус, Иванищев увидел, что поблизости стоят полуразрушенные дома, что с вокзала и на вокзал идёт много военных, некоторые без погон – на костылях, другие на своих ногах, но по их бледным лицам легко было понять, что они из госпиталя. Иванищев с благодарностью судьбе подумал: «Хорошо, что я возвращаюсь невредимым. А если бы я пришел больным или инвалидом, как бы сложилась моя жизнь с капризной изнеженной Люсей? Ей нравилась только благополучная, обеспеченная жизнь, потому что она выросла в достатке: единственная дочь известного в городе хирурга.
Автобуса всё не было, нетерпение подгоняло, и он пошел пешком. Вот их желтоватый дом, тесный подъезд, знакомая узкая лестница – всё мелькает перед глазами, он почти бежит с двумя чемоданами в руках. Вот дверь их комнаты, обитая коричневым дерматином. И от неё вдруг остро пахнуло счастливой довоенной жизнью, когда они с Люсей только поженились и получили эту комнату. Тогда они, обнявшись, долго стояли посреди пустой комнаты, и он верил, что их любовь будет вечной.
Он громко постучал в притолоку, и дверь медленно открылась. На пороге стояла Люся, ещё более красивая, чем он себе представлял. На ней было бордовое платье, его любимое – розы такого цвета он подарил ей в день свадьбы. Чёрные волнистые волосы были собраны в высокую пышную причёску, что делало её выше и стройнее, маленькие пухлые губки ярко накрашены, и это ещё сильнее подчеркивало смуглость её тонкого лица и влажный блеск чёрных глаз.
Одно мгновение она вглядывалась в Иванищева, потом с тихим стоном качнулась к нему, слабо обняла за шею, вздрагивая всем телом. На фронте он много раз представлял эту минуту, и всё-таки не думал, что она будет такой жгуче-радостной. До сладкой боли, до лёгких счастливых слёз, до благодарности Богу. Эта минута сделала Иванищева верующим.
Всю ночь они не спали – жадные ласки сменялись разговорами. При блёклом свете осеннего рассвета они незаметно уснули в объятиях друг друга.
Иванищев проснулся поздно, переполненный нежностью. Солнце освещало стол, уставленный закусками, рюмками, бутылками. Люся в полупрозрачном голубом халатике бесшумно порхала по комнате – наводила порядок, и сквозь халатик были видны очертания её сильного, молодого тела: крутые бёдра, маленькая грудь, по – девичьи плоский живот.
Она обернулась на скрип кровати и улыбнулась:
– Доброе утро, любимый! Как давно я не говорила этих слов. Слава Богу, что ты вернулся.
– Здравствуй, любимая, – сказал Иванищев, продолжая любоваться ею.
– Вставай, брейся, и будем завтракать – щебетала Люся, раскладывая на столе вилки с белыми пластмассовыми ручками. Те самые, которые они покупали перед войной.
Завтракали вдвоём, весело и долго. Иванищев предложил, было, позвать соседей, но Люся поспешно сказала:
– Нет, нет! Хочу побыть вдвоём с тобой. Мы очень долго не виделись, чужие будут только мешать, потом…
Иванищев согласился, продолжая наслаждаться своим счастьем. Теперь остается навестить мать, потом забрать Люсю и сына, и ехать в свою часть. Квартиру в военном городке ему уже дали: половину финского домика.
Пока Люся убирала со стола, он вышел на лестницу покурить. Из соседней квартиры, опираясь на палочку, вышла невысокая седая женщина в чёрном пальто и чёрной шляпке. Иванищев с трудом узнал в ней учительницу русского языка и литературы Анну Григорьевну Вербицкую.
Она узнала его сразу, и тепло, по-матерински, улыбнулась:
– Здравствуйте, Георгий! Слава Богу, что вы вернулись. А мой Толик погиб при форсировании Днепра. Теперь я одна. На всю жизнь одна. Толик не успел жениться.
Она справилась с волнением, но в её глазах стояли слёзы. Помолчав немного, она тихо сказала:
– Простите меня, Георгий, ради Бога. Может быть, я не должна вам это говорить, но не могу. Душа разрывается от боли и обиды за вас.
Иванищев, с оборвавшимся сердцем, почувствовал какую-то беду, связанную с Люсей.
– Пока в Ворошиловграде были фашисты, ваша Люся жила с немецкими офицерами.
Иванищев едва заметно вздрогнул, и лицо его побелело. Эти слова оглушили его, как грохот орудийного выстрела.
– Это чудовищно. Но это правда,– тихо говорила Анна Григорьевна, и по её щекам катились слёзы. – Вы должны знать правду.
Сгорбившись, она стала медленно спускаться по лестнице.
Иванищев стоял в оцепенении. Когда подбили его самолёт, и объятая пламенем машина пошла к земле, это была тысячная часть того потрясения, которое он испытывал сейчас. Люся подло предала его: она отдавала свою любовь, красоту, своё тело врагам, которых он беспощадно бил на фронте.
Он никак не мог закурить: в глазах потемнело так, что он не видел кончика папиросы. Потом жадно курил папиросу за папиросой.
Его не было долго. Обеспокоенная Люся вышла в коридор, и позвала Иванищева.
– Сейчас иду, – глухо отозвался он, не оборачиваясь.
Когда он вошел в комнату, и она увидела его лицо, то всё поняла.
– Это правда? – спросил он, едва шевеля белыми губами.
Она молча наклонила голову.
– Как же ты могла? – тяжело переводя дыхание, спросил Иванищев, всё ещё не веря в это безумие. – За предательство на фронте расстреливают.
Они молчали довольно долго. Иванищев невидящими глазами смотрел в окно, Люся в пол. Всё было кончено.
Потом Иванищев открыл чемодан, достал толстую тетрадь в синей обложке, и сказал:
– Садись и пиши всё, как было. Даю тебе час.
И вышел на лестницу. Курил папиросу за папиросой. Лицо его осунулось и потемнело.
Ровно через час он вернулся в комнату. Люся подала ему тетрадь. В её глазах была пустота.
Иванищев оделся, взял чемодан и ушёл.
В родном городе он сразу попал в череду торжественных мероприятий и обильных застолий. Всем очень хотелось увидеть живого Героя – земляка, который стал гордостью города и всей страны.
Он с грустью отметил, что мать сильно постарела, хотя глаза её светились счастьем, и она пыталась бодриться. Надежда Андреевна с тревогой замечала, что иногда на лицо Георгия набегала тень, он бледнел, сжимал зубы, точно испытывал сильную боль. Она ничего не спрашивала, ждала, пока сын заговорит, но он молчал.
Подошел день отъезда. В доме было многолюдно: на проводы пришло всё районное начальство, близкие родственники. Было произнесено много тостов, сказано добрых слов. Но сердце Надежды Андреевны томилось смутной тревогой.
Она так и запомнила сына, когда Георгий надел китель с золотыми погонами, звездой Героя и многими орденами: невысокий, худощавый, волосы светлые с пробором и лучистые голубые глаза. И в глубине этих родных глаз Надежда Андреевна опять увидела затаённую боль. Она уже не сомневалась: впереди ждёт какая-то беда.
На прощание она трижды перекрестила сына, поцеловала и сказала:
– Храни тебя, Господь, сынок.
Собрала все силы, и не заплакала. Улыбнулась.
Возвратившись в полк, Иванищев пришел к начальнику политотдела и рассказал свою позорную историю.
– Что же ты собираешься делать? – сухо спросил бритоголовый полковник, поджимая мягкие женственные губы и глядя в упор на Иванищева светлыми водянистыми глазами.
– Разводиться, – твёрдо сказал майор.
– Ты не горячись,– чуть повысил голос полковник. – Надо разобраться. Может, это клевета, сплетня.
– Нет, к сожалению, это правда.
Иванищев положил на стол перед полковником толстую тетрадь в синей обложке.
– Что это? – неприязненно спросил полковник, искоса взглянув на тетрадь.
– Здесь жена написала всё, как было.
– Ты хоть понимаешь, какую кашу завариваешь? – шипящим шепотом заговорил полковник. – Герой Советского Союза, коммунист, хочет бросить жену с ребёнком. Ты представляешь, какой поднимется шум? Ты подумал, какой пример подаёшь?
После долгого разговора полковник понял, что майора угрозами не взять, его надо обрабатывать психологически. А что он сдастся, полковник не сомневался: не таких ломали.
– На сегодня разговор окончен – сказал полковник, и с нажимом добавил. – На сегодня.
С этого дня начались долгие, изнурительные беседы в разных инстанциях. Разговоры тоже разные: то фамильярно-дружеские, то начальственно строгие с обещаниями наказаний вплоть до исключения из партии.
Иванищев решительно отстаивал свою позицию. Все делали вид, что сочувствуют ему, но он уже понял, что он со своей бедой – болью души, гибелью любви, чудовищным позором, никому не нужен. Его дело вызывало только злорадное любопытство и брезгливое презрение, словно он виноват. Ему дали понять: делай, как тебе говорят, не упирайся, и всё будет хорошо.
С каждым днём Иванищеву становилось всё яснее, какую непробиваемую стену он пытается пробить.
В политотделе разбирали его персональное дело. Когда он вошел, то внимательно посмотрел на каждого. Ни на одном лице не увидел ни доброты, ни сочувствия. Всех уже настроили. Чем дальше шел разбор, тем яснее Иванищев понимал, что свой последний бой он проиграл. На его счету было 220 боевых вылетов, а сейчас ему не дают даже взлететь: его уже ни о чём не спрашивают, ему не дают говорить. Его судят!
Говорят только его судьи, в основном те, кто за всю войну ни разу не поднялся в воздух. Теперь они – герои, в штанах, блестящих от сидения на штабных стульях.
Майор Иванищев сидел один против всех – у стены. Уже всем чужой. «Судьи» плотно, плечом к плечу – за длинным столом. И каждый из них плевал в него подлыми лицемерными словами. Никто не думал об истине, каждый изо всех сил старался угодить высокому начальству. Каждый хотел жить спокойно и благополучно.
Майор встретился взглядом с капитаном Угловым. С ним много раз летал на боевые задания. Углов поспешно опустил глаза. «Этот тоже предал»,– почти спокойно подумал Иванищев. Он невыносимо устал от этих «открытий», которые в последнее время случались всё чаще. Будто у всех этих людей появились двойники, а они, прежние, исчезли неизвестно куда. А может они, нынешние, и есть настоящие?
– Майор Иванищев! – напористо сказал полковник Егоров. – Мы хотим услышать ваше решение. Вопрос стоит так: быть вам в партии или нет.
Иванищев встал, спокойно осмотрел всех, словно надеялся, что в последнюю минуту увидит в чьих-то глазах поддержку.
Все ждали, что он скажет. Все были уверены, что сейчас насладятся партийной победой: Герой капитулирует!
– Вы спрашиваете, быть мне в партии или нет? – ровным негромким голосом сказал Иванищев. – Отвечу. Мне – быть! Потому, что на моей стороне правда. А вам – нет! Никогда фашистская шлюха не будет моей женой, как бы вы ни старались. Вы – позор для партии.
Резко повернулся и пошел к двери. Все остолбенели. Никто не решился его остановить.
Дома он открыл шкаф, взял парадный китель, стал снимать ордена и раскладывать на столе: орден Ленина, четыре ордена Боевого Красного Знамени, орден Богдана Хмельницкого, Александра Невского, Отечественной войны первой степени. Сверху положил золотую звезду Героя. Он долго смотрел на них, а видел из кабины своего штурмовика землю, а на ней бесконечную огненную полосу, которая шла от первого дня войны до последнего. Горящие немецкие танки, машины, разбитые орудия, бегущих гитлеровцев, которых настигал огонь его «Ила». Не зря фашисты называли штурмовиков – «летающие танки».
Вечером он долго сидел на веранде и курил. Один. Никто из всего военного городка не подошел к нему, не сказал доброго слова, не поддержал. Откуда после войны появилось столько трусов?
Он смотрел в небо, которое с того дня, как он стал лётчиком, было его непрерывным счастьем. Сейчас оно сверкало звёздами, но в своей глубине было бездонно чёрное.
…Выстрел прозвучал поздно ночью, и его никто не слышал. Все спали.
* * *
В тот день, рано утром, когда к Надежде Андреевне ещё никто не приходил, огромное зеркало в резной раме, стоявшее в прихожей, вдруг упало и разбилось на мелкие осколки.
– Что-то случилось с Георгием! – сокрушенно сказала Надежда Андреевна, и её голос глухо отозвался в пустых комнатах.
| Александр Владимиров© 2010 – 2013 | Мой почтовый ящик |