О себе	Рассказы	Повести	Романы	О сайте

Пути Господни

Повесть

самолета ночной город, сверкавший огнями, показался художнику Рябинину таинственной Галактикой, окруженной космической тьмой, хотя это был город, в котором он прожил много лет. Люди здесь, как и везде, мечтали, любили и умирали. Их так закружила городская суета, что они уже не видели лиц друг друга. Это была огромная толпа одиночеств. Люди привыкли к городу и не замечали его, они стали к нему равнодушны.

И город не замечал людей. Время сметало их и уносило в Вечность, как осенний ветер сметает опавшие листья и уносит в черную бездну ночных улиц. Люди редко смотрели на звезды, а звезды всегда смотрели вниз. Звезда и человек жили одно космическое мгновение. Каждый свое. Скатилась звезда – кого-то унес ветер Вечности.

Тогда, в самолете, Рябинину пришла идея написать картину «Огни ночного города». В этом сюжете ему виделось что-то загадочное и величественное. Ему иногда приходили мысли о беззащитности человека перед огромным миром и перед непостижимой силой и таинственностью Судьбы. Теперь эти размышления сливались с его новым замыслом. Каждый человек – это планета со своей судьбой. Когда скатывается чья-то звезда, город продолжает все так же сверкать огнями, потому что их много. И все-таки, если исчезнет он, Рябинин, что-то изменится в этом мире: город будет сиять уже другими огнями – на одну искорку темнее.

Рябинин не посягал на великий замысел и столь же великое его воплощение. Он давно и трезво оценил свой скромный талант, но в мастерской стоял загрунтованный холст. Холст ждал кисти художника, а талантливый и благополучный художник умирал. Это понимали все, кроме него самого. Он никогда не думал о смерти, потому что эта дикая, нелепая мысль просто не могла придти в голову очень здорового и сильного сорокалетнего мужчины, красивого брюнета, любимца женщин. Он думал, что жизнь будет любить его также преданно и нежно, как любят его женщины. Рябинин почему-то надеялся, что в его жизни обязательно должно случиться что-то очень большое и прекрасное. Это влекло и радостно волновало. И он терпеливо ждал этого неведомого события. Рябинин был убежден, что жизненная мудрость заключается именно в этом ожидании, а все, что случается потом – это награда за терпение и веру. С этим убеждением ему жилось спокойно и уютно.

…Полыхало лето високосного года. С утра и до вечера солнце жгло по-африкански беспощадно. Мглистое марево висело над раскаленной землей, и было в нем что-то зловещее.

А мир жил своими сиюминутными заботами. В Москве молодостью, силой и красотой бурлили Олимпийские игры, и мир наслаждался этим красочным зрелищем. В далекой экзотической Австралии на гастролях скоропостижно скончался Джо Дассен – молодой певец, звезда французской эстрады. Потрясенная Россия похоронила Владимира Высоцкого.

В это лето много людей погибло от солнечных ударов, инсультов, инфарктов. Страшная загадка високосного года: солнце – источник жизни – беспощадно убивало людей. Все бежали от жары и не могли убежать. Это напоминало известную картину «Последний день Помпеи».

…Болезнь сразила Рябинина, как пуля, внезапно и наповал. Инсульт случился ранним вечером двадцать первого июня. В этом Рябинин увидит потом какое-то мистическое совпадение по датам с началом Великой Отечественной войны. Его старший брат политрук погиб в первых боях на Западной границе, отца всю войну преследовали ранения. Может быть, и сейчас идет невидимая война: Бог наказывает нас болезнями, несчастьями, ранней смертью? Мы утонули в грехах, и вместо того, чтобы раскаяться, упиваемся ими, как крепким вином.

В мире нет народа, который отрекся бы от своего Бога. Такое страшное преступление совершил только наш народ. А был ли народ когда-нибудь по-настоящему верующим? Или эту легенду он сложил сам о себе? Что заставило нас шагнуть в пропасть безбожия? Если это был соблазн Антихриста, то почему перед этим соблазном устояли другие народы? Или к тому времени у нас уже не было настоящей веры, за которую шли на смерть первые христиане? Мы сохранили смертное тело и потеряли бессмертную душу. Этот выбор нас заставили сделать большевики. Кто же такие большевики, если они повели народ к гибели?

Эти вопросы встанут перед Рябининым не скоро, и он будет упорно искать на них ответы.

В ту светлую, июньскую ночь «скорая помощь» приезжала пять раз. Врачи делали все для спасения Рябинина, но болезнь была слишком грозной: смерть могла наступить каждое мгновение. На рассвете Рябинина осторожно перенесли в машину «скорой помощи» и повезли в дежурную больницу. Он был в сознании, и в окно в крыше машины видел прохладное синее небо и зеленые ветки тополей, которые проносились над ним. Его несло в жуткую неизвестность: ломящая боль в голове и страшная тяжесть, сковавшая левую часть тела, испугали его по-настоящему. С ним случилось что-то ужасное, но спросить сидящего рядом врача что именно, не решался: неизвестность оставляла какую-то надежду.

Рябинина положили в палату для тяжелобольных. Врачи несколько раз так подробно расспрашивали его о том, как все случилось, что у него закралось жуткое подозрение: не травмирована ли его психика, не сошел ли он с ума? Почему так детально ведется этот допрос? Он вслушивался в свой голос, в слова, и не находил ничего ненормального. Но от недавнего избытка сил ничего не осталось. По телу, словно проехал асфальтовый каток и сделал его плоским, как камбала. Он уже с трудом верил, что еще вчера был другим человеком.

Сейчас он лежит в душной палате, беспомощно распростертый на больничной койке и его называют страшно и обреченно – тяжело больной. Говорят это спокойно, стоя рядом, словно он уже ничего не слышит и не чувствует. Его, наверное, уже исключили из мира живых. «Может, я уже на том свете и воспринимаю этот мир из другого, потустороннего? – с ужасом думает он и кричит, вкладывая в этот крик все свое отчаянье. Но раздается только слабый стон, и он открывает глаза. Придя в себя и поняв, что он в реальном мире, Рябинин испытывает радость человека только что тонувшего и которого вытащили на берег. Успокоившись, он начал вспоминать события последних дней, пытаясь понять, почему это с ним случилось.

…. Всю прошлую неделю он со своим другом, тоже художником, Юрой Брусенцовым, симпатичным голубоглазым парнем, жил в деревне у своей тети Маши и занимался ремонтом летней половины дома. В полдень они плотно обедали с выпивкой, потом стелили на траву перед домом старые полушубки и ложились загорать. Курили и говорили о жизни, о творчестве, кто и какие работы готовит к очередной выставке, строгий ли будет отбор. Как всегда, больше работ возьмут у двух ловкачей, которые очень умело, пресмыкаются перед начальством. В этом искусстве им не было равных.

В творчестве же оба были откровенные бездари. Один – скульптор населил парки и скверы города такими уродливыми изваяниями, что ими можно было пугать детей. Другой – живописец, изнасиловал все выставки темой «Рабочего класса», без устали изготовляя картинки, на которых около доменных печей стояли металлурги розовые, как пряники, и неуклюжие, словно снеговики. Не зная автора, можно было подумать, что рисовал школьник пятого класса. Но критиковать его никто не решался, потому что тема «Рабочего класса» была нужна партийному руководству.

Работы этих ловкачей выставком хвалил, организовывал продажу. И они жили припеваючи. Талантливых независимых художников было мало, их обходили молчанием. Рябинин и Брусенцов были не из робкого десятка, поэтому с ними считались и обращались довольно осторожно.

В конце недели ремонт был закончен, и Брусенцов, страстный рыбак, предложил сходить на Дон порыбачить, с собой он привез отличные удочки. Рябинин рыбалку откровенно не любил, но согласился, чтобы не обидеть друга. Он нередко поступал во благо ближнему и во вред себе. При одной мысли, что из-за него кому-то будет плохо, на душе у него становилось неуютно.

Решили идти сразу после завтрака. Утро только разгуливалось, а солнце уже жгло немилосердно, небо было густо-синее со зловещим фиолетовым оттенком, как перед грозой. На душе у Рябинина было тяжело и тревожно, словно он знал, что его поджидала опасность. Сердце время от времени неприятно замирало. Почему-то дома не нашлось ни старой соломенной шляпы, ни фуражки. Шли километра три по пыльной дороге в лугах, заросших высоким пыреем, сняв рубашки и подставив головы и спины под палящее солнце.

Берег, где они остановились, был илистый, без единого кустика. Так и просидели весь день с удочками под палящим солнцем, часто ныряя в быструю мутноватую воду, чтобы немного охладиться. Весь день, глядя на неподвижный поплавок и щурясь от слепящего блеска воды, Рябинин мысленно проклинал себя за мягкость характера.

Вечером, когда он лег спать в прохладной горнице, его начало сильно знобить. «Я перегрелся на солнце,– устало подумал он, чувствуя себя совсем больным,– Хватило бы завтра сил добраться домой». Сон был зыбкий, тягостный, с навязчиво повторяющимися картинами пыльной дороги в лугах и серыми печальными полями. Такие поля бывают поздней осенью перед первым снегом. «Почему поля такие пустые и угрюмые? Ведь сейчас лето?» – во сне тоскливо думал Рябинин, чувствуя, как болезненно замирает сердце от смутного страха.

В автобусе он сидел, прикрыв глаза, чувствуя горячую тяжесть головы, отвратительную слабость во всем теле и безотчетное волнение. Ему казалось, что за ним катится тень, как перед грозой, когда облака набегают на солнце и все вокруг то темнеет, то светлеет. «Скорее бы добраться домой,– нетерпеливо думал он, когда уже ехал в трамвае с автовокзала, чувствуя, что силы быстро оставляют его. – Если сейчас упаду, никто не поможет подняться, подумают что пьяный…». Это показалось ему очень обидным, он знал о таких случаях. Сжав зубы, он решил, что соберет все силы, чтобы дойти домой.

Покачиваясь, он медленно вошел в квартиру, благо она была на первом этаже. Как во сне, не чувствуя ни рук, ни ног, он разделся и свалился на кровать.

Когда Светлана пришла с работы, она нашла его совершенно беспомощным, с перекошенным лицом, неподвижно лежавшим на кровати. Не помня себя от ужаса, она бросилась звонить в «скорую помощь».

Среди белых халатов, обступивших кровать, Рябинин увидел свою первую жену Асю – врача «скорой помощи», и не удивился. Он хорошо знал романтический склад ее характера, сформированного тургеневскими героинями и фантастическими персонажами Александра Грина. Она жила высокими порывами, и, когда ей позвонили и сказали, что с ним случилось, она бросилась его спасать. Она мгновенно позабыло все, что было в прошлом. Исчезли ее упреки, обиды, ревность, доходившая до ненависти и проклятий. Осталась только ее любовь – первая, трепетная, беззащитная. И он, тем первым, еще неизвестным и маняще таинственным, которого она увидела тогда на берегу Дона.

Сейчас погибал не только Рябинин, погибала ее любовь, душа, ее жизнь прошлая и будущая. Невыносимая боль сжала душу, потому что могло случиться непоправимое. Она почувствовала себя над пропастью. Но вдруг поверила, что только она сможет удержать его в этой жизни. Ей надо быть рядом с ним.

Пока бежала до автобусной остановки, ехала по городу, в ней появились какие-то странные силы, которые, словно лучи света, тянулись от ее души к Рябинину. Ей казалось, что она сможет эти силы перелить в него. Может, это была часть ее жизни, которую она готова была отдать ему. Она чувствовала его в себе, как чувствовала сына, когда была беременна. Она давно, в первый год их жизни, уже испытала это чувство. Когда сказала об этом Рябинину, он рассмеялся и назвал ее фантазеркой, и столько тепла и нежности было в его голосе, что у нее выступили счастливые слезы.

Ася до сих пор чувствовала это слияние, хотя прошло десять лет, как они расстались. А были эти годы разлуки или нет? Может это дурной сон? Может, стоит ей только увидеть Рябинина, как это наваждение исчезнет?

Кому молиться, чтобы не сон, а явь стала опять прежней? Она не была верующей, и понятие Бог существовало очень далеко от ее сознания. Она и Рябинин были детьми безбожного времени. Потом в ее сознании вдруг мелькнул вопрос: почему есть верующие и неверующие? И оттого, что она неверующая, почувствовала такое одиночество, что ей стало очень страшно. Ася увидела свое полное бессилие перед обстоятельствами, перед судьбой.

Ася поддерживала с Рябининым нормальные отношения: их связывал сын, и все то хорошее, что было в прошлом. Сыну в этом году исполнилось пятнадцать лет, но он никогда не спрашивал Рябинина, почему он не живет с ними. Ася продолжала любить Рябинина и надеялась со временем вернуть его. Он догадывался об этом, и ему было очень жаль ее. Он не подавал ей никаких надежд.

Рябинин видел всех смутно, как сквозь легкий туман, с трудом отвечал непослушным языком на вопросы врачей, голоса их слышал как бы издалека, и уже обреченно понимал, что с ним случилось что-то страшное.

Увидев Асю, он заволновался еще сильнее: родственников обычно зовут, когда больной совсем плох. Но появление Аси его немного и приободрило – рядом был некогда близкий человек. Она пришла на помощь, и это тронуло его до слез. Он готов был покаяться перед ней за все свои грехи, простить ей то, чего не простил бы, когда был здоровым и сильным. Он находился за той чертой, откуда жизнь здоровых людей виделась ему прекрасной и недоступной, а его уродливой и отвратительной.

Как врач, Ася сразу оценила состояние Рябинина. Она собрала все свое мужество, чтобы он не увидел ее страх. И все-таки, когда она низко наклонилась над ним, Рябинин увидел волнение в ее больших коричневых глазах, и у него тяжко сжало душу.

– Все будет хорошо,– тихо сказала Ася, и ему стало немного легче. В ее голосе была интонация из тех времен, когда они любили друг друга. И эта интонация отозвалась радостью, как эхо в весеннем лесу.

– Где ты так сильно загорел? – улыбаясь, спросила Ася таким тоном, как будто ничего не случилось. «Она пытается подавить мой страх», – понял Рябинин. Это тоже немного успокоило его, потому что за его жизнь начала бороться Ася.

– На Дону,– едва выговорил он, чувствуя, что лицо и губы, стянутые в сторону, почти не повинуются ему. Ему стало стыдно за свою уродливую беспомощность. Он сделал огромное усилие, чтобы преодолеть эту беспомощность, но ему это не удалось. Невидимая сила держала его железной хваткой. Он чувствовал только боль и совсем не чувствовал своего тела, которое всегда так легко повиновалось ему. Независимым оставалось только сознание, еще воспринимавшее мир. «Если я потеряю сознание, я исчезну, – с падающим сердцем подумал Рябинин.- Так, наверное, и уходят из жизни…».

Душа его испуганно рванулась и замерла: он не хотел покорно уйти из мира живых. Это была бы капитуляция. Те немногие силы, которые еще оставались в нем, резко воспротивились смерти, и тут же он услышал чётко: ты не умрешь! Но в это мгновение все молчали. Эта мысль не принадлежала и Рябинину, она пришла откуда-то извне, и остановила его отчаянье…

Утром его отправили в больницу. Ася привозила для консультации главных областных специалистов – терапевта и невропатолога. Рябинин напряженно ждал, что они подтвердят его надежду на спасение. Они внимательно его осматривали, задавали много вопросов и молча уходили. В этом молчании было что-то зловещее. Рябинин, опустошенный и подавленный, устало закрывал глаза и пытался ни о чем не думать.

Ася привезла очередного консультанта – нейрохирурга. Юрий Костенко, невысокий, коренастый брюнет, однокашник Аси по мединституту, сказал уверенно:

– Пятнадцать суток его трогать нельзя. Потом заберем его к нам в нейрохирургию.

И после паузы, глядя прямо в замершие глаза Аси, сказал:

– Если все будет нормально.

Ася заметно побледнела. Это означало, если Рябинин не умрет за это время, его будут оперировать. Состояние больного очень тяжелое, каждая очередная минута может быть последней, а впереди – пятнадцать суток!

Быстро овладев собой, она наклонилась к Рябинину и улыбнулась:

– Все будет хорошо. Постарайся уснуть.

Коснулась губами его щеки, и вместе с нейрохирургом вышла из палаты. Отчетливая ревность шевельнулась в душе Рябинина, и он с удивлением подумал: неужели я не совсем разлюбил ее, если в таком состоянии еще способен ревновать. Он закрыл глаза, и опять тяжелая апатия навалилась на него. Невидимая стена отделяла его от живых людей. Время от времени он оказывался в странном мглистом пространстве, в глубине которого таилось что-то страшное. Наверное, это было то состояние, которое называют «между жизнью и смертью». Однажды он начал быстро погружаться в эту темноту, из которой его вернули реаниматоры. Рябинин так и не понял, что он побывал по ту сторону жизни.

2.

етя Маша узнала о страшной внезапной болезни племянника на следующий день. Под вечер пришла с почты женщина со строгим бледным лицом – Нина Васильевна, и сказала бесцветным голосом:

– Звонила Светлана. Андрея парализовало.

Тетя Маша не заплакала. Не запричитала, а только сокрушенно закачала головой. Это была невысокая, сухощавая старушка с благородной осанкой и очень твердым характером.

– Весной,– тихо сказала она, не глядя на Нину Васильевну, – у нас в саду буря повалила липку и осинку. Так под корень и срезала. Я тогда и подумала: это не к добру. Вот и срезалась моя надежда на старости лет – Андрей …

– Даст Бог, все обойдется,– попыталась приободрить ее Нина Васильевна.

– Спасибо, что сказала,– по-старомодному поклонилась тетя Маша, провожая почтальонку.

Зайдя в дом, опустилась на широкую лавку, и подумала: «Дела, а я ждала его со Светланой к выходным. Теперь один Господь знает, когда дождусь, …лишь бы живой остался, пусть будет ходить с палочкой, летом приедет, будет гулять по саду, хорошим воздухом дышать. Мать, горюша, два года как померла. Ох, и горевала бы теперь».

Долго сидела неподвижно. Взглянула на иконы и, словно очнулась. Встала, обобрала фитиль лампадки, подлила масла и зажгла. Эту лампадку из желтого стекла, похожую на сгусток янтаря, привез ее отец из Ростова, куда ездил на заработки по штукатурным работам. Иконы тоже из Ростова и Новочеркасска. Восемьдесят лет прожила она рядом с ними, молилась утром и вечером. Видели иконы и ее слезы, и редкую радость, слушали, когда в мыслях говорила она с сестрами, братом, жившими в дальних городах. Тридцать лет прошло, как схоронила отца. И навалилось одиночество трудное, как тяжелая болезнь. Летом приедут гости, и радости с избытком, только короткая эта радость – неделя, дней десять. У каждого своя жизнь, свои заботы. И опять дом наполняется тишиной. Как темной водой.

Андрей вырос на ее глазах, любит она его, как родного сына, своих детей у нее никогда не было. Живет он в пятидесяти километрах от Яблонево, навещает, помогает. Особенно благодарна она ему за то, что любит отчий дом, который построил ее отец – дед Андрея. Дай Бог памяти, сколько же годов дом стоит, если ей восемьдесят? Люди уважают Андрея, он – художник! И делается у нее на душе благостно оттого, что племянник, как говорили в старину, «в чести».

– Помоги ему, Господи, пронести этот крест тяжкий! Спаси и помилуй!

В пустом доме голос ее звучит печально и одиноко. Свет лампадки трепетно переливается в окладах икон из потемневшей золотистой фольги. Иконы смотрят на нее пристально, и, кажется, что внимательно слушают. Она всегда становилась на молитву с верой, что Господь, Пресвятая Богородица и святые угодники услышат ее. Если бы безбожники не разгромили церковь и не угнали в Елецкую тюрьму на верную погибель священника отца Ивана, пошла бы она в храм и заказала молебен о здравии раба Божьего Андрея, помолилась бы перед каждой иконой. Как радостно волновалась ее душа, когда трогательно и нежно пел хор, и голубоватые облачка ладана таяли перед алтарем в широких полосах солнечного света, лившегося из высоких окон. После службы веселые перезвоны колоколов плыли над селом, над полями в березовых перелесках, над темным дубовым лесом у Крутого оврага, красневшего глиняными обрывами.

Пришли скорбные времена. Церковь закрыли, колокола сбросили на землю, и от этой мертвой тишины село будто вымерло.

А как громили церковь, вспомнить страшно. И отец Андрея к этому безумию руку приложил. Партийный был, суровый. Может, за его грехи сын сейчас и мучается?

Всех погромщиков настигла Божья кара.

Отец Андрея пришел с фронта, и умер в сорок восемь лет, считай, что и не жил на свете.

Филька Кошкин колокола сбрасывал, и при этом так свистел и матерился, что люди ахали. Уехал в Ростов на стройку работать. Сорвалась бадья, в которой наверх раствор подавали, и от Фильки осталась только грязь, перемешанная с кровью. В селе говорили: Филька колокола сбросил, а Бог на его дурную голову – бадью! Поделом ему, антихристу!

Сенька Парамонов вынес из алтаря чашу со святыми дарами, вылил на пол и начал топтать пыльными сапогами. Люди, давя друг друга, с криками бросились из церкви. Года через два Сенька сошел с ума. День и ночь сидел во дворе, почернел лицом, оброс, как зверь. Топтался по дерму, а потом с диким хохотом облизывал свои ноги. Когда люди слышали эти вопли, торопливо крестились. Тетя Анюта, бывшая монашка, говорила, что Господь наказал его на виду у всех.

Остальные погромщики ушли на войну, кто не вернулся, а какие пришли – калеки, страшно смотреть. Никто богоборцев добрым словом не помянул. А уж от Божьего суда никому не скрыться. И милость Господа велика. Он может сотворить любое чудо, только надо просить с усердием и верой.

Тетя Маша встала на молитву. За садом опускалось красное солнце, и багровый свет реял между высокими старыми лозинками, стоявшими над оврагом напротив дома. От них на пыльной дороге лежали густые тени. В домах за оврагом багрянцем налились окна. Словно отсвет близкого пожара висел над прокаленной за день землей.

Тетя Маша молилась об исцелении Андрея Пресвятой Богородице, великомученику и целителю Пантелеймону, и самому близкому святому Тихону Задонскому. Она хорошо помнила, как еще девочкой вместе с родителями ездила в Задонский монастырь на праздник Память святителя Тихона, и как ее поразило множество народа, больных и калек…

Простояла она на молитве всю короткую ночь. Золотой рассвет разлился по небу и петухи по всему селу радостно приветствовали солнце протяжными криками, когда она устало, опустилась на лавку.

К завтраку из соседней деревеньки Синявка пришла Наташа, по прозвищу Лепетяка, маленькая старушка в белой кофточке с вылинявшей вышивкой на груди и белом платочке. Старушка навещала тетю Машу раза два в неделю, а сегодня пришла в третий. Тетя Маша сразу догадалась: о ее горе знает все село. Лепетякой Наташу прозвали за быстрый, с картавиной, говор: она не говорила, а как бы лепетала. Когда Наташе было лет десять, случился пожар, и ее, почти задохнувшуюся дымом, брат едва успел вынести из горящей избы. С тех пор она и стала так говорить, и умом немного тронулась. Замуж ее никто не взял, так и бедствовала одна. Всю жизнь у чужих людей в услужении за кусок хлеба: носила воду, дрова из леса, чистила закуты, пропалывала огороды.

Единственный родной человек – брат – погиб на фронте. После войны его жену посадили в тюрьму за аборты. Осталось двое ребятишек, и Наташа, чтобы прокормить детей, пошла побираться. Невестка отсидела свой срок, вернулась в село, и первое, что она сделала – выгнала Наташу из ее избушки. И, опять пошла Наташа, считать чужие углы. Когда ей говорили, чтобы она выселила по суду подлую невестку, Наташа только кротко улыбалась и отвечала:

– Нехай живет, я уж как-нибудь, я привычная… Родня ведь, братина жена.

– А что ж она тебя за родню не считает?

– Бог ей судья,– смущалась Наташа.

Тетя Маша всегда привечала Наташу, жалела ее и, вздохнув, говорила:

– Горюша она несчастная…

А горя Наташа повидала, не приведи Бог никому, но никогда не жаловалась на свою судьбу.

Войдя в дом, Наташа быстро перекрестилась на иконы. Руки у нее были тонкие, сухие, коричневые от загара. На загорелом морщинистом лице светились выцветшие, когда-то синие глаза, смотревшие на мир с детской доверчивостью

– Я уже слыхала, Маша, про вашу горю,– всхлипнула Наташа.

– Горю, никто не ждет. Она сама без спросу приходит,– сказала тетя Маша и посмотрела на Наташу усталыми глазами, покрасневшими от слез и бессонной ночи.- На все воля Божья. Садись за стол, завтракать будем.

Только сели, и тут пришла соседка Машка, хитрая и нахальная баба лет шестидесяти, любившая выпить и поесть на дармовщинку, и ее посадили за стол.

Разговор пошел о болезни Андрея. Когда Машка выпила и основательно закусила, то привалилась к стене и лениво проговорила:

– Не жилец он на белом свете. Такие помирают.

От ее слов тетя Маша потемнела лицом, но ничего не сказала.

– Хватит тебе брехать! – тонким голосом закричала Наташа.- Пришла тут каркать! Кто тебя звал?

– Не к тебе пришла,– огрызнулась Машка.

– Прикройте ваши ненужные речи,– строго сказала тетя Маша.- Мне не до вас. Ступайте. Я полежу. Всю ночь не спала.

Машка отправилась к куме на соседнюю улицу обсудить новость. Наташа пошла за огород в березовую рощу. Здесь, в низине, трава была невысокая, но густая, и в ней ярко краснели гвоздики, золотились метелки донника, мелькали синие искорки колокольчиков. Весело свистели птички, около сада в зарослях черемухи постанывала иволга.

Наташа села в траву и тихо заплакала. Очень жалела она Андрея. Когда он приезжал, то всегда сажал ее за стол вместе с гостями, а это в селе большая честь: чужого человека ставят наравне с родней. Все давно привыкли к Наташе и считали ее своей, потому что она много лет помогала тете Маше, часто и подолгу жила у нее.

Встала на колени, подняла глаза к небу, белесому от зноя, начала креститься, класть земные поклоны и просить Бога исцелить Андрея. От слез не видела ни неба, ни травы, к которой припадала мокрым лицом.

Вернулась она часа через два тихая, усталая и какая-то просветленная. Поглядела кротко, ласково, и сказала:

– Маша, вот увидишь, Андрей поправится.

– Дай Бог, – сказала тетя Маша.- Надо просить целителя Пантелеймона. Он первый помощник во всех болезнях.

Тетя Маша перекрестилась и низко поклонилась иконе, на которой был изображен юноша с тонким нежным лицом и очень внимательным добрым взглядом. На святом были красные одежды, а в руке он держал открытый ларец. Вокруг его головы сиял золотой нимб, как летнее предвечернее солнце. Казалось, от нимба шел мягкий свет и живое тепло.

Старушки молились и по-детски светло верили, что святой их услышит и поможет. За свою долгую и трудную жизнь они привыкли уповать только на Господа Бога…

3.

палате все давно спали, а Рябинин лежал и смотрел на темный клен за окном. Даже задремать не давала тупая боль в правой стороне головы и левой, неподвижной, части тела. Была тихая ночь и, чтобы отвлечься от боли, он думал о том, как прекрасна эта ночь в лугах, устланных рядами скошенной травы, с ароматами созревающего лета, с перестуком перепелов, сонным стрекотом кузнечиков. Над Доном легкий туман, изредка всплескивает рыба в темной воде.

За окном палаты реял призрачный полусвет. Время самых коротких ночей. Об этой

поре говорят: заря зарю встречает. Заря всю ночь. Подошел сенокос. Он вспомнил, как в детстве дедушка Федор учил его косить траву. Он сделал для него настоящую маленькую косу из обрывка старой косы, отбил и наточил. Под вечер они пришли в сад. Дедушка сказал ему:

– Ты, Андрюша, человек крещеный, а потому перед началом всякого дела должен просить у Бога помощи. Надо перекреститься и сказать: Господи, благослови, а потом уж начинать работать.

Он все старательно повторил. Дедушка встал за его спиной, зажал его руками косьё, сверху прижал его руки своими шершавыми ладонями, сделал первый взмах, второй и пошел мелкими шажками вперед. В траве было много белых ромашек и синих колокольчиков, и под косой они покорно ложились в рядок. Почему-то запомнились на всю жизнь белые ромашки и синие колокольчики. Может потому, что ребенку Рябинину было их очень жаль: он понимал, что, скошенные, они умирали.

– Косу надо к земле прижимать, чтобы косила чисто,– пояснял дедушка.

Когда прокосили рядок, а потом с другой стороны «подбили», у Рябинина по лицу катился пот, а рубашка прилипла к спине. Дедушка посмотрел на него, почему-то вздохнул и сказал:

– Такая она крестьянская работа, Андрюша, рубаха не просыхает.

Рябинин научился косить очень быстро, а, став взрослым, и приезжая к тете Маше, брал косу и шел в сад. Косил с большим удовольствием, а вечером лежал на широких плотных рядах, смотрел в звездное небо и с наслаждением вдыхал густой аромат подсыхающей травы. Было в этом аромате что-то волнующее, щемящее родное, словно дорогое воспоминание. Доведется ли когда-нибудь взять косу в руки? Сейчас его мир сузился до размеров этой душной палаты, и он не может даже пошевелить левой рукой. Да что там рукой – пальцем!

Иногда он приходил в отчаянье от своего беспомощного состояния. И все те ценности, которые он хотел иметь – признание своего таланта, известность, большие деньги, любовь красивых женщин – все это представлялось сейчас таким ничтожным по сравнению с великим счастьем встать на свои ноги и пойти. Просто идти, с наслаждением чувствуя надежную силу своих ног и сладкую свободу движения. Уйти в березовый лес за огородом, лечь в высокую траву, слушать птиц, смотреть в небесную синеву. А ведь он никогда не думал об этом, как о счастье. Думал о разных удовольствиях и благах, и, чтобы их было как можно больше. Откуда в нем эта жадность? Может из бедной, полуголодной юности?

И вот он стоит на краю пропасти. Может быть, одно неловкое движение оборвет его жизнь. Порою его отчаянье было так велико, что ему хотелось закричать изо всех сил:

– Спасите!

Удерживал стыд за свой страх и малодушие, и еще – ясное понимание, что он никого не дозовется, если только не случится чудо. Только чудо! Он слышал, что с людьми случались всякие чудеса, иногда самые невероятные. Все это интересно, удивительно, но… он не верил в чудеса. Он интеллигент, и не может, не имеет морального права быть суеверным. И отрекался от веры в чудеса. Верить в чудеса его отучили «великие» вожди – кудлатый, заросший, как леший, Маркс – потомок еврейских раввинов в нескольких поколениях и лысый, картавый лукавец Ленин – наполовину еврей, люто ненавидевший православного Бога. Это они беспощадно убивали души людей атеизмом и заставляли верить только в них, а про Бога забыть. Они постоянно напоминали о себе – повсюду висели их портреты. На эти партийные иконы все обязаны были смотреть с благоговением. А на торжественных собраниях воздавать им хвалу в песнопениях. Люди вставали и пели хором главную «молитву» – Интернационал, тупо глядя в изображения давно умерших кумиров. Все это было похоже на какие-то сатанинские ритуалы.

Кому помогали эти лже-божки? Кто в великом горе или смертельной болезни кричал:

– Спаси и помоги, товарищ Маркс или товарищ Ленин?

Никто! Все прекрасно понимали, что они – прах и тлен. В них заставляли верить силой. Как насильно сажают человека в тюрьму.

Тяжелая болезнь, отгородившая Рябинина от здоровых людей, вдруг раскрепостила его душу, и в ней открылось какое-то очень острое зрение. Он увидел самого себя и окружающий мир с такой беспощадной четкостью и глубиной, что ему стало страшно от этой обнаженности и неприглядности. Его душа увидела и свои грехи. Сделалось тяжело оттого, что все плохие черты характера и все поступки, за которые было стыдно перед людьми и своей совестью, уже не исправить: неизвестно, сколько ему осталось жить – год или несколько минут. Он верил тому таинственному голосу, который сказал ему, что он не умрет, но все равно чувствовал под собой бездну, от которой обмирала душа.

Он много раз намечал сроки, когда начнет новую чистую жизнь, и будет жить в ладу со своей совестью. Он представлял радость от этой нравственной жизни, но все откладывал «на потом» начало этой жизни. Сейчас он понимал, что всему виной была его душевная лень. Чтобы так жить, надо делать непрерывные усилия над собой, но ему не хватало силы воли. Он где-то читал, что вся жизнь – сплошное усилие. Труд – усилие, творчество – усилие, каждый шаг по земле – усилие …

Сейчас осталось только запоздалое сожаление и горечь.

Вчера явилась картинка то ли во сне, то ли в очень четком воспоминании. Он ясно увидел Задонский монастырь, его величественный собор с мрачными поржавевшими куполами без крестов. Внизу, под горой, среди высоких лозин два длинных узких колодца. На темных дубовых срубах зеленый мох, колодцы неглубоки, а вода настолько чиста, что виден на дне каждый камешек.

Розовый летний день клонится к вечеру. Около колодца стоит белая лошадь, запряженная в телегу, и дедушка Федор поит ее из ведра. Были в Задонске на воскресном базаре, а потом у родственницы – необыкновенно приветливой старушки Феклы Зотьевны. Она угощала их чаем из самовара, ароматным желтым медом и белым хлебом. Теперь они возвращались домой.

Перед тем, как попить воды из монастырского колодца, мама и тетя Маша перекрестились на собор и низко поклонились. .

– Говорят, эта вода течет из святого родника Тихона угодника из скита, – сказал дедушка, печально глядя на поруганный собор.

– Скит-то давно разгромили,– сокрушенно сказала тетя Маша.

– Слава Богу, что родничок цел,– сказала мама.- Люди ходят за водой для больных. Исцеляет нас, грешных, святой угодничек. Грехи наши тяжкие…

После этих слов Рябинин вздрогнул и очнулся. Сердце билось гулко и радостно, голова была ясной. «Вода исцеляет нас, грешных!!! Мама сказала эти слова для меня! Она подсказывает мне, где искать помощь и спасение!»

Белая лошадь, монастырские колодцы, чай у Феклы Зотьевны. Так было в точности давно, в детстве.

И память начала торопливо воспроизводить все когда-то услышанное об исцелении людей водой из святого источника. Тогда Рябинин своим атеистическим умом воспринимал эти рассказы, как выдумки невежественных людей. Он, да и все его сверстники, отравленные безбожием, или не обращали внимания на эти рассказы, или выслушивали их со скептической усмешкой. Он легко верил в партийных идолов и совсем не верил в Бога.

Сейчас после отчаянья и полной безнадежности душа его ожила. Спасенье есть! И ему нестерпимо захотелось выпить воды из святого источника, как можно скорее. Явь опять начала плавно перемешиваться с забытьем. Он так ясно и близко увидел колодезь с прозрачной ледяной водой, что протянул руку, чтобы ладонью зачерпнуть живительной влаги.

– Воды! – едва слышно прошептал Рябинин, а ему казалось, что он громко кричит в голубое небо над зеленым краем земли, из-за которого восходит над Доном лучезарное весеннее солнце. Крик его летит над дорогой, которая бежит через мелкие овражки, мимо березовых перелесков, через маленькую деревеньку и сворачивает в сосновый лес, где под каменистым склоном оврага бьет святой родник. Тихое, уединенное место. Когда-то здесь был монашеский скит.

Почти всю ночь Рябинину не давала уснуть одна мысль: «Надо скорее достать святой воды, но как это сделать?!»

Утром пришла старшая сестра Надежда, маленькая, полная блондинка. Близоруко оглядев палату сквозь очки, она прошла и присела на табуретку около его койки.

– Как ты себя чувствуешь? – тихо спросила она, вытирая платком потное бледное лицо. – Сегодня опять жара, дышать нечем. Что врачи говорят?

– Ничего. Посмотрят и уходят.

– Надо ждать, пока пройдут пятнадцать дней, – покорно сказала сестра.- Что, принести, тебе поесть? Что ты хочешь?

– Ничего.

– Как ничего? Ведь ты не ешь уже восемь дней!

– Хочу воды из святого источника, из скита,– тихо сказал Рябинин, чтобы не услышали больные: вдруг подумают, что он верующий. По многолетней привычке он был осторожен даже в больнице, где все мысленно молились и просили Бога об исцелении.

– Я привезу. Сегодня же поеду, – решительно сказала сестра.

И она быстро ушла, а Рябинин начал с нетерпением ждать ее возвращения. Он сразу поверил в свое спасение с помощью святой воды, потому что об этом ему во сне сказала мать. Он почувствовал успокаивающее тепло ее любви и боль страдания за него. Врачи, лекарства, уколы – само собой, но главное – святая вода, она поможет дожить до операции – продержаться эти невероятно долгие пятнадцать дней.

Скорее бы приехала Надя! Он был поглощен ожиданием исцеления, как делом реальным и близким, и от этого его нетерпение становилось все острее. Рябинин совершенно забыл о своем цинизме и неверии. Это был уже совсем другой человек, который очень удивился, если бы ему сейчас сказали, что еще вчера он был безбожником. Ужас от близкой смерти начисто смыл неверие в его сознании. Он проснулся совсем в другой реальности, и ему помог в этом сон, который был точной копией того давнего дня из детства, а слова матери о святой воде стали началом его исцеления.

С раскаяньем и стыдом думал Рябинин о том, что многие годы не вспоминал Бога. В его жизни все было благополучно, и ничья помощь ему не требовалась. «Наверное, страшная болезнь – наказание за какие-то мои грехи и напоминание о том, что не своей волей мы живем. Тетя Маша как-то ему сказала: «Ты молодой, партийный, в Бога не веришь, но хоть немного придерживайся. Не своей волей живем. В старину говорили: мир устроен не нашим умом, а Божьим судом. Как Господь судил, так и будет».

Истинность этих слов была настолько очевидной, что он подумал: наверное, надо мной совершается сейчас Божий суд. «Господь милостив», – вспомнил он слова, которые не раз слышал от матери. И у него затеплилась надежда на помилование – исцеление. Милости ждала его измученная душа.

4.

етя Маша стояла с Наташей около дома, когда подошла племянница Надя.

– Ай, Андрею стало хуже? – дрогнувшим голосом спросила тетя Маша, боясь подумать, что случилось самое страшное. И обе старушки замерли, ожидая ответа.

– Да нет, – успокоила племянница.- Просит воды из святого колодца, из скита.

– Я поеду, – заволновалась Наташа.- Я знаю, где колодец. Давай, Маша, банку.

– Да, погоди ты, Наташа, не суетись.

– Ждать некогда. Завтра мне надо быть у Андрея,– сказала Надя.

Тетя Маша пошла в сенцы, вынесла в сумке трехлитровую банку и подала Наташе. По пыльной дороге быстро замелькали ее маленькие босые ноги.

День прошел в тревожных размышлениях об Андрее. Вернулась Наташа вечером, при луне.

– Что случилось? Почему так поздно? – забеспокоилась Надя.

– Да, ничего,– махнула рукой Наташа. – На автобус опоздала. Пешком шла.

– Четырнадцать километров не шутка, – покачала головой тетя Маша.

– В войну больше ходила, – задорно сказала Наташа. – За семенами на полустанок. Не ближний свет.

– Это ты не равняй, в войну ты молодая была. Наши годы ушли, – наставительно, как ребенку, сказала тетя Маша.- Иди, умывайся, ужинать будем. Тебя ждали.

Ночью Наташе снилось, что она в толпе измученных баб несет семена с полустанка. Мешок разделен на две части, как тогда говорили, назад – наперед, чтобы легче было нести. Тяжести она не чувствует, а ноги плохо слушаются. Бабы уходят все дальше и дальше, и она остается одна на дороге. «Что же это я,– сокрушается Наташа.- Такая резвая, а совсем отстала?» и понимает, что не бабы ушли, а ее годы. Но тепло у нее на душе: принесла святую воду Андрею…

На другой день Надя поставила банку с водой на тумбочку около койки брата. Он попросил налить полный стакан и жадно, не отрываясь, выпил до дна. Вода была теплая, очень мягкая, без запаха и вкуса. Рябинину показалось, что он сделал несколько глубоких вдохов теплого чистого воздуха. В душе стало разливаться блаженное спокойствие, и он опять подумал почти уверенно: «Нет, самого страшного со мной не случится». Спасение началось…

Ночами он спал плохо – мучила боль в правой стороне головы и левой неподвижной части тела. Когда уже не было сил терпеть, он просил у дежурной медсестры таблетку, чтобы немного отдохнуть от боли. Как сладка жизнь, когда ничего не болит!

В одну из таких передышек он вспомнил сон, который видел за несколько месяцев до болезни. Он был дома один, Светлана уехала в командировку. Вечером долго читал и лег спать довольно поздно. Он повернулся на правый бок лицом к окну и закрыл глаза, как началось это видение. Сначала в темноте появилось светлое пятно, которое, слегка покачиваясь, плыло, как воздушный шарик. Рябинин напряженно вглядывался, пытаясь понять, что это такое. Светлое пятно приблизилось, оно было примерно в метре от пола и на уровне его лица. И вдруг он ясно увидел, что это лицо матери, умершей два года назад. Лицо было очень бледное и на нем очень резко выделялись черные глаза, хотя глаза у матери были серые. Черные глаза были наполнены ужасом. Оцепенев, он смотрел в эти неподвижные глаза, чувствуя колкий озноб на спине и голове. Впервые в жизни у него шевельнулись волосы. Он видел, что это лицо матери, и в то же время знал, что это чье-то чужое лицо, похожее на лицо матери.

От леденящего ужаса очнулся. Он лежал с широко открытыми глазами и смотрел в темноту. Ему показалось, что и не спал совсем.

Рябинин медленно приходил в себя. «Надо посмотреть, который час», – почему-то решил он, чувствуя, как душа сжимается от плохого предчувствия. Преодолев скованность от страха, неверными шагами он прошел в зал и включил торшер. Настенные часы показывали ровно три. Самый глухой час зимней ночи. От тишины звенело в ушах. Сквозь ажурные шторы дико смотрело большое черное окно.

Без сил опустился в кресло. Вытер со лба холодный пот, с трудом перевел дыхание. «Что это было?», – подумал он, чувствуя непривычную робость и щемящую тоску.- Сон – самое беспомощное состояние человека, он заперт в сон, как в железную клетку, с ним происходит все, что угодно, но человек ничего не может изменить, а только смотрит все, что ему показывают». И Рябинин возненавидел сны.

До утра он не смог уснуть. В голове была мешанина из странных мыслей и плохих предчувствий.

С наступлением дня ночные страхи постепенно рассеялись…

Здесь, в больнице, он понял, что это был вещий сон. Наверное, мать, находясь в другом мире, знала, что ему предстоит перенести, и явилась во сне, чтобы предупредить его. Поэтому в ее глазах был такой ужас. В глазах матери была и жалость. Когда-то он слышал, что умершие родители могут молиться за своих живых детей – Бог дал им такую милость, но совершенно не верил в это.

Сейчас его сломленный дух и беспомощное тело находились в таком плачевном состоянии, что он готов был просить каждого помолиться о его исцелении. Лишь бы это немного облегчило его муки и дало надежду на спасение.

Сестра Надя, когда привезла святую воду, сказала:

– Перед тем, как пить святую воду, обязательно помолись святителю Тихону. Молись с верой, проси об исцелении от болезни. Забудь, что ты член партии. Сейчас все в воле Божьей.

Рябинин, как и все его поколение, стоял далеко от Бога, никогда не молился, но главную молитву «Отче наш…» знал с детства – научила мать, когда ему было лет десять. Слова молитвы тогда так глубоко запали в его память, что сейчас, к своему удивлению, легко прочитал молитву от начала до конца. Святителю Тихону Задонскому он молился словами, которые слышал в детстве от матери: «Святой угодничек Тихон, великий чудотворец, помоги нам в скорбях наших, моли Бога о нас грешных…».

Впервые за два года, как умерла мать, Рябинин почувствовал себя сиротой и впервые испытал жалость к самому себе, он понял: так, как жалела его мать, его никто и никогда не пожалеет. Разве Господь Бог, если он, Рябинин, этого заслуживает.

Рябинин произносил слова молитвы, чувствуя смутную вину, и ему постепенно открывалось, как много грешил он в своей жизни. Он никогда не задумывался об этом и почти искренне считал себя почти что безгрешным. И тут в его сознании, как слабое эхо, прозвучали слова: «Все грешны, один Господь безгрешен». После этих слов он очнулся от слабого забытья и подумал: почему я был таким самовлюбленным глупцом? Надо было давно трезво взглянуть на себя. В детстве он видел, как молятся дедушка, мать, тетя Маша. Он становился рядом с ними перед иконами, делал вслед за взрослыми крестные знамения и тихонько повторял слова молитвы, которые они произносили вслух. Тогда все это представлялось ему какой-то игрой, в которую играют взрослые.

Сейчас он чувствовал страшное одиночество, и душа его металась в пустоте, не находя опоры. Ему казалось, что он находится на дне глубокого котлована, а все, кого он знал и любил, стояли наверху. Они видят его, но помочь ему никто не может – стены котлована – это обрывы огромной высоты. Снизу фигурки людей кажутся очень маленькими. Сюда, на дно, даже не доносятся их голоса, но он говорит с ними странным образом: их мысли переливаются в его сознание. Они говорят, что любят его, очень переживают. Отчаянье охватывает Рябинина все сильнее: дно котлована тонкое, зыбкое, и в любой момент он может провалиться в бездну. Последний вопль отчаянья: что делать?!

«Надо молиться!» Кто это говорит? Это голос самого Рябинина. Он понимает, что разговаривает сам с собой. Он хватается за слово «молиться», больше надеяться не на что.

И тут почему-то светлым видением наплывают воспоминания о праздниках в их сельском доме.

… Ранний вечер под Троицу. В доме пахнет сырыми полами, доски выскоблены до желтизны и промыты горячей водой. По стенам развешены холстинковые полотенца с красной вышивкой, по углам стоят пышные березовые ветки, перед иконами желтое сияние лампадки, на столе белая плотная скатерть. Ее расстилают по праздникам. Эту скатерть с кружевами посредине тетя Маша достает из укладки – большого коричневого сундука, стелет на стол и разглаживает ладонями.

В сундуке много интересных вещей, но Андрея привлекают две, и он всегда просит тетю Машу показать их. Это тети Машин доломан – приталенное полупальто из черного английского сукна «с искрой», большими матерчатыми пуговицами с латунными ободками, и дедушкина рубашка.

Доломан привлекает своим необычным видом. Андрей просит тетю Машу надеть его, но она наотрез отказывается, говорит, что носила его, когда была девушкой, а сейчас старая. И на ее щеках проступает молодой румянец. Воспоминания…

Дедушкина рубашка.

– В этой рубашке папаша венчался,– тепло и печально говорит тетя Маша. Рубашка со стоячим воротничком, сшита из плотного шелковистого материала нежно алого цвета. Так цветет куст шиповника в нашем саду.

Сейчас Рябинину стала понятна та проникновенная теплота, что была в голосе тети Маши. Это щемящая грусть о необратимо ушедшем и уходящем времени.

С этой рубашки началась семейная жизнь дедушки и жизнь его многочисленного потомства. Это дедушкин след на земле. А еще большой каменный дом, который построил дедушка со своими братьями, десять закут, рига, рубленая баня, сад в пятьдесят яблонь и груш. Много тяжких трудов здесь вложено. В этом простом и удивительном мире свыше было предопределено место и ему, Рябинину.

А на летней половине, в горнице, пол устелен травой, и свежий аромат сенокоса наполняет комнаты и просторные сенцы, мощеные каменными плитами. Во всем доме чуткая тишина. Это уже начало праздника, которое словно вплывает в раскрытые окна вместе с теплым воздухом.

…Или праздник Память святителя Тихона Задонского. Это погожий конец августа. Дни солнечные, тихие, но уже с едва уловимой прохладой близкой осени, со спокойной прозрачностью голубых далей. В горнице благоухание: на широкой деревянной кровати, застеленной свежей соломой, ворох желтых и красных яблок. Желтое солнце в окнах…

И опять торжественная тишина во всем доме. Благоговейное ожидание праздника. На зимней половине мама и тетя Маша сидят на лавках около стола, отдыхают после уборки дома.

– Бывало, под Память по большаку на Задонск странники идут и идут, - вспоминает тетя Маша,– А уж в Задонске, в монастыре, народа тысячи великие. Конные жандармы людей сдерживают. Колокола так и играют, на душе благодать. Люди нарядные, веселые. Потом церкви разгромили, колокола посбрасывали. Люди стали, как убитые. Прости, Господи, грехи наши, святитель Тихон, моли Бога о нас…

Большая икона святителя Тихона висит справа от Пресвятой Богородицы. Тетя Маша рассказывала, как эту икону поздним вечером принесла сестра Аксюта, когда собрались раскулачивать ее свекра. Той же ночью они уехали на Украину. Дом оставили на разграбление. На новом месте дом построили лучше прежнего, и жить стали хорошо. Люди они были мастеровые, работящие. А кто их раскулачивал, как были голодранцы, так и остались.

В семье к этой иконе было особенное, какое-то родственное отношение. И потому, что икона была подарком сестры, безвинно изгнанной властью с родной земли. И потому, что святитель Тихон был свой, близкий. Всего в двадцати километрах от дома стоит монастырь, в котором жил святой. Кажется, святитель близко, и всегда слышит молитву. Потому к нему первому и обращались.

Рябинин сколько помнил себя, столько помнил и эту икону. В детстве он боялся строгого лика святителя – его черной окладистой бороды и пристального взгляда. Под этим взглядом он чувствовал себя виноватым, хотя не знал, в чем его вина.

Теперь он, вчерашний атеист, горячо молился святому угоднику, с трепетом пил воду из источника, который, по преданию, открыл святитель, и думал только об одном: выжить! Выжить, во что бы то ни стало! Он напрягал все душевные силы, и, как будто карабкался вверх по ледяной горе, скользил вниз и опять упорно полз вперед: в его душе ожесточенно боролось безбожие всей его прежней жизни, и вера, входившая в его душу. Он понимал, что без веры ему не выжить: помочь мог только Господь Бог.

В этом убеждении он укрепился окончательно, когда вспомнил эпизод из книги о замечательном русском художнике Нестерове, человеке глубоко верующем. До революции он писал картины только на религиозные сюжеты.

В детстве он тяжело заболел. Врачи оказались бессильны. Наступил день, когда ребенок стал совсем плох. Послали за священником, а мальчика положили под иконы, как кладут умирающих. Кто-то из домашних догадался положить ему на грудь маленькую иконку святителя Тихона Задонского. Привезли священника, а ребенок уже пришел в себя, ему стало заметно лучше. С этого дня мальчик быстро пошел на поправку.

Художник Нестеров прожил долгую жизнь.

Еще в институте, читая эту книгу, Рябинин был приятно удивлен и обрадован, как будто встретил земляка. Он хорошо запомнил этот эпизод потому, что с детства слышал имя святителя Тихона, и вырос в селе неподалеку от Задонска. Это событие из жизни Нестерова стало сейчас для Рябинина откровением и очень приблизило его душу к святителю. Он верил, что святой угодник ему тоже поможет. В душе Рябинина постоянно жила двойственность: генетический атеизм он получил от отца - коммуниста и советского воспитания, а искорки веры – от матери. Когда вырос, он, как маятник, раскачивался от одной крайности к другой. То с удовлетворением отмечал, что СССР стоит, как неприступная крепость атеизма. То упорно задумывался о том, почему весь мир верит в Бога, а СССР – нет? Побеждает соблазн греха?

Человек вообще падок на соблазны. Рябинин, как и его друзья – художники, был конъюнктурщиком. Если партия говорила, что сейчас надо «показывать село», он отставлял пейзажи и натюрморты, и писал портреты доярок и механизаторов, если рабочий класс – металлургов и строителей. Писал не то, что хотела душа, а то, что наверняка попадет на выставку, будет продано, а он получит хорошие деньги. Он тоже хитрил, ловчил, хотя понимал, что предает свой талант, но поступал как все. Так было легче жить. А ведь это тоже, наверное, большой грех?

Рябинин, к счастью, не был болезненно завистлив, как большинство его коллег. О столичных знаменитостях, имевших европейскую известность, не отзывался с откровенным презрением: это не художник, а фотограф. Он понимал всю несправедливость таких оценок. Это были жалкие попытки притупить жалящую зависть. Когда собирались за бутылкой водки у кого-нибудь в мастерской, то здесь все были только огромные таланты. Все начинали безудержно хвалить друг друга, льстить в глаза, и это было отвратительно, потому что это была ложь. Все всерьез думали, что они настоящие художники. Втайне все ненавидели друг друга, люто завидовали малейшему успеху, потому что каждый считал себя талантливее других. Это высокопарно называли творческим процессом.

Здесь, в больнице, в короткие промежутки, когда боль отступала, он думал о своей жизни и творчестве. И это был нелицеприятный суд. Надо многое менять, но с чего начинать? А главное, будет ли такая возможность: неизвестно, сколько ему осталось жить. Эта мысль притаилась в глубине сознания и ни на минуту не отпускала, хотя внутренний голос сказал ему, что самого страшного с ним не случится.

5.

остояние Рябинина немного улучшилось, и его перевезли в нейрохирургическое отделение областной больницы. Родственники – старший брат, две сестры и две жены, бывшая и нынешняя, были в сильном волнении и никак не могли решить, соглашаться на операцию или нет. Операция представлялась им невероятно сложной и опасной. По сути, так и было.

У заведующего отделением Житкова состоялось с ними два трудных разговора: родственники продолжали колебаться, а драгоценное время уходило. Житков заметно нервничал: больной на критическом рубеже, и каждый час промедления – смертельный риск. Эти люди не понимали, что своей жалостью и нерешительностью подталкивают больного к пропасти.

В последнем разговоре терпение у Михаила Васильевича иссякло, и он устало сказал:

– Хорошо! Давайте, спросим у самого больного, согласен он на операцию или нет?

Когда все вошли в палату, Рябинин понял, что будет очень серьезный разговор.

– Андрей Александрович! – с заметным нажимом заговорил Житков. – Время на уговоры истекло. Вы в большой опасности. Операция необходима.

– Может быть, обойдется? – нерешительно спросил Рябинин, размягченный колебаниями родственников, среди которых единственный человек был за операцию – бывшая жена Ася, врач.

– Ничего не может быть, – жестко сказал Житков.- Если предположить невозможное, что вы выживете, то на всю жизнь будете прикованы к кровати. Вы хотите повторить судьбу Павки Корчагина?

– Нет! – решительно сказал Рябинин.- Я не хочу медленно превращаться в живую мумию. Не хочу мучить близких людей.

– Вот это мужской разговор,– улыбнулся Житков.- Значит, операция?

– Операция! – твердо сказал Рябинин, и у него что-то оборвалось внутри, словно он прыгнул с большой высоты. Сердце оказалось под горлом и перехватило дыхание. Что ждет его – жизнь или смерть? Но отступать уже невозможно. И опять какой-то тихий голос сказал ему: все будет хорошо.

Житков поглядел на притихших родственников взглядом победителя. Это был высокий плотный мужчина с крупной лысеющей головой и тяжелыми плечами потомственного крестьянина.

– Надо готовить больного к операции! – тоном, не допускающим возражения, сказал он.

Опять все вернулись в ординаторскую.

– Михаил Васильевич, может быть, пригласить Кладовщикова из нейрохирургического центра? – сказала бывшая жена-врач.

– Да, хорошо бы консультанта,– вразнобой подхватили родственники.

– Значит, нашим специалистам не доверяете? – с легкой обидой спросил Житков.

– Я знаю еще по институту, что Кладовщиков один из лучших нейрохирургов центра,– сказала Ася, и в ее голосе уже была та слегка агрессивная твердость, которая у вспыльчивых людей легко переходит в гнев.

Житков понял, что если будет упорствовать, то конфликта не избежать. Ему уже несколько раз звонили из областного отделения Союза художников и обкома партии, интересовались состоянием здоровья Рябинина. Значит, этот вопрос стоит на контроле. У Житкова приближался юбилей, он был представлен к ордену, и заводить склоку было бы глупо.

– Хорошо,– сказал Житков, неожиданно широко улыбнувшись, отчего его лицо стало совсем простым, как у доброго дядюшки. – Вызовем консультанта!

Родственники облегченно вздохнули, заулыбались, стали поспешно благодарить.

На автобусной остановке все наперебой заговорили: после долгого напряжения всем хотелось расслабиться.

Старшая сестра почему-то была настроена безнадежно:

– Сталина от инсульта не спасли, а тут спасут!

– При чем здесь Сталин? – спросила Светлана, за эти дни исстрадавшаяся до бледного, обрезавшегося лица и темных кругов под глазами. Она все время молилась о спасении Андрея и была уверена, что его спасут, а потому убежденно сказала. – Каждому человеку Бог дает свою судьбу. Я верю, что Андрей будет жить.

– Хватит митинговать на улице,– недовольно буркнул брат, жадно докуривая сигарету. – Дома поговорим.

Бывшая жена – врач Ася – с чувством профессионального превосходства сказала:

– Кладовщиков – специалист высочайшего уровня. Он делает чудеса.

Подошел автобус, все быстро вошли и ехали молча.

….Вечером Житков позвонил на квартиру Кладовщикова. Ответила жена, тоже врач, хорошо знавшая Михаила Васильевича:

– Александр Иванович в отпуске. Под Рамонью ловит рыбу с другом.

– Он очень и очень нужен, – озабоченно сказал Житков. – Надо срочно оперировать одного больного. Этот вопрос стоит на контроле в обкоме партии.

– Понимаю, но не знаю, как вам помочь. Они живут на берегу реки в палатке.

Житков вздохнул и попрощался. Положение было безвыходным. Он представил: завтра он сообщит родственникам Рябинина, что Кладовщиков в отпуске. Возможно, ему даже не поверят и заподозрят в том, что он только пообещал, но консультанта не вызвал. Не дай Бог, если операция будет со смертельным исходом, тогда разразится громкий скандал, хотя вины его, Житкова, в этом не будет. Больной очень тяжелый. Но попробуй убедить отчаявшихся людей.

Заполночь в квартире Житкова раздался телефонный звонок, говорил Кладовщиков:

– Михаил Васильевич, вот приехал за продуктами и узнал, что вы звонили. Что случилось?

Житков подробно рассказал, кто больной, какие анализы. Кладовщиков внимательно выслушал и сделал для себя вывод: надежды на спасение больного нет. Но он был очень добросовестным человеком и несгибаемым бойцом за жизнь больных, и может, поэтому часто побеждал. Кладовщиков был врачом уже в третьем поколении, он был верен своему призванию, а призвание дается Богом. Так считали его дед и отец. Это было и его убеждением. Надежды на благополучный исход операции у него не было, но интуиция настойчиво говорила, что надо ехать.

– Михаил Васильевич, завтра утром присылайте машину, – сказал Кладовщиков.

– Спасибо, Саша,– сказал растроганный Житков, и они простились.

Житков знал, что Кладовщиков не откажет. В его характере было что-то чеховское: мягкость, доброта, забота о каждом больном, готовность в любое время дня и ночи ехать, если нужна его помощь. А ведь другой на его месте мог не позвонить, и оправдание есть: он в отпуске. Вместо того, чтобы сидеть под кустом с удочкой или плескаться в реке, надо в июльском пекле ехать за сто пятьдесят километров в другой город, делать сложную операцию, испытывая при этом огромное напряжение, чувствовать личную ответственность за жизнь человека.

Сам Житков пережил немало: фронт, ранение, плен и много всякой несправедливости. Он очень хорошо знал цену милосердия. Сейчас многие забыли, что это такое. Как забыли, про совесть, христианскую любовь к ближнему. Родственники ненавидят друг друга. Откуда идет эта отрава? Вроде бы все живут хорошо, никто ни у кого последний кусок хлеба не отнимает. Откуда же ненависть?

Ведь это безумие и большой грех! Вера в Бога пришла к Житкову на фронте, а когда попал в плен, особенно укрепилась. Вера стала единственной надеждой на спасение. Он видел много смертей и знал, как можно мгновенно лишиться жизни. А он был молод, и ему очень хотелось жить. Когда началась война, он был курсантом второго курса военно-морского училища.

После войны решил стать врачом: наука воевать его больше не привлекала. И тут ему пришлось испытать сильнейшее унижение и оскорбление: его не приняли в ленинградский медицинский институт, потому что он был в плену. Ему не разрешили, и жить в городе, который он защищал. Воспоминания разбередили старые душевные раны, и Михаил Васильевич долго не мог уснуть….

Долго не спал в эту ночь и Андрей Рябинин. Он лежал и смотрел на синее окно, за которым густо темнели ветки клена. Возможная перспектива его судьбы, очень похожая на страшную судьбу Павки Корчагина, не давала ему покоя. Это будет не жизнь, а непрерывная пытка болью, мучительной неподвижностью и ожиданием смерти, как желанного избавления.

За что Бог так жестоко наказал Корчагина – Островского? В школе объяснение судьбы главного героя романа «Как закалялась сталь» было предельно простым: контузия, падение с лошади на полном скаку. И вдруг вспомнился первый эпизод романа: маленький Павка приходит перед Пасхой домой к священнику отвечать урок по «Закону Божьему». Озлобленный мальчишка сидит в кухне и, воспользовавшись тем, что никого нет, насыпает в тесто для пасхального кулича махорку.

Какой ужас и смятение испытали, наверное, священник и его семья, когда начали разговляться и почувствовали во рту жгучий, омерзительный вкус табака – дьявольского зелья.

Поступок Павки тоже поистине дьявольский. Такое богохульство могло придумать только болезненное, извращенное воображение и нечеловеческая злоба. Откуда это в ребенке? И сразу озарение – здесь начало трагедии Корчагина! За великий грех – осквернение кулича Бог «причащал» Корчагина – Островского жестокими муками до самой смерти. Прямая связь между страшным грехом и страшным наказанием. Все логично и понятно, если посмотреть с точки зрения, что Бог – есть!

Ошеломленный этим открытием, Рябинин долго лежал и смотрел в темноту, чувствуя сильную усталость и тревогу. Испуганно заметался вопрос: а за что мне такое наказание – страшная болезнь? Он начал перебирать в памяти свои значительные поступки последних лет и не находил ничего такого, что могло бы прогневить Бога. Но интуиция подсказывала: что-то есть, но что именно он никак не мог вспомнить.

Утомленный, он задремал. Спал, видимо, одно мгновение, потому что, проснувшись, подумал, что и не засыпал. Его страшный грех вспомнился ему во всех подробностях. Картинка была такой яркой и четкой, словно ему показали ее.

… Было это лет десять назад. Зимой. Он с женой Асей приезжал проведать тетю Машу. Перед отъездом немного выпили, пообедали и пошли к автобусу на перекресток. Это километра четыре. По дороге началась ссора. Дело близилось к разводу, и ссоры случались все чаще. Они говорили друг другу что-то обидное, оскорбительное, и не могли остановиться. Он тогда подумал: «Невероятно, но мы не похожи на самих себя. Где мы, прежние?».

Они шли вдоль заснеженного леса, до перекрестка оставалось метров пятьсот, когда он увидел, что навстречу им, сильно прихрамывая, идет человек. Когда тот приблизился, Рябинин узнал Пашку. Или как звали его в селе, Пашаку. Он был психически больной, но очень спокойный и тихий. Мужик лет пятидесяти, одетый в лохмотья, лицо, заросшее рыжей щетиной, было сильно перекошено, отчего казалось, что Пашка так сильно повернул голову, чтобы смотреть снизу одним глазом. Вид его был жалкий и страшный одновременно.

Когда он с ними поравнялся, Ася тихо спросила:

– Кто это?

Рябинин, еще не остывший от ссоры, резко ответил:

– Кто, кто? Вот кто!

И также перекосил лицо, как оно было перекошено у Пашки. В то же мгновение, словно током, его ударил стыд и раскаянье за свой мерзкий поступок. И острый страх, когда он увидел ужас на лице Аси.

– Что с тобой!? – крикнула она таким голосом, что у Рябинина оборвалось сердце. Он понял, что сделал что-то очень страшное. Он сразу опомнился, словно с него сошло мгновенное наваждение. Это было поистине дьявольское мгновение, когда его сознание вдруг помрачилось беспричинной злобой на несчастного и невинного человека. «Что это и откуда пришло?» – мысленно спрашивал он себя, замирая от стыда и страха. Его знобило, как во время болезни. «Это» обретало черты какого-то зловещего неведомого существа, которое подчинило его волю своей злой воле и заставило совершить этот богомерзкий поступок.

Больше часа они ехали до города, и все это время Рябинин в душе горько раскаивался за свою идиотскую выходку. Он не был злым или насмешливым человеком, но почему случилось так, словно не он, а кто-то другой, его двойник, все это сделал, а он только смотрел со стороны.

Рябинин знал Пашку с тех пор, когда еще сам был подростком, и всегда очень жалел его. Знал и его сестру Парашку, и горемычную историю их жизни. Мать бросила их, когда Парашке было лет двенадцать, а Пашке и того меньше. Мать, Катюха, красивая бесшабашная баба любила погулять. И вот пришло ее время. Началась в селе коллективизация, и она стала самой яростной активисткой по раскулачиванию. Вместе с таким же сбродом, как и сама, обдирала своих зажиточных односельчан до нитки, а потом обжиралась и пьянствовала на дармовщину. И чем больше грабила, тем сильнее их ненавидела: откуда у людей такое богатство, а у нее пустая изба.

Пришли к Махотиным. Семья у них была пятнадцать душ. Две коровы, две лошади – злостные кулаки! Дед Махотиных, Данила, слышал, что отбирают все до крошки, и, чтобы спасти от голодной смерти маленьких внуков, оторвал от кальсон одну штанину, насыпал в нее пшена и спрятал за самую большую икону. Каким-то собачьим нюхом Катюха нашла этот узелок, размахивала им перед седой бородой деда и кричала:

– От Советской власти хотел утаить, вражина!

Дед молчал, слезы катились из его полуслепых глаз, дрожали синие губы, и тряслась седая голова на тонкой морщинистой шее.

Когда активисты вышли на улицу, Катюха высыпала пшено в грязь и старательно затоптала новыми полусапожками, отобранными вчера у Трубицыных.

В своем селе все разграбили, и Катюха, бросив детей, отправилась в соседнее село, верст за десять. Там связалась с таким же забулдыгой – активистом и вышла за него замуж на четверых детей. А ее дети побирались по своему селу, мерзли в нетопленной избе. Добрые люди помогали им, как могли. Дети выжили, выросли.

… Прошли годы. Катюха состарилась, ее парализовало. Мужик, хотя она и вырастила его четверых детей, не захотел за ней ухаживать, и привез к дочери. Парашка мать приняла, все ей простила и ухаживала за ней до самой ее смерти.

Когда бедный Пашка вырос, то в колхозе работать не мог по причине своего слабоумия. Ходил, побирался по соседним селам, пока одна сердобольная женщина не приютила его. Наверное, он и шел в Яблонево проведать сестру. Тяжкий крест нес этот человек по воле Господа. Почему Рябинину суждено было встретиться с ним в зимнем лесу? Может быть, Господь хотел показать Рябинину, каким он будет во время болезни? Или Господь послал ему искушение: как он проявит любовь и сострадание?

И он не выдержал этого неожиданного испытания. Сейчас мучительный стыд и жалость к Пашке терзали его душу. Он понял, что легко стал игрушкой в руках дьявола и совершил тяжкий грех. А может быть, в нищенском облике несчастного Пашки шел сам апостол Павел, и эта встреча должна была показать Рябинину всю его ничтожную греховную суть? Ведь когда-то вот также на дороге Савл – будущий апостол Павел встретился с Иисусом Христом. И там для Савла было страшное испытание слепотой, после чего он прозрел и увидел свет Истины. Может быть, и Рябинину для его духовного прозрения была послана эта встреча, смертельная болезнь, телесные и душевные муки?

Все было настолько очевидным, что Рябинин понял: искушение – необходимость! Тяжелая болезнь – необходимость! Теперь он воспринимал все, случившееся с ним, не просто, как смертельную болезнь в обиходном понимании, а как наказание свыше. Вспомнил когда-то слышанное: Господь дает испытание человеку по его силам. И он воспрянул духом: если бы Господь был немилосерден к нему, то он бы уже умер. Если он жив, то Бог даст ему силы и терпение донести свой крест до конца. Значит, он будет жить, и надо во всем положиться на волю Божью.

С этой мыслью Рябинин и проснулся от солнечного блеска, лившегося в окно.

6.

аса через два в палату вошел Житков в сопровождении незнакомого врача. Это был мужчина среднего роста, стройный и, как показалось Рябинину, довольно молодой. Его можно было бы принять за аспиранта, если бы из-под белой шапочки не выбивалась седина на висках. Но эта седина как-то удивительно сочеталась с его открытым моложавым лицом и серыми глазами.

Рябинин понял, что это и есть Кладовщиков, о котором только и говорили в последние дни. Этого человека Господь послал спасать его. Сейчас сама судьба смотрела в измученные глаза Рябинина добрым взглядом Кладовщикова. Во всем его облике была мягкость, деликатность, и в то же время чувствовалась большая внутренняя сила и уверенность, присущая людям, в совершенстве владеющим своей профессией.

Сердце Рябинина замерло и упало, будто он заглянул в пропасть. Холодея, он почувствовал, что стоит перед дверью в Неизвестность, куда ему предстоит войти, и никто не знает, вернется он или нет.

Кладовщиков присел на табуретку около кровати и, улыбаясь, спросил:

– Ну, как настроение, земляк?

– Деловое, – собрав все свое мужество, ответил Рябинин. Слово «земляк», произнесенное тепло и просто, согрело его душу, и он сразу проникся доверием к нейрохирургу. На него стало сходить успокоение, которое немного освободило его от тяжкого напряжения.

– Вот и прекрасно! – энергично сказал Кладовщиков.- Будем оперироваться!

– Будем, – сказал Рябинин, стараясь не думать об операции, При одной мысли об этом ему делалось жутко. Вся надежда на наркоз: он ничего не услышит и ничего не почувствует. Он будет как бы отсутствовать. А где же будет его сознание? Где будет его душа?

– Хорошо, – сказал Кладовщиков и положил свою ладонь на парализованную, неподвижную руку Рябинина, как бы скрепляя их союз в предстоящем бою за жизнь.

И врачи вышли из палаты. Рябинину показалось, что вокруг него сомкнулось невидимое кольцо, отделившее его от всего мира. Он был целиком во власти этих людей в белых халатах. Они будут делать с ним что-то невероятно страшное и в то же время спасительное для него…

Эти размышления прервало появление операционной медсестры Вали, красивой молодой женщины. Стройная фигура, тонкие черты лица, вкрадчивый, нежный голос. В ее зеленоватых с поволокой глазах было что-то волнующее и манящее. Рябинин, верный поклонник женской красоты, отметил все это при первой встрече, и ему было приятно, что рядом такая женщина.

– Я должна побрить вам голову, – сказала Валя с очаровательной улыбкой. – Вам придется на время расстаться с вашими кудрями.

– Охотно подчиняюсь,– и ему захотелось сказать ей что-нибудь особенно приятное. – Жаль, что я пейзажист, а не портретист. Я бы написал ваш большой портрет, и на выставках перед ним всегда бы стояла толпа мужчин.

– Вы мне льстите, – улыбнулась Валя. – Давайте приступим к делу.

Защелкали ножницы и на пол начали мягко падать пряди его черных волнистых волос. «Как подготовка к казни»,– содрогнувшись, почему-то подумал он. В юности его девушки шутливо спрашивали: кто вам делал такую укладку? Он неизменно отвечал: добрая волшебница. Теперь неизвестно было, чем все кончится. Как говорится, снявши голову, по волосам не плачут. Уцелеет ли его голова?

Минут через двадцать он почувствовал зябкую прохладу своей бритой головой и подумал, как необычно и жалко он выглядит. Он показался самому себе беззащитным, маленьким и каким-то съежившимся.

Вошла Люся, вторая сестра Рябинина – невысокая брюнетка, очень общительная и энергичная. Она поздоровалась с медсестрой, и Валя ушла.

Сестра присела на табуретку около кровати:

– Тебя скоро повезут на операцию. Я принесла иконку Николая Чудотворца, помолись и попроси помощи.

И она начала торопливо, заметно волнуясь, говорить приглушенным голосом:

– Святой угодник, великий Чудотворец Николай, сотвори чудо исцеления и помоги, чтобы операция прошла успешно во имя Отца и Сына и Святого Духа…

Рябинин повторял за сестрой эти слова сухими от волнения губами и пристально смотрел на маленькую картонную иконку. Николай Чудотворец был изображен в красных одеждах, золотой нимб вокруг головы, казалось, излучал тепло, венчик волос и бородка сияли снежной белизной. Из глаз лучилась такая спокойная, проникновенная доброта, что Рябинину на мгновение показалось, будто он видит перед собой живого человека. Этот взгляд укреплял его душу, сникшую перед страшным испытанием. Он понимал, что стоит на невероятно тонкой грани между земной жизнью и Вечностью.

– Великий Чудотворец святитель Николай сотвори чудо моего исцеления, помоги мне выдержать операцию…

Рябинин говорил тихим, хриплым голосом, он хотел найти какие-то особенные слова, чтобы выразить свое отчаянье и страстное желание жить, очень торопился и не находил таких слов.

В коридоре послышался дробный стук колесиков тележки: это ехали за ним, чтобы везти в операционную. С благоговением он коснулся сухими дрожащими губами иконки – как причастился.

Его исхудавшее тело легко переложили с кровати на тележку. И с этого мгновения он начал читать про себя молитву «Отче наш…». Тележку катили медленно. Рябинин с замирающим сердцем смотрел на двигавшуюся над ним белую ленту потолка коридора: вот сейчас она оборвется, и он окажется в операционной – в неведомом мире, где совершится таинство его воскрешения или исчезновения. Вдруг его обожгла мысль: это моя дорога на Голгофу! Может быть, у каждого человека должна быть своя Голгофа за его грехи? Он почувствовал легкую успокаивающую благодать от такой невероятно далекой сопричастности. Спаситель страдал за грехи всего мира – прошлые и будущие, и за его, Рябинина, тоже.

И он опять начал торопливо читать молитву «Отче наш…», чтобы успеть окончить прежде, чем его положат на операционный стол. Он еще читал молитву, когда содрогнулся, почувствовав голой спиной металлический холод операционного стола. В темноватой операционной смутно виднелись несколько человек.

Рябинин взглянул вверх, ему почему-то очень захотелось в это мгновение увидеть голубое небо, но над ним был огромный рефлектор. К его лицу приложили резиновую маску и сказали, чтобы он глубоко дышал и считал вслух. «Надо попытаться запомнить все, что увижу под наркозом, – подумал он, с большим трудом произнося «десять». Он почувствовал прикосновение к затылку острого холодного предмета, потом сильно защипало, и по шее под спину потекла теплая струйка. «Это моя кровь»,– успел подумать он почти спокойно. И мир исчез…

Кладовщиков не ошибся в своих предположениях: внутримозговая гематома оказалась огромной – величиной со средний апельсин. С таким уникальным случаем, он встретился впервые. Невозможно было поверить, чтобы человек с таким кровоизлиянием жил двадцать дней, нормально мыслил и говорил.

– Этот случай – настоящее чудо,– выйдя из операционной, сказал Кладовщиков хирургам.- Больной должен жить! Просто обязан!

7.

огда Кладовщиков и Житков появились в коридоре, к ним бросились родственники Рябинина, старший брат стоял около окна сгорбившись, словно ожидая удара в спину. Сейчас в нем шевельнулись родственные чувства: до этого отношение к Андрею было откровенно неприязненное, если не сказать враждебное. У младшего брата все ладилось и в личной жизни и в работе. Особенно болезненно задевали его самолюбие творческие успехи брата: Андрей стал талантливым художником. Это его как-то обидно ошеломило, даже оскорбило: почему не он, а Андрей? Он чувствовал в себе множество способностей, но ничего не реализовано. Он не нашел своего призвания – сменил множество работ, и все было не то. А всему виной была водка, хотя он в этом никогда не признавался и все валил на разные обстоятельства, ему мешавшие.

Женщины, замерев, ждали, что скажут хирурги. Широко улыбаясь, Житков громко провозгласил:

– Все хорошо! Все хорошо!

И женщины начали вытирать радостные слезы. Брат торопливо вышел на улицу, дрожащими руками достал сигареты и, ломая спички, закурил, жадно затягиваясь. Когда он докуривал вторую сигарету, к нему подошли женщины. Их заплаканные глаза светились радостью. Но у всех был страшно усталый вид. Сели на длинную скамейку у входа в отделение. Впервые за много лет все немного почувствовали, что они родственники. Внезапная страшная болезнь младшего брата встряхнула их и напомнила, как хрупка жизнь, и как легко ее можно потерять. Здоровые люди почему-то думают, что они будут жить вечно.

И вот строгое напоминание: все временно и жизнь, и здоровье. «Любите, друг друга!» – дал людям главную заповедь Иисус Христос. А кто ее помнит? В жизненной суете почему-то всегда ближе к сердцу злоба и гнев. Может, виной тому непомерная гордыня? А когда приходит последний срок, то оказывается, что вы опоздали: ваша любовь никому не нужна, потому что любить уже некого.

– Надо спросить у Михаила Васильевича, что нам делать дальше? – сказала сестра Люся, и все поспешно вернулись в коридор.

В это время дверь операционной открылась и показалась тележка, которую осторожно катили две медсестры. Голова Рябинина была забинтована наподобие чалмы, лицо бледное до прозрачности, и эта бледность была пугающе контрастна по сравнению с грудью и руками, коричневыми от загара.

Рябинина поместили в одноместную палату. Следом вошли Житков и Кладовщиков.

– Андрей Александрович! Андрей Александрович! Ты меня слышишь? Как ты себя чувствуешь? – очень громко спросил Житков.

Голос доктора Рябинин слышал, как сквозь стену. Он хотел ответить, но язык был невероятно тяжелым, и потребовалось собрать все силы, чтобы сказать два слова. Сначала он хотел сказать «нормально», но душа вдруг воспротивилась. И что-то трудно преодолевая в себе и радуясь, что это преодоление ему удается, он раздельно и внятно сказал слабым голосом:

– Слава Богу!

Эти слова он не произносил много лет не только вслух, но и про себя. Он вслушивался в них, точно эти слова были из другого языка и другого мира, и произносил их не он, а кто-то другой. Двумя словами он отрекся от себя прежнего, неверующего, и сделал это публично – в присутствии людей, а не трусливо – наедине с собой. Ему была очень приятна эта смелость, которая была приговором безбожию всей его прежней жизни, и утверждением его нового, верующего.

«Я жив!» – услышав собственный голос, с невероятным блаженством подумал Рябинин, и легко погрузился в сон…

Был солнечный и жаркий июльский полдень. Житков вышел в коридор и сказал родственникам:

– Теперь он спать будет очень долго, пока пройдет наркоз. Кто останется с больным на ночь?

– Я,– сказала вторая жена Светлана. Она была так измотана, что едва держалась на ногах, но никто не стал с ней спорить. Это было ее желание и право.

– Мы поставим в палату вторую койку, – сказал Житков.

…. Рябинин проснулся поздно ночью и сразу почувствовал, что ему очень хочется есть. Некоторое время он лежал, наслаждаясь счастьем спасения и избавления от всех ужасов. На душе было так легко и солнечно, что Рябинину показалось, он парит в воздухе. Это продолжалось довольно долго. Но вдруг он почувствовал, что его лицо и руки мокрые от пота. «В палате, наверное, очень душно, но почему я не чувствую этой духоты», – забеспокоился он.

На койке, стоявшей напротив, кто-то спал. Он негромко прокашлялся, и только хотел позвать, как его окликнула Светлана:

– Ты проснулся?

– Да.

– Как ты себя чувствуешь?

– Очень хочу есть.

– Сегодня принесли блинчики с творогом и вишневый компот.

– Давай скорее!

Она подошла к тумбочке и включила свет. Рябинин взглянул мельком на свою правую руку и грудь. Они были красными от крови. Из-под набухшей повязки на голове струйки крови стекали по лицу на шею и грудь. Он чувствовал, что очень мокро и под спиной.

– Что это? – медленно проговорил он, не давая страху придавить себя.

Светлана оглянулась, и лицо ее, вздрогнув, застыло. Если бы Житков не предупредил ее, она закричала бы от ужаса.

– Михаил Васильевич сказал, что так и должно быть,– сказала она, стараясь изо всех сил казаться спокойной. – Сейчас позову медсестру.

Пока медсестра вытирала салфеткой его лицо, грудь, руки, Рябинин подумал: «У писателя Артема Веселого есть роман «Россия, кровью умытая». Вот и я сейчас тоже умываюсь своей кровью. Я знаю, что смываю свои грехи. А вот что смывала Россия?»

Когда медсестра ушла, он с жадностью съел два блинчика и выпил стакан компота. Последнюю неделю он пил только воду из святого источника, и ко дню операции не осталось ни капли.

– Давай попробуем спать, – сказал он, и Светлана выключила свет.

Рябинин уже начинал чувствовать себя безопасно в новой жизни. Наконец, он вырвался из кошмара, похожего на клубящуюся тьму, в которой он долго брел, напрягаясь от ужаса, и где каждый следующий шаг мог быть последним. Сейчас он опять испытывал блаженное состояние покоя: он в мире живых людей. Впервые Рябинин чувствовал себя не одиноким путником, затерянном в огромной пустыне мира, где никто никому не нужен и где каждый сам по себе. Он был под защитой великой светлой силы, которая спасла его от смерти. Она явилась ему в образе святых угодников Тихона Задонского и Николая Чудотворца. Эту силу он, сокрушенный отчаяньем и смертельной болезнью, неустанно звал на помощь.

Поразительно быстро произошли преобразования в его душе. Не случись катастрофы со здоровьем, возможно, потребовались бы годы, чтобы он прозрел и обратился к Богу. Не так, как это бывает, походя: помоги, Господи, в таком-то деле! Дело успешно разрешилось, и Бог надежно забыт до следующей трудности.

Он не был ярым атеистом, но стоял где-то на половине пути к Богу. В детстве ему говорили, что есть Бог, что надо верить и просить Его о помощи во всех делах. Он вырос, и, как все молодые, о Вечности никогда не задумывался. Тьма безбожия застилала ему глаза, как и миллионам других, которые бродили в этой тьме, точно слепые без поводыря.

Теперь душа Рябинина пришла туда, где она должна быть – под Божью защиту. Вода из святого источника не только спасла от смерти, но и смыла грязь из его души и тела, которая накопилась за всю жизнь. Он чувствовал освобождение от чего-то темного, что постоянно давило на него. Рябинин объяснял это усталостью, но, видимо, подошло время очиститься от грехов.

Да, в тот день – десятого июля, Рябинин побывал на своей Голгофе, претерпел предназначенные ему душевные и телесные муки, пролил кровь, и вернулся. Он понимал, что не хватит всех слов благодарности, которые есть в мире, чтобы отблагодарить Бога за свое спасение. Благодарностью должна стать его добропорядочная жизнь в будущем.

Так думал Рябинин, блаженно ощущая каждое мгновение своего вхождения в новую жизнь. Жизнь уже виделась ему не простой сменой дней, а непрерывным счастьем. Бесценность жизни он почувствовал только на операционном столе, когда к его лицу поднесли маску, и он успел подумать: проснусь я после наркоза или нет? Было острое ощущение пропасти, и от этого цепенела душа, точно схваченная морозом. Он понял, как дорога и прекрасна жизнь именно в те мгновения, когда висел над пропастью, и без слов, всем существом, молил Бога пощадить его. Это был отчаянный вопль души, в котором слились и ужас смерти и мольба о пощаде. Он испытал предсмертный леденящий ужас, и понял, что это страшнее смерти: с наступлением смерти исчезает все, а вот ожидание ее – это и есть главная мука. Рябинин почти потерял жизнь, но по великой милости Господа опять обрел ее. Его воскрешение и было главным знамением того, что Бог его услышал.

Во второй половине дня пришла сестра Люся. Житков разрешил родственникам навещать Рябинина, но не более десяти минут. Больной был очень слаб.

– Я опять была в церкви, – рассказывала сестра. – Видела отца Николая. Он и его жена Тамара молятся за тебя. Я поставила свечи, и большую свечу перед иконой Пантелеймона целителя. Я тоже молилась этому святому. Ты тоже молись этому святому. Так сказал отец Николай. Тебе привет от всех наших знакомых. Как ты себя чувствуешь?

Рябинин говорил очень тихо, с трудом подбирая слова:

– Будешь в церкви, поставь от меня свечу целителю Пантелеймону. Привет отцу Николаю и его жене, спасибо им…

Он устало закрыл глаза, и сестра тихонько вышла из палаты. Рябинин чувствовал вину, потому что когда-то слышал о целителе Пантелеймоне, но это проскальзывало мимо его сознания. Тогда это было безразличие здорового человека, которому не нужна помощь. А сейчас он судорожно цеплялся за все, что могло принести ему выздоровление. Рябинин решил, что как только поправится, пойдет в церковь поклониться целителю Пантелеймону. Святитель Тихон Задонский, Николай Чудотворец и святой великомученик, и целитель Пантелеймон оказались в его жизни так естественно, точно были в ней всегда.

… И пришло воспоминание из детства. Когда Андрею было лет десять, ему так захотелось иметь сапоги, что он просто бредил этими сапогами. В Яблонево были два сапожника – Коля, которого звали Подшивалкин: он подшивал валенки и чинил обувь, и второй – Пантюша – этот шил обувь на заказ, и шил отменно. Он был не местный, попал в село во время войны. Жил у подслеповатой рыжей бабы в деревянной покосившейся избенке с одним окошком почти у самой земли.

Вот к нему-то и пришли Андрей с матерью. В избушке под окном стоял приземистый широкий столик, на котором лежали обрезки кожи, мотки дратвы, кусок смолы, молоток, нож, стояли баночки с мелкими гвоздиками. На низком стульчике сидел сапожник. Это был огромный мужчина с седыми взъерошенными волосами. Видно, он никогда не причесывался, его сизые щеки заросли седой щетиной, а мясистый нос был фиолетового цвета. В его ручищах инструмент казался игрушечным.

Тяжело сопя, он обмерил ноги Андрея, и сказал, когда придти на примерку.

На улице Андрей спросил у матери:

– Почему его зовут Пантюша?

– Его имя Пантелеймон, – сказала мама. – Раньше был такой порядок, когда человек рождался, то ему давали имя того святого, праздник которого был в этот день. Значит, сапожник родился в день святого великомученика и целителя Пантелеймона.

– А кто его мучил? – спросил Андрей, уже чувствуя жалость к святому.

– Враги Господа нашего Иисуса Христа.

– А за что?

– За то, что он верил в Бога.

До самого дома Андрей шел и думал: если бы враги узнали, что мама, дедушка и тетя Маша каждый день молятся Богу, то они их тоже бы замучили. Хорошо, что об этом никто не знает.

Запомнился сапожник еще и тем, что на примерки ходили много раз, и сапоги все не были готовы. В последний раз, когда подходили к его избушке, Андрей едва сдерживал слезы, так его измучило ожидание и так ему хотелось скорее надеть первые в своей жизни сапоги. Слава Богу, сапоги были готовы и стояли на столике, словно тоже нетерпеливо дожидались Андрея. Какие это были сказочно красивые сапоги, и каким хорошим был сапожник в этот прекрасный день! Самый счастливый день в той, такой близкой и такой невероятно далекой детской жизни!

По длинной бугристой улице вышли к деревянному мосту через высохшую речку Рогожку. Летом это была широкая полоса белого песка, густо заросшая по берегам кустарником, а около моста стояли огромные лозины, раскидистые ветки которых были унизаны грачиными гнездами.

Весной, в половодье, Рогожка превращалась в бурную речку, по которой с шумом неслись коричневые волны в белых клочьях пены.

– Рогожка зашумела – весна! – тепло говорил дедушка.

Овражки бурлили ручьями, сверкавшими под солнцем. А около моста, над лозинками, кружил хоровод грачей, то широко рассыпаясь, то , собираясь в темное облачко. Их веселые гортанные крики не смолкали и поздним вечером, чуть приглушаемые шумом половодья.

Весна!

Еще был весенний праздник, который так и назывался «Жаворонки». К прилету этих удивительных певцов полей пекли из теста птиц, и детвора бегала по зеленеющему выгону. Держа в руках румяных, поджаристых жаворонков. И взрослые с почтением встречали птиц, прилетавших из дальних краев. В эти дни лица у всех удивительно светлели. Люди время от времени смотрели в солнечную синеву неба. Там, высоко над землей, нежно звенели серебряные колокольчики жаворонков. От этой музыки на душу сходило светлое умиротворение: мир Божий открывал перед человеком свою красоту, чтобы человек стал счастливее.

Праздники запомнились Андрею еще по настроению всей семьи. В этот день ничего особенного не происходило, а всем было радостно, словно всех окутывало светлое теплое облачко, которое появлялось неизвестно откуда. Еще Андрей любил смотреть, как молится дедушка. Он становился позади мамы и тети Маши, степенно приглаживал седую бородку и усы, долго пребывал в задумчивости, словно к чему-то прислушивался. Потом медленно и широко осенял себя крестным знамением и начинал про себя читать молитву, едва шевеля губами. При этом лицо у него было кроткое, ясное.

Сейчас, вспомнив об этом, Рябинин с большой теплотой и уважением подумал: дедушка был неграмотный, религиозных книг не читал, а вот откуда у него была такая крепкая вера? Видел Андрей, как совершил дедушка Федор и свое последнее крестное знамение. Дедушка занемог внезапно, и слег. Мама и тетя Маша не отходили от его кровати. Андрей учился в седьмом классе, и только что вернулся из школы. Дедушке было совсем плохо. Он лежал с закрытыми глазами, лицо его как-то сразу похудело, обрезалось.

Андрей подошел на цыпочках и сел на стуле поодаль от кровати.

Правая рука дедушки зашевелилась, и он положил ее на грудь. Сложил три пальца и стал поднимать руку ко лбу, но не донес совсем немного, и рука бессильно опустилась на грудь. Только с третьей попытки ему удалось донести пальцы до лба, потом опустить на грудь, а поднести к плечам уже не хватило сил.

– Папаша, папаша,– тихо позвала тетя Маша.

Дедушка не отвечал.

– Он хочет перекреститься, – прошептала мама.

Дедушка молчал. Душа его уже улетела…

Вспомнив, тот тихий солнечный день ранней осени, Рябинин подумал: дедушка был истинно верующим человеком. Он, конечно, в раю, и тоже молится за мое спасение. Рябинину очень хотелось, чтобы дедушка узнал, как он благодарен ему за эту невидимую, но такую необходимую помощь. А может быть, дедушка знает? Наверное, знает, потому что душа бессмертна…

8.

ябинин стал всерьез задумываться, как стать таким же верующим человеком, каким был дедушка Федор?

После операции прошла уже неделя, но Рябинин все еще с трудом верил в свое спасение. Двадцать дней и ночей пытки болью, страхом и отчаяньем провели в его сознании рубеж, по одну сторону которого остался он прежний – неверующий, никогда не задумывавшийся о конце своей жизни, и нынешний – новый, почувствовавший присутствие Бога, и невероятную хрупкость своего земного существования. Раньше он думал, что начало и конец жизни разделяют десятки долгих лет, но оказалось, что граница между жизнью и смертью всего-навсего толщина стенки кровеносного сосуда!!! Вот эта тончайшая плотина оберегает нас от смерти. В какое-то роковое мгновение она не выдержит напора крови, и красный поток, только что дававший жизнь, мгновенно обратится в свою противоположность – неминуемую смерть. «Мы и не подозреваем, что ходим по краю пропасти, – подумал он, чувствуя, как замирает сердце.- Нас спасает неведение, если бы мы все время думали об этом, то сошли бы с ума».

Это ошеломило Рябинина. Кто может защитить его от этого меча, уже занесенного над ним? В какое мгновение меч опустится?

Ответ он уже знал: только Господь Бог! Рябинин прошел через кровавый кошмар, испытав на себе незримую, но могучую силу. Как стать достойным этой защиты? Чтобы эта сила, когда он опять призовет ее, спасла его?

Утром, после обхода, на десять минут к нему пустили старшую сестру Надю. Она внимательно оглядела его, и сказала:

– Вижу, тебе немного лучше.

– Да, – слабым голосом отозвался Рябинин.

– Я опять была у тети Маши. Она обязала меня приезжать каждый выходной и рассказывать о твоем состоянии. До сих пор не верит, что ты живой. Говорит, что поверит, только когда тебя увидит.

– Скорее бы,– сказал он, растроганный заботой тети Маши и надеждой, что наступит сказочный день, когда он встанет.

– Ты молишься? – задала сестра неожиданный вопрос.

– Я все время думаю о Боге, о святых угодниках, и благодарю их за свое спасение.

– Тетя Маша сказала, чтобы ты вот так молился каждое утро: «Благослови, Господи, мой сегодняшний день! Пошли мне, Господи, доброго здоровья. Не оставь меня своей милостью, Царица Небесная Матушка Пресвятая Богородица, заступница наша усердная, святые угодники». А перед сном благодари Господа за прожитый день и заканчивай словами: Слава Отцу и Сыну и Святому Духу. Запомнил?

– Да.

– Господь услышал наши молитвы – ты живой! – тепло сказала сестра. – Когда мы молились за тебя, то всегда плакали. Старые люди говорят, что молитва со слезами быстрее доходит до Бога.

– Я тоже это слышал от мамы.

Перед сном, помолившись так, как учила сестра, Рябинин долго не мог уснуть. Спокойные ночные часы стали для него временем бесед со своей душой и размышлениями о Боге. Он теперь знал, как начинать и как заканчивать свой день. Эти границы как-то упорядочили его жизнь и наполнили новым смыслом: единения с Богом.

Утренняя молитва «Благослови, Господи, наш сегодняшний день…» помогла вспомнить какой-то старинный храм, где в центральном куполе был изображен Бог Отец, восседавший на облаках. Его величественный образ излучал могучую силу. Грозный взгляд был устремлен на землю – на Рябинина, стоявшего посредине храма. Служба еще не началась, мерцали редкие золотистые огоньки свечей, и была такая тишина и уединение, что душа Рябинина легко настроилась на молитву.

Под взглядом Господа он почувствовал себя так, словно был один на всей земле, и, что от этого взгляда невозможно скрыться. Душа его обнажилась, высветилась до самого сокровенного, и в ней не осталось тайн. От сознания всемогущества Бога и своего земного ничтожества Рябинин почувствовал свою полную зависимость от этой силы и надежду на ее защиту.

Прошло время. Все это притуманилось, почти забылось, и сейчас Рябинин не мог сказать точно, было это так на самом деле, или он увидел это во сне.

Теперь Рябинин сознавал себя большим грешником, получившим великую милость прощения и счастье исцеления. Это было чудо, и оно помогло радостно уверовать в Бога.

… Ему увиделось тихое летнее утро в Яблоневе. Он стоит на краю сада и смотрит на восход. Над темным лесом разгорается золотисто – алая заря, солнечные лучи веером расходятся в голубом небе. И там, над зарей, в сиянии рассветного неба появляется Бог Отец точно в таком образе, как Рябинин видел в храме. Господь благословляет землю и людей, живущих на ней, и сияние Его образа затмевает рассвет…

От представленной картины Рябинин испытывает такой восторг, что на глазах выступили слезы. И он с упреком самому себе подумал: как я мог каждый день начинать с пустой душой и под пустым небом?

Так его воспитывали вожди всех рангов: Бога нет, царствия Небесного нет, есть только мы и ты! Он был беззащитен перед соблазном и грехом, поэтому его душа была легкой добычей Антихриста. Кому это было нужно? Вождям, которые его воспитывали. Если они не признавали Бога, значит, поощряли все греховное, и вели людей к гибели. Помраченный на самых нелепых реформах, Хрущев дошел до полного беснования – начал с ожесточением разрушать церковь. Он хотел добить то немногое, что осталось от послереволюционного великого погрома.

– Скоро я покажу вам последнего попа! – бахвалился главный бес КПСС.

Кончил он бесславно. Но сколько у него оказалось тогда помощников по всей стране!

В Яблоневе была красивая церковь. Строили ее всем селом: копали глину, обжигали кирпичи, потом встали все, – от стариков до подростков, – в цепь и начали передавать кирпичи из рук в руки от кирпичного заводика до стройки. Возводили стены, ставили купола и кресты. Каждый гордился и радовался при виде дел рук своих. В церкви венчалось, крестилось и провожалось в последний путь не одно поколение сельчан.

В давний погром сбросили с церкви кресты, и устроили в храме колхозную кладовую. Те погромщики бесславно сгинули. И вот появились новые сатанисты – хрущевские.

Работал в совхозе завхозом боевой такой, цепкий мужичок Алешка Гришин. Один из тех, кто по партийной указке пойдет на любое преступление. Когда получили из района директиву погромить в церкви все, что можно еще громить, Гришин вызвался это сделать. Видно, ему очень хотелось выслужиться перед начальством и показать односельчанам, какой он герой. Пригнал гусеничный трактор, подобрался к куполу, прицепил трос, а потом рванул трактором. Также сорвал и шатер колокольни. Облако красной кирпичной пыли медленно опустилось на землю и покрыло траву, точно засохшей кровью.

Бабы смотрели издали на обезглавленную церковь и вытирали слезы. В селе после этого верующих меньше не стало. Люди научились молча проклинать своих сатрапов, молча снесли и это великое богохульство.

Гришин вскоре проворовался, и его осудили на три года. Пока он сидел в тюрьме, жена его спилась и умерла. Двоих детей отправили в детдом.

Когда Рябинин приехал в Яблонево и увидел обезображенную церковь, то первым его порывом было прибить подонка, который это сделал. С детства Андрей помнил эти купола тускло зеленого цвета, заметно тронутые ржавчиной. Даже без крестов церковь имела величественный вид.

Надругательство над церковью полоснуло душу Рябинина такой болью и унижением, словно оскорбили его лично. Расправиться с Гришиным он не мог: тот уже сидел в тюрьме.

Когда Андрей спросил тетю Машу, почему никто не остановил это безобразие, она помолчала, и сказала с усталой покорностью:

– Кому же останавливать? Все боятся. Власть приказала. Куда же деваться. Я и первое разорение церкви видела. Страшно вспомнить. Всех разгромщиков Господь в свой час наказал. В живых никого не осталось.

О том, как их покарал Бог, Рябинин знал. Сейчас он подумал с мстительным интересом: покарает ли Бог нынешнего погромщика – Гришина? Алешку судьба не обидела ни здоровьем, ни внешностью. Жил в большом достатке. Откуда в нем такая черная ненависть к Богу? Может, в лихой час Антихрист посылает помрачение на неверующего человека, и тот делает все, что приказывает ему дьявольская воля? У такого человека нет оружия против бесов – креста и молитвы.

– Плохо будет Алешке в жизни,– вздохнув, сказала тетя Маша.

И она не ошиблась. Потом посыпались несчастья на его детей: дочь спилась, сын бродяжничал. У Алешки пошли болезни: одна операция, вторая, третья. Под конец жизни, а умер он не старым, после операций он лишился обеих ног. Это была казнь медленная и мучительная. По последней просьбе Алешки привезли его, вернее половину от него, хоронить на родину – в Яблонево. Везли на кладбище этого борца с Богом мимо обезображенной им церкви. Церковь стояла, а он умер. Церковь потом восстановят, а Гришин превратится в прах…

Да, было над, чем задуматься. Рябинину довелось увидеть, и, как бесы все еще вели свою обреченную войну с Богом, и их поражение.

Вспомнил, как он случайно в городе, в магазине, встретил Алешку Гришина за несколько лет до его смерти. Сразу узнали друг друга, в Яблоневе жили по соседству. Алешка внешне мало изменился: невысокий, коренастый, широколицый. Седые волосы стрижены «ежиком», но глаза уже не острые, колючие, а померкшие, тоскливые. Он опирался на костыль и трудно передвигал ноги.

– Вот видишь, какой я стал? – жалко усмехнулся он. – А раньше носился, как жеребец. Думал мне сносу не будет. Какую только работу ни делал…

Рябинин уже готов был спросить его: «А это тоже работа – сбрасывать купола с нашей церкви? Как ты на это решился?», но удержался. Слишком уж Алешка был пришибленный, сломленный. Он пытался, по привычке, бодриться, но это у него плохо получалось. Рассказывал о своих злоключениях, явно ожидая сочувствия, и закончил безнадежно:

– Года у меня еще не большие, а здоровья нет. Вряд ли долго протяну.

В голосе была тяжкая тоска, словно он предчувствовал, сколько операций придётся на последние годы его жизни.

Рябинин ради приличия сказал ему несколько ободряющих слов, что подлечится и еще поживет, но Алешка наклонил седую голову и сказал, удерживая дрожащий голос:

– Вряд ли, сосед, мы еще увидимся, вряд…

И так, наклонившись, заковылял к выходу, но Рябинин успел увидеть в его глазах слезы. Ему стало жалко Алешку: еще одна покорная жертва богоборческой власти. Еще один грешник, который был сурово наказан на виду у всех..

Сейчас Рябинин подумал о том, что Гришин, претерпев много горя и боли, может быть, так и не понял, за что наказан. Вероятно, считал, пришли болезни. И тут уж ничего не поделаешь.

Плохо, что нас не учили думать о том, почему с нами случаются несчастья. Мы привыкли считать, что если с нами что-то произошло, то так и должно быть. Вся жизнь состоит из каких-то случаев. Так мы живем. Болеем и умираем в неведении.

Рябинин был благодарен Богу за то, что ему открылось, за какие грехи он наказан. До болезни он считал, что серьезных грехов у него нет. А вот прикованность к больничной койке, ночные часы без сна, и трудные нелицеприятные размышления о своей жизни постепенно открывали ему его заблуждения. Его мнимая безгрешность была ни чем иным, как бездумным совершением каких-то поступков, о которых он сразу забывал. Он как бы стирал их из памяти, и создавалась иллюзия, что ничего особенного не было. А сколько было неблаговидных поступков, обидных и несправедливых слов, сказанных когда-то и кому-то. Это не ушло в небытие. Все осталось в душе и памяти тех людей, которых он обидел. Это, оказывается, осталось и в его памяти.

И вот теперь, когда каждый день стал у него днем покаяния, все это начало вдруг возвращаться, удручая своей неприглядностью и оторопелым недоумением: как я мог это сделать?

…Одно время Рябинин увлекся охотой. Окрестности Яблонево были очень живописны, настоящая благодать для охоты: лески, овражки, болотца в зарослях камыша. И все это при тишине и безлюдии. Рябинин купил прекрасное ижевское ружье, мягкий патронташ из желтой кожи, высокие резиновые сапоги и штормовку. Отправляясь на этюды, он иногда брал с собой ружье. У него сохранилась мальчишеская любовь к оружию.

Иногда, где-нибудь у тихой речной заводи или болотца он, не целясь, стрелял по уткам, и никогда не попадал. Охотничий азарт у него был, а стрелял неприцельно потому, что трофей без собаки достать из воды невозможно. Да он и не хотел никаких трофеев. Рябинин в шутку говорил: Тургенев был пишущий охотник и создал «Записки охотника», а я рисующий охотник – пишу пейзажи. Отношение к Тургеневу у Рябинина было особое: он полюбил его произведения еще в школе, а теперь очень высоко ценил как тонкого художника-пейзажиста.

Этой игре в охотника положил конец один случай. Как-то летом, собираясь пойти к заводи писать этюды, Рябинин вынес во двор этюдник, а потом ружье. Он взглянул на соседний двор и увидел голубя на высокой крыше сарая. Большой сизарь сидел против солнца, и вся его ладная фигурка очень четко рисовалась на небесной синеве. «Ну, прямо, как мишень в тире»,– мельком подумал он, и в то же мгновение что-то остро подогрело его охотничий азарт: появилось сильное желание выстрелить в цель. Он забыл, что это не жестяная фигурка, которая после выстрела возвращается на свое место. Это живая душа!

Рябинин вскинул ружье, и, не целясь, выстрелил. Голубя на крыше не стало. Он спокойно взял этюдник и вышел за ворота. Рябинин решил, что голубь улетел раньше, чем он выстрелил.

От дома Митрохиных шел их двенадцатилетний сын Коля, спокойный, рассудительный мальчик. Он проходил близко и Рябинин увидел, что мальчик несет в руках что-то завернутое в газету, на которой проступали красные пятна.

Мальчик плакал.

– Коля, что случилось?

– Несу голубя хоронить,– всхлипнул мальчик.- Зачем вы его убили? Он прилетал каждый день…

Мальчик нагнул голову и пошел по дороге к оврагу.

Рябинин почувствовал, как его осыпало жаром, как нехорошо сжало сердце. Стало, нестерпимо жаль убитого голубя, плачущего, несчастного Колю и себя, виновника бессмысленной жестокости: убил прекрасную кроткую птицу. «Кротки как голуби. Откуда эти слова?», растерянно думал Рябинин, и не мог вспомнить. Он чувствовал себя настоящим преступником, и мысль об этом уничтожала его. Как он теперь посмотрит в глаза Коле, относившегося к нему с большим уважением? С этой минуты Коля будет ненавидеть его. Мальчик запомнит этот черный день на всю жизнь. Он погиб в глазах этого маленького человека: он стал для него олицетворением зла.

«Что за наваждение помрачило мой рассудок?» – сокрушенно думал Рябинин. Он так и стоял около ворот, позабыв про этюдник и свое намерение идти к заводи. Горечь наполнила душу, и навалилась какая-то болезненная усталость. «Откуда это во мне?! – испуганно спрашивал он себя.- Ведь я не жестокий человек. Откуда это дикое, сумасшедшее желание выстрелить по живому существу?!»

Тогда он впервые подумал о том, что в мире есть какая-то злая сила, которая может заставить человека сделать большой грех. Эта сила затмевает его рассудок, подавляет волю. От этой мысли стало не по себе. А вдруг эта сила толкнет его на какое-нибудь страшное преступление? Как устоять? Как победить это невидимое зло? Как спасти себя, свою душу? Еще давно мама сказала, что было бы хорошо, если бы он всегда имел при себе молитву «Живые помощи», если уж ему нельзя носить нательный крестик. Тогда Рябинин отшутился: как-нибудь в другой раз. Потом, как это часто случается, все забылось. Но с того дня он все время чувствовал смутное беспокойство и свою незащищенность.

И вот этот несчастный день: убийство голубя. Рябинин был убежден, если бы на нем был крестик или молитва, этого бы не случилось: святая сила оградила бы его от дьявольского искушения.

Через неделю он сдал ружье в магазин «Охотник», и без всяких клятв решил, что никогда не возьмет в руки оружие.

Рябинин думал о своей давней жестокости, и в который раз уже мучительно раскаивался. Но легче от этого не становилось. Вина осталась виной. Он бездумно оборвал жизнь голубя в летний солнечный день, когда земля цвела и звенела птичьими голосами. Над миром плыла радостная музыка жизни. Голубь или, возможно, голубка собралась лететь в свое гнездо к птенцам или снести яичко, чтобы продлить голубиный род, и тут ее настигла внезапная смерть. Этот единственный выстрел убил сразу множество будущих жизней. Сколько прекрасных птиц не появится на земле по его вине!

… А как уютно и ласково ворковали когда-то голуби в их дворе под навесом. И когда они сидели на крышах закут или стремительным хороводом взмывали высоко в небо, радость согревала душу: это наши голуби!

Здесь, на больничной койке, поверженный и беспомощный, он понял, что и за этого кроткого голубя его настиг гнев Божий: смертельная болезнь ударила его со скоростью и беспощадностью пули. Вот так вернулся к нему его бездумно жестокий выстрел!

Опять вспомнился храм. Где на огромной высоте – в центральном куполе был изображен Бог Отец, грозно взиравший на грешную землю и на стоявшего там Рябинина. От этого взгляда ему захотелось покаяться. Он уже не считал себя безгрешным, как привык думать. Он почувствовал себя ничтожно маленьким, безмерно грешным, и поспешно отвел глаза от гневного взгляда Господа.

Справа и чуть ниже он увидел овальную нишу, в которой был нарисован большой белый голубь. Голубь был изображен в полете с широко распростертыми крыльями, он тоже смотрел на землю, и, как показалось Рябинину, пристально и грозно. Он с легкой тревогой подумал: «Так не может смотреть кроткая птица». В этом тоже Рябинину виделся какой-то знак. Он поспешно отвел глаза и виновато потупился. Именно в эту минуту он почувствовал свою вину, а какую, тогда не мог вспомнить.

Белый голубь – это символ Духа Святого!!!

Он содрогнулся от сознания еще одного страшного греха – он не только убил голубя: он стрелял в символ Святого Духа!

Палата начала медленно вращаться, а потом понеслась стремительной каруселью…

Рябинин очнулся в обильном поту, совсем без сил, но с удивительным удовлетворением: ему был показан еще один его страшный грех, который он должен замаливать. Удовлетворение пришло от мысли, что это знание – начало его очищения и возрождения. Вот почему и белый голубь в храме так грозно смотрел на него: покайся! «Будьте кротки как голуби…», – опять прозвучало в его душе. Он понял, что это обращение уже к нему – стать кротким. Это было необходимое начало, потому что он был вспыльчивым и резким. Рябинин понимал всю неприглядность своего характера, но менять его у него не хватало силы воли. Он знал, что людям с ним не всегда легко общаться. Но, как человек самолюбивый, находил себе оправдание: он давно сформировался как творческая личность. С обостренным восприятием мира, с легко ранимой душой. Человек с душевной глухотой не может стать настоящим художником. Творчество – процесс высоко душевный и духовный. Господа нашего называют Творцом, а работу художников, писателей, композиторов – творчеством. Они тоже создают свои миры. И это великая ответственность перед Богом, одарившим человека талантом. Настоящий талант – это всегда любовь, добро, свет. Очень верно сказал великий русский писатель Бунин: «Плохой человек никогда не станет хорошим писателем». Рябинин иногда задумывался о совершенствовании своего характера и такого устройства своей жизни, чтобы душа как можно больше была в состоянии покоя и созерцании мира. Он понимал, что в век безбожия, лицемерия, лжи и коварства очень трудно или почти невозможно обрести такое умиротворение, но от своего намерения не отказался. Он ведь еще и пробовал бороться за себя. Главное начать, а там будет видно.

А какие времена были спокойными и тихими? Андрей Рублев создавал свои шедевры, когда русская земля исходила кровью под татаро-монгольским мечом. Да и последующие времена безмятежными не назовешь. Значит, дело в чем-то другом. Надо искать спасение душе, а спасение только в Боге. Святитель Серафим Саровский сказал: «Главная цель христианской жизни – стяжание благодати Духа Святого…». Да, неустанными трудами разума и души надо идти к спасительному свету. Каждую минуту бороться с соблазнами и искушениями. Недаром сказано: умный борется со своими страстями, а глупый становится их рабом.

Чтобы начать такую борьбу, надо сначала вернуться к полноценной жизни, а Рябинин пока беспомощно лежал на больничной койке. Ему приносили лекарства, еду. Лекарства он принимал охотно, потому что это приближало выздоровление. К еде был почти равнодушен, хотя врачи и родственники убеждали, что одни лекарства не вернут ему силы. Он это прекрасно понимал, но почему-то есть не хотелось.

Наконец, он нашел решение: надо в самом себе сломать какой-то барьер. Он понял, что этот барьер – его совсем ослабевшая воля, которая ослабела вместе с больным телом. Плоть подчинила себе дух, а должно быть наоборот. Вот этот барьер и надо преодолеть, чтобы победить.

9.

а третий день после операции, утром, в палату вошел Житков, а с ним Ася и Светлана. Рябинин чувствовал себя сносно и обрадовался их появлению.

– Андрей Александрович, – заговорил Житков, как всегда, довольно громко. – Вот мы тут втроем решали один вопрос, и не могли решить. Может, ты нам поможешь?

Житков смотрел пытливо из-под седоватых бровей, явно заинтересованный, что скажет Рябинин. Лицо у Аси было недовольное, коричневые глаза смотрели на Светлану с откровенной враждебностью. Светлана, со свойственной ей выдержкой и тактом, держалась ровно, но по ее напряженному лицу было видно, что это дается ей с трудом.

В ординаторской только что произошел довольно резкий разговор между женами Рябинина: кому быть около больного? Ася настаивала, что ей, потому что она врач, и от нее будет больше пользы. Светлана твердо сказала тихим голосом, что она законная жена, а Ася с Рябининым разведена десять лет назад.

Житков был поставлен в крайне неловкое положение, и предложил: пусть решит сам больной.

– Андрей Александрович, надо чтобы около тебя пока кто-нибудь дежурил. Скажи, кто – Светлана или Ася? – наверное, чтобы смягчить неприятную ситуацию, полушутливым тоном спросил Житков.

Рябинин был ошеломлен этим неожиданным и жестким вопросом. И еще тем, что вопрос требовал не менее жесткого ответа. От волнения у него перехватило дыхание: по-своему они обе близки ему и дороги. После развода с Асей сохранялись добрые отношения. Вот почему, когда случился инсульт, уже через час она была около его кровати.

Тогда они так и стояли перед ним у задней спинки кровати – с одной стороны Светлана, а с другой Ася. Как два Ангела – хранителя. Наверное, и одна молитва была у них: о его спасении.

В душе Рябинина боролись два чувства: жаль было Асю, ей нельзя оставаться, и невозможность сказать Светлане, чтобы она уходила.

По-своему он любил их обеих. Ася – это любовь воспоминание о молодости и давней романтике, с сильным привкусом горечи от разочарования и разрыва. Светлана – это любовь сегодняшней жизни, чувства зрелые и проверенные.

– Пусть останется Светлана, – тихо проговорил Рябинин и опустил глаза. Он остро почувствовал свою невольную вину перед Асей: знал, какой ад начался сейчас в ее душе, болезненно самолюбивой и легко ранимой. Ася тихо и, как-то удивленно вскрикнула, и выбежала из палаты. Вышел и слегка смущенный Житков.

Рябинину всегда было намного легче перенести нанесенную ему обиду, чем кого-то обидеть. Ему было жаль Асю, ее беззащитность, одиночество. Своим ответом он разрушил спасительную иллюзию Аси: надежду на его возвращение. Другого ответа быть не могло. Но Рябинин все-таки надеялся, что когда она успокоится, то поймет все правильно.

Ася бежала по улице, ничего не видя перед собой от слез. Ее ошеломил выбор: рассудком она понимала, что так и должно быть, но душа стонала от обиды. Она была первой с Андреем!

Она пришла в себя, когда сильно ударилась грудью о дверь легковой машины, которая резко, с визгом затормозила. Ася бежала по переходу на красный свет. Несколько мгновений отделяли ее от смерти: машина остановилась вплотную к ней. Пожилой мужчина, сидевший за рулем, был бледен, но от мата и крика удержался. Он только еще раз взглянул ей в лицо, и медленно поехал дальше.

Ася, усталая и опустошенная, шла пешком через весь город. Она очень хотела помочь Андрею по долгу врача и своего любящего сердца. Она продолжала любить его, пытаясь подавлять свою обостренную гордость, которая, как она давно поняла, и стала главной причиной их разрыва. Но она упорно не хотела признаться в этом даже самой себе. Это означало бы признать свое поражение в отношениях с Андреем. Ей опять стало жаль себя, опять нахлынула обида, и все белое стало казаться черным. Она не знала, как помочь Андрею. Ей оставалось только молиться за него.

Вечером приехала Светлана, привезла букетик голубых цветов и поставила на тумбочку около кровати. Больничным палатам присущ какой-то холодный аскетизм, который тревожит и угнетает душу, поэтому чуткие люди всегда приносят близким цветы. Рябинин, человек не сентиментальный, был растроган почти до слез. «Сильно я сдал», – подумал он с горечью, и впервые почувствовал тяжесть прожитых лет.

Рябинин смотрел на голубенький букет, а видел березовую рощу, просвеченную солнцем, лесную дорогу в темных лужах, крупные листья подорожника вдоль грязной колеи. По роще, в низинах, россыпи голубых колокольчиков. Сельские ребятишки под Троицу всегда ходили за колокольчиками. Далеко разбредались по лесу, свистели, аукали. Над березами ярко голубело небо, а в зеленой сочной траве голубели островки колокольчиков – высоких, удивительно грациозных цветов. Солнце сияло, и по роще между белых стволов струился серебристый свет. Удивительной чистотой наградил бог березы, и от этой чистоты светлело на душе.

Он смотрел на цветы, и не было прожитых лет, не было маленькой больничной палаты. Мальчик стоял посреди березовой рощи в окружении голубых колокольчиков – среди солнечного доброго мира, и мир этот был необъятен.

В палату его вернул голос Светланы:

– Я взяла отпуск. Буду все время с тобой.

Он внимательно посмотрел на нее. Она похудела, побледнела, была очень усталая. Рябинин почувствовал жалость, и свою вину перед ней. Как человек никогда не болевший, он испытывал мучительный стыд оттого, что невольно заставляет многих людей заботиться о себе. Беспомощность была отвратительна, и то сочувствие, которое люди проявляли к нему, отзывалось в душе Рябинина щемящей болью. Ему казалось, что все уже признали его безнадежным инвалидом, и это сочувствие не более, как замаскированная жалость. Даже врачи не знали, будут ли у него работать левая рука и нога, поднимется ли он.

Изо всех сил Рябинин старался не думать об этом, потому что такие мысли подавляли волю к борьбе с болезнью. Но он постоянно чувствовал эту опасность – она обдавала его холодом.

Он просыпался рано, когда в больничном коридоре было тихо. Июльское солнце медленно наливало окно золотистым светом, и этот свет наполнял его душу радостью: наступил новый день, и он, Рябинин, живой – видит, слышит, ощущает этот день. Он чувствовал необъятность этих мгновений, понимая, что его новая жизнь – это бесценный дар Божий, и эти мгновения равноценны Вечности.

Глядя на солнечное золото окна, как на икону, Рябинин начинал шепотом молиться: «Благослови, Господи, наш сегодняшний день…». Прошла неделя, как ему сделали операцию, состояние его было удовлетворительным. Врачи внимательно наблюдали за ним, они ждали первых признаков возвращения двигательных функций руки и ноги.

Как-то на обходе, задавая обычные вопросы о самочувствии, Житков увидел, что, отвечая, Рябинин, сам того не заметив, слегка пошевелил пальцами левой руки.

Он наблюдал еще несколько минут, а потом сказал, улыбаясь:

– А ты молодец, Андрей Александрович! Ей Богу молодец!

– За что такие похвалы, Михаил Васильевич?

– Попробуй пошевелить пальцами левой руки, – сказал Житков.

Рябинин, уже привыкший к ее полной неподвижности, замер в нерешительности: если не получится – это будет полный крах! Сделать это было невероятно страшно. Он собрал всю волю, робко взглянул на левую руку, тяжело лежавшую поверх простыни, и сделал такое усилие, словно хотел оторвать от койки все тело. И не поверил своим глазам – пальцы шевельнулись!

Житков приподнял простыню и сказал:

– Теперь пошевели пальцами левой ноги.

С большим трудом, но Рябинин пошевелил.

– Мы победили! – с облегчением вздохнув, сказал Житков. – Слава Богу! Каждый день будешь делать по несколько движений. Не больше. Утомляться нельзя.

Врач вышел из палаты, а Рябинин почувствовал тяжкую усталость от радости и огромного напряжения, закрыл глаза, и по его щекам скатились счастливые слезы.

Ночью, как это часто бывало, Рябинин не спал. Отдаленный гул машин напоминал о том, что совсем близко шла обычная жизнь. Люди куда-то шли, ехали, что-то делали, любили и ненавидели, надеялись на будущее счастье.

Он был непреодолимо отгорожен от этой жизни – ночью, стенами маленькой палаты, болезнью. Мало кто знает, что никакого будущего счастья нет, а есть только счастливое мгновение, когда ты живой и здоровый. Рябинин уже знал, насколько хрупко это мгновение, и никто не знает, сколько оно продлится. У редких счастливцев это мгновение – вся жизнь. У несчастных оно обрывается так быстро, что человек не успевает толком понять, жил он на этом свете или нет.

А человек планирует свою жизнь на месяцы и годы вперед, не зная о том, какая невероятно тонкая грань отделяет его от смерти: всего-навсего толщина стенки кровеносного сосуда. Это все равно, что ходить над пропастью по соломинке. Кто поможет пройти этот путь? Только Господь Бог. Рябинин понял, что ни на одно мгновение нельзя забывать о Боге. Может, в то мгновение, когда твоя душа опустеет, соломинка и обломится? Дедушка Фёдор даже в последние минуты своей жизни пытался перекреститься! Вот высота веры и духа! Простой, неграмотный русский крестьянин, а верил, как Апостол. Вот и ему, Рябинину, надо стремиться к такому состоянию души.

Вспомнилась ему одна встреча, словно данная для посрамления его неверия и укрепления его веры. Случилось это прошлым летом, когда он ехал из Яблонево в областной центр. В полдень на автобусной остановке собиралось много народа, потому что это был последний рейс. В автобус всегда буквально ломились.

На остановке уже стояло человек десять, и люди продолжали подходить. Пожилая женщина остановилась рядом с Рябининым, опустила сумки на землю, и, вытирая потное лицо, безнадежно сказала:

– Народу-то сколько! Нам не влезть.

– Господь поможет,– негромко и очень спокойно проговорил кто-то сзади.

Рябинин оглянулся. Чуть в стороне стояла невысокая старушка в белом платочке, ситцевой кофточке синими цветочками. Лицо морщинистое, коричневое от загара. Но особенно хорошо он запомнил ее руки – черные ладони, загрубевшие от многолетней тяжелой работы. И еще худенькие плечи, остро выпиравшие под кофточкой. Тогда он с жалостью подумал: «Сколько вынесли эти плечи – военное лихолетье, каторжный труд в колхозе «за палочку», вечную нужду. Едет в город к детям или внукам. Будут ли ей там рады? Если и нет, кротко, беззлобно вернется назад. Ох, уж эта наша вечная забитость».

И тут подошел автобус. Каково же было удивление Рябинина, когда он оказался в салоне: все поместились, а он даже сел. Всю дорогу он думал о старушке. С виду очень простая, скорее всего неграмотная. Церковь в Яблонево закрыли почти полвека назад – в начале тридцатых. Кто воспитал в ней такую веру? Говорила она не ради красного словца, а твердо верила в помощь Бога. И вера ее была спокойная, радостная. Без суеты, без колебаний получится – не получится.

Вспомнилось: «По вере вашей дано вам будет…». И о себе подумал: может быть, в его жизни многое не получилось потому, что еще до обращения к Богу, он уже колебался: мысли раздваивались на веру и неверие. Сомневался: будет ли он услышан Богом, если людей на земле миллиарды, и каждый хочет, чтобы его услышал Бог и помог. Тогда у Рябинина было материалистическое, земное представление о Боге: если Он слушает одного человека, то не слышит весь остальной мир. Когда же очередь дойдет до него, Рябинина? Только потом придет истинное понимание: Господь вездесущ. Он везде и всегда. Он читает в наших сердцах, как в открытой книге. У нас мысль только готовится появиться, а Господь уже знает, о чем она.

Здесь, в больнице, Рябинин узнал, что такое настоящая молитва. Это когда все твое существо устремлено к Богу, и мир для тебя как бы исчезает, когда твоя душа со слезами отчаянья и великой надеждой просит помощи у Бога. В нашей жизни грех на каждом шагу, и мы участники этих грехов.

Рябинин с горькой усмешкой подумал о том, что совсем недавно он почти серьезно считал, что грехов у него нет.

…Вспомнил вдруг, как напропалую лгал женщинам, чтобы добиться победы. Как пьянел от страсти, а язык произносил слова, которые потом было стыдно вспомнить. Тогда на помощь приходила гаденькая мысль: так все делают. Страсть проходила, а в душе оставалась гнетущая пустота. Постепенно это стало дикой и греховной привычкой.

Нередко романы кончались нежелательной беременностью. И неизбежным абортом – казнью невинного ребенка!!! Расплата за свою похоть человеческой жизнью! Такое не прощается.

Рябинин содрогнулся. Заповедь «Не убий!» он нарушал легко и бездумно, обрекая себя на адские муки ради низменного сладострастия. Крепко переплетались два греха – ложь и убийство. Избиение младенцев!!! Сколько женщин вместе с ним совершили эти страшные преступления?! Чем же он отличается от Ирода. Если ради блуда он, не задумываясь, шел на убийства? За эти преступления ему отвечать на Страшном Суде. Кто из нас, погрязших в земных похотях, поднимал глаза к небу и думал о грядущем возмездии?

Воображение Рябинина разыгрывалось все беспощаднее. А если на Страшном Суде все дети, убитые абортами, встанут против своих убийц – несостоявшихся отцов и матерей – и посмотрят им в глаза? Кто сможет выдержать этот взгляд?

А если убитые дети спросят:

– Зачем вы нас убили? Мы были уже живые и претерпели страшные муки, когда нас резали на куски…

Душа Рябинина содрогнулась от ужаса и замерла от тяжкого позора. Наверное, Бог приготовил для этих мерзких грешников такие муки, о которых человек и не догадывается. Когда эти грешники будут каяться в слезах и великом сокрушении, Господь не захочет их услышать. Убивали ангельские души, а разве Господь простит убийство Ангела – святого жителя Небесного мира?

Что мы ответим этим детям?

Может быть, в мире Небесном прежде, чем убийцы – родители начнут испытывать муки наказания, им покажут, кем могли бы стать их дети в земной жизни?

…Великие художники, композиторы, ученые, талантливые врачи, хлеборобы, военачальники, просто хорошие, добрые люди…Нескончаемая колонна лиц – это они сами и многие поколения их потомков, которые никогда не родятся. Великая трагедия! Великое преступление!

От этих тяжких мыслей Рябинин впал в какое-то полуобморочное состояние. Так он пролежал довольно долго, пока не услышал в коридоре осторожные шаги дежурной медсестры, и понял, что опять вернулся в реальность. Он смотрел в светлый сумрак палаты, который вливала в окно июльская ночь, и растерянно думал: «Неужели только из одних грехов состоит моя жизнь? Я никогда не чувствовал в себе жестокости или злобы. Не испытывал ненависти даже к тем людям, которые вредили мне без всякого повода, а только горькое удивление. Значит, зло, которое существует вокруг, затягивает нас, как водоворот, и мы помимо воли становимся такими же?».

10.

а следующий день, часа через два после обхода, в палату вошли Житков, лечащий врач Юрий Костенко и жена Светлана. «Что-то сейчас будет», – тревожно подумал Рябинин. За время болезни в его характере появилась новая черта: постоянное ожидание чего-то очень плохого. Это делало его слабым и беззащитным. Вспомнилось, услышанное в детстве: соседская бабушка Дуня в разговоре с его мамой печально сказала:

– Так вот и живем, хорошего не ждем.

Эти слова очень точно выражали нынешнее состояние его души: теперь и он так жил.

Михаил Васильевич, как всегда, заговорил громко и бодро:

– Ну, Андрей Александрович, хватит лежать. Будем садиться!

Лечащий врач ободряюще улыбнулся Рябинину и сказал:

– У тебя получится.

«Как же я встану,– растерянно подумал Рябинин, – я могу только едва пошевелить пальцами. Я не чувствую своего тела, оно словно вросло в койку, стало чужим».

– Ну, начинаем! – энергично сказал Житков.

«Помоги, Господи!» – едва успел подумать Рябинин, а Житков за плечи уже аккуратно приподнял его с кровати, Костенко подхватил под спину, и они легко посадили Рябинина. Палата вытянулась вверх, и начала медленно вращаться.

– Голова кружится? – участливо спросил Житков, – она и должна кружиться. Долго лежал. Постепенно пройдет.

Для Рябинина это были счастливые мгновения: его жизнь сдвинулась с мертвой точки и тихо поплыла в тот прекрасный мир, где живут самые счастливые люди. Здоровые!

Он сидел минуты три, пытаясь безуспешно справиться с головокружением.

– На первый раз достаточно,– взглянув на очень бледное лицо больного, сказал Житков. И врачи также ловко положили его на койку. Рябинин улыбнулся: он сделал еще один шаг от пропасти.

Когда врачи вышли, Светлана спросила:

– Как ты себя чувствуешь?

– Как будто только что сошел с карусели.

Она нежно провела ладонью по его щеке и сказала:

– Мы победим!

– С помощью Господа Бога, – устало сказал он.

Светлана заметила, что Андрей стал часто вспоминать Бога, и «Господь Бог» произносил с таким чувством, будто давно скучал по этим словам. Она поняла, что в его душе происходят какие-то очень важные перемены. Первый раз за много лет он сказал «Слава Богу», когда Житков окликнул его в палате после операции.

«Слава Тебе, Господи!» – подумала Светлана с таким чувством благодарности, что на ее глазах выступили слезы. – Самое страшное позади».

Светлана никогда не была по-настоящему верующей. Как и большинство молодых женщин, когда требовали обстоятельства, она говорила: «Слава Богу!» или «Помоги, Боже!», не вкладывая в эти слова должного чувства веры. Она говорила так, потому что так говорили все.

Когда заболел Андрей, она почувствовала свою полную беспомощность перед лицом грозной беды. Она его так сильно любила, что ни на мгновение не допускала мысли о возможном роковом конце, но ее не оставляла изнурительная тревога. В эти дни она впервые обратилась к Богу с мольбой об исцелении Андрея. Молитв она не знала, но в душе каждого человека, наверное, есть что-то первозданно чистое, покаянное, что и подсказало ей слова: «Помоги нам, Господи, спаси и, сохрани, прости, нам грехи наши…». И ей стало немного легче.

За эти трудные дни, когда они были во власти невидимой силы, Светлана и Андрей внутренне заметно изменились. Это было удивительно потому, что свершилось без их участия. Светлана не знала, откуда пришло это облегчение, но оно немного освободило ее душу от безысходности и ужаса.

– Мы так и будем побеждать, – уверенно сказала Светлана, – Если и дальше будем жить с верой в Господа. Кто же нам поможет там, где человек бессилен?

В подобных размышлениях Рябинин провел много ночных часов, и потому убежденно сказал:

– Никто.

– Ты сильно утомлен,– сказала Светлана. – Тебе надо поспать. Вечером я приеду.

– Не приезжай. Отдохни эту ночь. Я обойдусь с помощью Наташи.

– Хорошо.

…. Несколько дней тому назад приехала молодая жена брата – Наташа. Она специально взяла отпуск, чтобы помочь Светлане в уходе за Андреем. Это была энергичная блондинка, очень милая и простая женщина с удивительно добрым взглядом больших серо-голубых глаз. От всего ее облика шло какое-то ласковое излучение, тепло сердечное, и это воспринималось Рябининым, как благодать. Он называл ее добрым Ангелом, но только про себя, чтобы не смущать ее. Рябинин сразу почувствовал, что душа у нее светлая, по-детски чистая. Редкая натура по нынешним временам. И ему было очень хорошо от мысли, что рядом такая женщина, которая тоже исцеляет его своей добротой….

Когда Светлана уехала, Рябинин почувствовал легкую грусть и одиночество. Так случалось всегда, когда они еще не были мужем и женой, и расставались после редких встреч. Тогда он понял, что к нему пришла настоящая любовь, и в его душе зазвучала тихая радость, как любимая мелодия. Эта музыка, наверное, и есть настоящая любовь? Или вот это волнующее и непреходящее чувство праздника после сумрачных дней неудачной семейной жизни. Тогда его душа была измучена разочарованиями и невероятно устала от унизительных ссор.

Сейчас Рябинин чувствовал вину перед своей душой за то, что заставил ее страдать. Легкомысленно, не узнав достаточно хорошо Асю, он женился на ней. В итоге две сломанные судьбы, и душевные муки. В этом ему виделось что-то непорядочное и греховное, как узаконенное прелюбодеяние. В ожидании развода жизнь стала непрерывной пыткой. Казалось, что освобождение никогда не наступит.

Со Светланой он познакомился в междугороднем автобусе, когда ехал писать этюды в старом парке и остатках усадьбы знаменитого до революции владельца хрустального завода Нечаева- Мальцева.

Он сидел у окна и с нежностью смотрел на осенние поля под солнечным небом, на рябины, стоявшие вдоль дороги багряно-золотистой каймой. Так бывало у него после долгого пребывания в городе, когда от высоких серых домов, черного асфальта, суеты людей и машин он чувствовал, что начинает тупеть. Он знал одно спасение – надо бежать к живой земле: в лес, поля, к реке. Сейчас его душа постепенно расправлялась, уходила тяжесть, не отпускавшая уже давно. Что-то щемящее родное, знакомое с детства виделось ему в желтой стерне полей, блеске осеннего солнца над потускневшими деревьями, в легкой голубоватой дымке у горизонта.

Рябинин наслаждался сладкой печалью ранней осени, своим одиночеством и радостью возвращения к самому себе.

Вдруг он почувствовал на себе пристальный взгляд, оторвался от окна и увидел, что напротив сидит хрупкая блондинка с большими голубыми глазами, в плаще бежевого цвета, голубой шарфик еще сильнее оттенял голубизну ее глаз. «Прямо Мальвина, – сдерживая улыбку, подумал Рябинин, – наверное, едет в командировку. Надо познакомиться».

– В командировку? – как бы, между прочим, спросил он.

– Да, – ответила она, и едва заметная улыбка тронула ее ярко накрашенные губы. Взглянув на этюдник, она уверенно сказала. – Вы художник.

– Что-то вроде того,– улыбнулся Рябинин, и спросил.- В какой гостинице вы остановитесь?

– Это не столица. Здесь только одна гостиница.

Когда подъезжали к городу, Рябинин уже знал, что ее зовут Светлана, она инженер – технолог пищевой промышленности, и едет в командировку.

От автостанции до гостиницы шли по длинной прямой улице, застроенной старинными домами с крылечками и мезонинами, миновали огромный собор с забитыми окнами, и подошли к гостинице – двухэтажному кирпичному особняку с венецианскими окнами, металлическим крыльцом с коваными завитушками. «Когда-то здесь жил состоятельный человек с хорошим вкусом. Кто он был, как сложилась его судьба в бурные революционные времена?» – почему-то немного грустно подумал Рябинин.

По широкой деревянной лестнице поднялись на второй этаж, и попали в коридор со сводчатым потолком. Здесь, за перегородкой, сидела дежурная. Устроились без труда: гостиница была наполовину пуста.

Светлана сразу заспешила по своим делам, а Рябинин пошел побродить по незнакомому городу. Это было его любимым занятием, когда он приезжал в незнакомые места. Он рассматривал дома архитектуры прошлого века, прохожих, пытаясь представить, какая идет жизнь в этом маленьком городке. В большом городе суета поглощала целиком. Душа отдыхала, когда он уезжал на этюды или работал в своей мастерской. Это были светлые, возвышенные часы. Он погружался в мир, куда никто не имел доступа. Только когда картина появлялась на выставке, зрители могли составить какое-то представление об этом мире, который зеркально отражался в картине.

Сейчас он набирался новых впечатлений и отдыхал от круговерти большого города. Гуляя по тихим улочкам, с остатками булыжной мостовой, Рябинин вышел на крутой берег. Отсюда открывался захватывающий простор. Дон, здесь широкий и неторопливый, уходил тающей лентой в зелено-голубую даль и сходился там, в сверкающую точку.

«Земля у нас привольная , – думал Рябинин,– но почему нам бывает так неуютно на этой земле? Почему иногда душа томится, задыхается от какой-то невидимой тесноты? Почему люди злые, раздражительные? Редко увидишь улыбку, услышишь смех. Откуда эта тоска, эта пришибленность? Почему я не чувствую себя хозяином на своей земле? Может быть, прав был Есенин, когда говорил, что ему надоело быть пасынком в родной стране? Меня упорно убеждают, что я – хозяин, а я не верю. Потому что это – наглая ложь! Меня, как и весь народ, считают наивным дураком».

И тут он увидел неподалеку полуразрушенную часовенку. Креста на маленьком ржавом куполе не было, вокруг росли высокие лопухи и крапива, а в дверном проеме пышный куст бузины – верной спутницы запустения. Из окон между ржавых кованых решеток свисала полынь.

А ведь когда-то мудрый верующий построил эту часовенку, чтобы донские просторы осенял крест и радовал душу человека. «Наверное, потому у всех такие пустые души, что церкви разгромили, живем без Бога, – подумал Рябинин, – Душе прислониться некуда. Вокруг пустота. Вот человек и озверел». Где-то он читал или слышал, что подойдут времена, когда грехи человека будут так велики, что он без омерзения не сможет видеть свое лицо. Куда же мы идем?

Он долго смотрел в голубую даль, и ему казалось, что там, где на горизонте ослепительной точкой сиял Дон, начало сближения небесного и земного, Божественного и человеческого, которое когда-нибудь дойдет до души человеческой и наполнит ее благодатью. Когда это будет? От этого простора и тишины было и радостно, и печально…

Вечером они со Светланой ужинали в ресторане гостиницы. Неуютный зал был плохо освещен и почти пуст, если не считать трех официанток, которые сидели за столом около буфета, о чем-то оживленно говорили и приглушенно смеялись.

Рябинин предложил выпить коньяка. Им сразу стало тепло и уютно. Светлана была в белом тонком свитере, щеки ее разрумянились, глаза сияли голубым блеском. Она показалась ему совсем юной. Он взглянул на ее тонкие, изящные руки, боясь увидеть обручальное кольцо. Кольца не было, и это его очень обрадовало, но совсем не успокоило.

– У вас красивые руки, на них так и просятся украшения, а у вас и обручального кольца нет ,– сказал Рябинин.

– Зачем же украшать красивые руки? – лукаво улыбнувшись, спросила она. – Если вас интересует обручальное кольцо, то у меня нет причин носить его. Я свободная женщина.

«Она очень проницательна»,– обрадовано подумал Рябинин, и сказал:

– Я так и думал.

– Или вам так хотелось думать?

– Приятнее общаться со свободными женщинами.

– Боитесь сложностей?

– Нет.

– А вы Дон Жуан.

– Тоже нет. Романтик.

– Давно не видела романтиков. А как ваш романтизм воспринимает жена?

– Счастливо избавлен.

Светлана пожала плечами, и отпила маленький глоток черного кофе.

Ужин был окончен, и они вышли на улицу, залитую голубоватым светом. Над темным собором сияла полная луна. Улица была тиха и пустынна. Это напомнило Рябинину пору волнующих юношеских свиданий, когда остро пахло опавшей листвой в прохладном воздухе, и как-то по-особенному ярко сияли фонари. «Ко мне возвращается юность!» - радостно подумал Рябинин, и с нежностью взглянул на Светлану, медленно идущую рядом. Он почувствовал сладкое, подмывающее волнение, от которого почти отвык. «Душа оживает! – не веря в такое счастье, подумал Рябинин.- Как хорошо, что я встретил эту женщину. Сейчас мне необходим светлый настрой».

И, чтобы еще больше сблизиться с ней, попросил:

– Светлана, расскажите о себе.

– Зачем? – холодная улыбка тронула ее губы.- Завтра мы разъедемся в разные стороны и никогда не встретимся.

– Почему? – удивился Рябинин.- Живем в одном городе…

– Разные люди живут в одном городе,– в ее голосе послышалось легкое отчуждение.

– Вы не правы,– сказал Рябинин, почувствовав вдруг, что ему нельзя потерять эту женщину.

– Командировочный флирт,– грустно улыбнулась она.

– Вы, наверное, часто разочаровывались в людях?

– Не часто. Но этого оказалось достаточно, чтобы трезво смотреть на мир.

Они долго гуляли, и говорили о многом. Рябинину понравилось ее спокойствие, уверенность суждений, немного ироничный взгляд на жизнь, хотя в этой иронии проступала легкая печаль. «Она, наверное, много пережила, как и я. Через какую боль и унижения ты прошла? Ничего так не сближает людей, как похожие несчастья: люди начинают жалеть друг друга. Откровенность делает их почти родными».

У двери ее номера он спросил:

– Может быть, вы все-таки дадите ваш телефон?

– Вы так жалобно просите,– устало улыбнулась она.- Хорошо, записывайте.

Оказавшись в своем пустом номере, она улыбнулась, но на ее глаза навернулись слезы.

Проснувшись на следующее утро, Рябинин улыбнулся, вспомнив вчерашний вечер, и опять что-то юное, светлое коснулось его души. Он тщательно побрился, оделся и постучал в номер Светланы. Там никого не оказалось. «Исчезла как мимолетное видение», – с нежностью подумал он.

Через час он уже ехал в стареньком автобусе по пыльной проселочной дороге к бывшей усадьбе Нечаева-Мальцева, и думал о женщине, неожиданно появившейся в его жизни. Он чувствовал, что это не просто дорожное знакомство, о котором через день не вспомнишь. Душа подсказывала, что эта встреча будет иметь продолжение. «Хорошо бы если так, – думал он, совсем не веря, что ему повезет. – У нее, наверное, кто-то есть, не может же она все время упиваться своим одиночеством».

…Тогда предчувствие его не обмануло: вот уже десять лет, как они вместе. Каждый день он просыпается с мыслью, что сегодня случится что-то хорошее, и это хорошее будет связано со Светланой. И все это будет согрето теплом ее спокойной и нежной любви, удивительно изменившей его душу.

11.

изнь с Асей в последние годы стала чередой конфликтов, ссор, ее эксцентричных поступков. И все разговоры на повышенных тонах – с раздражением, злобой, почти открытой ненавистью. Семейная жизнь превратилась в кошмар. Он настолько увяз в этом мрачном болоте, что уже начал забывать, что на свете есть любовь, нежность, ласка. Что есть женщины, которых он может полюбить, и которые будут любить его.

А все начиналось прекрасно! Он приехал писать этюды в большое село, далеко протянувшееся по высокому каменистому берегу Дона. Здесь Дон делал крутой поворот и образовывал широкий плес. На том берегу были заливные луга, а на взгорье зеленел сосновый лес. Над лесом белыми стогами стояли облака.

Он установил этюдник, присел на большой камень, посмотрел вперед. И сверкающая ширь Дона открылась во всей своей величавой красе. Было что-то завораживающее в медленном движении могучей глади воды, в белых облаках, неподвижно лежавших на ее поверхности, простор воды и неба удивительно гармонично соединялись здесь.

Он уже собрался приступить к работе, когда услышал за спиной тихий разговор и приглушенный смех. Он обернулся и увидел, как по крутой тропинке спустились к воде две девушки в ярких сарафанах.

– Здравствуйте, девочки! – громко сказал Рябинин. – Сегодня у меня должен быть очень удачный день – в гости пожаловали сразу две музы!

– Здравствуйте,– первой ответила та, что была пониже ростом – брюнетка с короткой пышной стрижкой и большими глазами. – Вы начинающий Левитан или Шишкин?

– Не знаю, может быть, Саврасов.

– Но ведь грачи давно прилетели, – засмеялась брюнетка.- Вы опоздали!

– Ничего, попробую намазать что-нибудь летнее. Места у вас красивые, - сказал он, с интересом разглядывая незнакомок, и, делая вывод, что это местные учительницы.

– А мы? – задорно спросила брюнетка. Ее подруга, застенчиво улыбаясь, смотрела на Рябинина.

Обе девушки показались ему весьма симпатичными.

– Очень! У вас сейчас каникулы? – спросил он, несколько гордясь своей проницательностью.

– Увы! Мы уже давно вышли из школьного возраста,– засмеялась подруга брюнетки, светловолосая высокая девушка. «Хороша,– отметил про себя Рябинин,– но для моей комплекции, крупновата».

– А разве вы не учительницы? – искренне удивился он.

– Нет, мы врачи местной участковой больницы, – серьезно сказала она.

– Врачи?! Вот это здорово!

– А вам, что срочно требуется медицинская помощь? – рассмеялась брюнетка.

– Нет. Я вырос в селе, а у сельских жителей глубокое почтение к учителям и врачам.

– Может быть, пора познакомиться? – спросила брюнетка и слегка кокетливо посмотрела на Рябинина. – Меня зовут Асей.

– А меня Леной, – сказала подруга.

Рябинин назвал себя.

…Вечером он пил чай у молодых врачей. Девушки занимали половину финского дома рядом с больницей – две большие комнаты и кухня. Своей аскетической обстановкой комнаты напоминали общежитие: вчерашние студентки еще многим не успели обзавестись.

Говорили о новых фильмах, о поэзии. Ася знала много стихов и с большим чувством читала Блока, Есенина. Потом девушки расспрашивали Рябинина о живописи, о жизни великих художников, и очень удивлялись и огорчались, что судьба у многих из них была тяжелой.

– Я думала, что у великих все не так, как у простых людей,– задумчиво сказала Ася.

Потом Ася с восхищением говорила о «Маленьком принце» Экзюпери. Рябинин еще не успел прочитать это очень популярное тогда произведение, и потому внимательно слушал.

Ася энергично управляла беседой, и когда темы начали иссякать, предложила Рябинину сыграть в шахматы. Он сконфузился и вынужден был признаться, что не играет в шахматы. Это очень удивило Асю:

– А я думала, что все мужчины обязательно играют в шахматы.

– Шахматы требуют интенсивного аналитического мышления. А художники – созерцатели.

«Какие у нее разносторонние интересы и способности, – подумал Рябинин.- Интеллектуальная девушка». Она тоже смотрела на него, и в ее больших коричневых глазах мелькали веселые искорки. В них было что-то притягивающее, и за этим угадывалось нечто такое, от чего его сердце сладко замерло. «Похоже, я начинаю влюбляться,– с ироничным удивлением подумал он. – Вот уж ничего смешнее не придумаешь». До этого были только азартные увлечения.

Зазвонил телефон: Лену вызвали в больницу. А Рябинин с Асей решили прогуляться по селу. Они вышли на крутой берег, внизу зыбко серебрился Дон. Ясная луна стояла уже высоко, около домов и деревьев лежали черные тени, от лунного света небо было просторным и таинственным. Колдовство лунного света и тишины завораживало.

– Вам не скучно в селе? – спросил Рябинин, прислушиваясь к тишине.

– Скучать некогда. Операции, дежурства, новые книги. На скуку время не остается. Мы не созерцатели,– засмеялась Ася.

– Вы оперируете? – удивился Рябинин.

– Да, я – хирург, – с достоинством сказала Ася.

– Никогда бы не подумал. Вы такая миниатюрная, и вдруг операционный стол, скальпель, кровь…

– Я всегда хотела быть хирургом.

– Вы мужественная девушка. Я перед вами преклоняюсь.

– Ну, это уже слишком, – засмеялась Ася. – Давайте, поговорим о чем-нибудь другом.

И она начала рассказывать о своей студенческой жизни, о том, какие чудесные вечера поэзии проходили у них в институте. О литературе она говорила так вдохновенно, что он подумал: с таким же успехом она могла стать филологом. А вот я никогда бы не стал врачом: он не представлял, как бы он взял скальпель и начал резать живое тело даже во имя жизни человека. А у Аси сильный, волевой характер: она поверила в свое призвание и достигла цели. Она – личность. Ей свойственно не просто увлечение своим делом, а в лучшем смысле одержимость.

Еще два дня Рябинин писал этюды. Он приходил на берег ранним утром, когда над темной водой висел белый туман, по которому далеко прослеживалось русло Дона. Солнце медленно всплывало в золотом сиянии над сосновым лесом на взгорье, туман розовел, а вода ослепительно вспыхивала до самого горизонта. Солнечный свет чудесно преображал небо, землю и самого Рябинина, он чувствовал, что в его душе начался прилив светлых сил. Работа на удивление спорилась, это были счастливые минуты окрыленности, которые и называют вдохновением. Они редкие гостьи, и тем дороже и желаннее. «Хорошо, что я сюда приехал,– подумал Рябинин. – Прямо какое-то сокровенное место. Вот это гармоничное соединение просторного неба, синих далей и зеркальной глади Дона создает особый душевный настрой».

…Утром втроем пили чай, чувствуя радость от хорошего знакомства и легкую грусть перед расставанием. Большое окно было распахнуто и было видно, как в палисаднике около зеленых кустов сирени трепетно порхает большая белая бабочка.

– Вот готовый сюжет для натюрморта ,– кивнув на бабочку, сказал Рябинин.- Такого в городе не увидишь.

– Приезжайте почаще,– взглянув на него, сказала Ася, и в ее больших коричневых глазах промелькнули лукавые искорки, – и обогащайтесь впечатлениями.

– Постараюсь, – улыбнулся Рябинин, поднимаясь из-за стола.- Как говорили в старину, спасибо за чай, за сахар.

Он тепло попрощался с девушками, взял этюдник и вышел на дорогу, чувствуя спиной их взгляды. Он оглянулся, помахал им рукой, и ему стало немного грустно. За эти дни в его душу вошло что-то новое, очень хорошее. Наверное, и от тихого восторга перед простором и красотой мира, который он как-то по-новому испытал на берегу Дона, и от знакомства с Асей, когда он вдруг почувствовал духовное родство с ней. Это знакомство как бы налагало на него какие-то странные обязательства, хотя он не понимал, в чем они заключались. Он смутно чувствовал, что Ася будет ждать его приезда, и что она одинока. Она, вероятно, пережила любовную драму или переживает до сих пор. Может, появление Рябинина было некстати или наоборот весьма вовремя. Он невольно вошел в ее жизнь или Ася в его, чтобы круто изменить ее?

«Вероятнее всего это моя обычная мнительность, – думал Рябинин, стоя около широкого деревянного моста через Дон в ожидании автобуса. – Но я давно так не думал о девушках». У Рябинина был весьма облегченный подход к этой проблеме: он никогда не задумывался о неизбежной сложности таких отношений. Впрочем, этим открыто грешили и его молодые друзья – художники. По давней традиции портретисты и скульпторы делали натурщиц своими любовницами. Это воспринималось, как само собой разумеющееся….

Подошел автобус. Рябинин потеплевшим взглядом окинул сверкавшую под солнцем широкую гладь Дона и высокий каменистый берег. Немного виднелись пышные кроны лип, растущих около больницы. Там сейчас две очаровательные девушки очень добросовестно исполняли свой врачебный долг.

– Мы давали клятву Гиппократа, и у меня такое чувство, что Гиппократ всегда смотрит на меня и оценивает каждый мой поступок, как доктора, – как-то сказала Ася.

Рябинин отшутился:

– Хорошо, что художники не дают клятву ни Репину, ни Шишкину.

– Может быть и плохо, что у художников нет такой клятвы. Они тогда бы критически относились к результатам своего творчества.

– Многие художники так влюблены в свои творения, что искренне думают, лучше их и быть не может,– улыбнулся Рябинин.

– Пусть они повнимательнее читают книги отзывов зрителей.

– Вы часто бывали на выставках? – заинтересовался Рябинин.

– Старалась посмотреть наиболее интересное. А почему сейчас нет таких художников, какие были в девятнадцатом веке?

– Некоторые пытаются быть похожими,– немного растерявшись, ответил Рябинин.

Ася, заметив его смущение, сказала мягче:

– Во многих картинах я вижу плакатность, написаны небрежно или коряво. Чувствуется какая-то неумелость. Возьмите, к примеру, как написаны кружева на картинах старых мастеров. Да, что там кружева, складки на одежде, и сравните с современными художниками.

– Сравнение будет не в их пользу,– сразу согласился Рябинин.- У художников восемнадцатого, девятнадцатого веков, наверное, были такие качества, которых у нас, к сожалению, уже нет.

Автобус уже мчался по главной дороге – к городу. За окном мелькали деревья, проплывали поля, казалось, земля медленно вращается, и Рябинин, сладко засыпая, успел подумать: когда мне еще придется побывать в этих благословенных местах, увидеть милых девушек. И радостные солнечные блики по широкой глади Дона побежали ему навстречу…

Городская круговерть привычно затянула Рябинина. И только изредка, мельком, он вспоминал крутой донской берег, блеск воды и девушек в ярких сарафанах. Тогда он задумчиво улыбался, глядя куда-то далеко-далеко, и опять принимался за работу. На большом холсте все отчетливее и ярче проступал крутой каменистый берег Дона, сверкающая гладь воды, деревянный мост, потемневший от времени, и голубая даль, пронизанная солнцем. Глядя в эту даль, Рябинин опять чувствовал окрыленность, как тогда, на берегу. И это его радовало: он знал, что если пейзаж его волнует, то не оставит равнодушными и зрителей. Он где-то читал: если писателя не волнует то, что он пишет, то это не взволнует и читателей. У художников точно также. Только бы чаще приходило это состояние, а уж на работу он никогда сил не жалел. Его принцип был прост: упорство и труд. Этому учил пример великих мастеров. Он четко понимал личную ответственность перед своим призванием.

… Совсем неожиданно Рябинин попал в это придонское село через полгода. Была середина января с глубоким снегом, сухими густыми метелями, солнечными днями, искристыми сугробами.

После долгого и беспорядочного празднования Нового года в шумных кампаниях по мастерским художников, Рябинин проснулся однажды утром с тягостной пустотой в душе и сильным недовольством собой. Что-то гадкое, липкое обволакивало его. Он долго мылся под горячим душем, потом тщательно брился, и только после второй чашки черного кофе и сигареты немного восстановилось душевное равновесие.

«Так жить нельзя!» – глядя на себя в зеркале, с укором самому себе сказал Рябинин, и почувствовал, что надо немедленно что-то делать, чтобы стряхнуть эту пустоту и недовольство.

И вдруг с азартной радостью решил: поеду навестить Асю и Лену! Вот будет для них сюрприз! Он взял большой коричневый портфель, в гастрономе основательно загрузил гостинцами и поехал на автовокзал.

Он опоздал на последний рейс и раздосадованный вышел на платформу. Отступать не хотелось. Что делать? Доехать до конечной остановки трамвая, а там попробовать сесть на попутную машину? Ему повезло, и вскоре он ехал в теплой кабине огромного грузовика. Шофер, общительный парень, знаток анекдотов, всю дорогу смешил его, и доехали незаметно.

От моста до участковой больницы надо было идти пешком. Смеркалось. Подул легкий ветер, и вскоре густо полетели снежные хлопья. Шагая в снежной мгле, Рябинин вспомнил повесть Пушкина «Метель». Ему нравилась эта трогательная история, и особенно финал: «Бурмин побледнел и бросился к её ногам».

– Рябинин побледнел и бросился к ее ногам! – громко сказал он и засмеялся, предчувствуя приятный вечер в теплом, уютном доме в обществе двух очаровательных девушек.

Подойдя к дому, он увидел, что даже сквозь пелену снегопада окна горят ярко и приветливо. Радостно волнуясь, Рябинин довольно сильно постучал в дверь.

– Кто там? – послышался звонкий голос Аси.

– Это я, товарищ Ася! – громко сказал Рябинин, и почему-то слегка замер в ожидании ответа.

– Товарищ Андрей? – каким-то потухшим голосом спросила Ася.- А я вас уже не ждала.

«Наверное, я зря приехал,– подумал Рябинин, и настроение у него испортилось. – Вот тебе, Бурмин побледнел и бросился к ее ногам».

В комнате, при ярком свете, Рябинин увидел, что лицо у Аси усталое и какое-то обиженное. И опять он почувствовал странную обязанность перед ней.

– Раньше никак не мог приехать,– словно оправдываясь, сказал он.- Было много дел, нервотрепки. Готовился к зональной выставке. Я предложил шесть картин, взяли только одну. Ну, конечно, я не выдержал и наговорил много резких слов своему начальству.

Ася как-то испытующе смотрела на него своими большими коричневыми глазами, и он вдруг почувствовал, как сильно устал. Наверное, оттого, что в ее глазах была жалость, как к обиженному ребенку. На него так давно никто не смотрел.

Чтобы переменить разговор, он спросил:

– А Лена на дежурстве?

– Лена два месяца назад вышла замуж и уехала, – попыталась улыбнуться Ася, но улыбка получилась какая-то жалкая.

– Ну, что же, – словно утешая ее, сказал Рябинин. – Такое случается поздно или рано.

«Она, наверное, тоже хотела бы выйти замуж и уехать в какой-нибудь город, - думал Рябинин, прохаживаясь по комнате, пока Ася в кухне готовила чай. – Скоро новизна впечатлений притупится, и ей очень тоскливо станет в этом селе. С кем говорить о поэзии, о живописи? Здесь у людей совсем другие заботы».

Может, он явился тогда, летом, на берегу Дона только для того, чтобы вызволить ее отсюда? В характере Рябинина была странная черта: ему казалось, что все ждут от него каких-то добрых дел, и он непременно должен их совершить. Это и тяготило его, и в то же время он испытывал моральное удовлетворение оттого, что он что-то может сделать для других.

За чаем, Рябинин рассказывал о своей новой большой работе, которую недавно закончил, вспоминал июльские дни и тот удивительный душевный подъем, который окрылил его тогда.

Ася слушала очень внимательно, не сводя с него больших задумчивых глаз, а когда он замолчал, сказала:

– Мне очень хочется увидеть эту картину. А как вы ее назвали?

– Донской плёс.

– Почти как у Левитана.

Это сравнение польстило Рябинину, и он с благодарностью подумал о том, что его творчество не безразлично Асе: она сказала о названии картины именно так, как мельком подумал он сам, когда остановился на нем. Обычно он искал название долго, иногда мучительно, а это пришло легко, вместе с окончанием работы. «Мы с Асей родственные души, - с нежностью подумал Рябинин. – Как это прекрасно, когда тебя понимают!»

Вдруг погас свет, и они мгновенно погрузились в темный омут.

– У нас иногда это бывает, – сказала Ася, и Рябинин почувствовал по ее интонации, что она улыбается.

– Ну, что же посумерничаем,– сказал Рябинин. Но тишина в доме, темнота и рядом легкое дыхание Аси вдруг начали смутно волновать его.

Снегопад прекратился, ясный месяц стоял высоко, и комнату наполнял голубоватый свет.

Рябинин совсем близко видел лицо Аси. Большие глаза её показались ему огромными, зовущими, и он хриплым от волнения голосом сказал:

– Я очень благодарен вам за чуткость. Мне этого часто не хватает.

Он едва коснулся её руки и почувствовал, как Ася вздрогнула всем телом.

Он невольно поднялся, встала и Ася. Рябинин почувствовал на своём лице её прерывистое дыхание, и в следующее мгновение он уже целовал подрагивающие губы Аси, её тело напряглось и вдруг ослабело в его осторожных объятиях. В лунном свете её лицо казалось очень бледным, замершим, ждущим.

Рябинин наклонился и поцеловал Асю долгим поцелуем. Губы ее пылали, а щёки были холодными и мокрыми от слез. «Она счастлива! – мелькнула ликующая мысль.- Она влюблена в меня!»

Он подхватил Асю на руки и понес в комнату. Откуда-то издалека, сквозь опьянение страстью, пробивалась оторопелая мысль: «Что я делаю?! Я же совсем её не знаю! Я вижу её во второй раз!». Но страсть была сильнее здравого смысла…

Яркий месяц светил прямо в комнату и Рябинин видел, что Ася лежит с широко открытыми глазами. Она уже не плакала, глаза её сухо блестели, и Рябинин понял, что она о чем-то упорно думает, но почему-то не решился спросить, о чём.

Был глухой час зимней ночи, наполненный таинственной звенящей тишиной. Тишина вдруг стала заполнять душу Рябинина смутной тревогой и жалостью, похожей на раскаянье. Случившееся было желанным, но почему-то показалось преждевременным. Они опередили что-то такое, чего опережать было нельзя. Даже радость, пришедшая не в свой час, бывает не такой полной. Они как бы украли часть радости у самих себя, и за этим проглядывала пустота.

«Завтра я уеду, – думал Рябинин, глядя в потолок.- Ася останется одна в этом тихом, пустом доме и будет думать приеду я или нет. Надо сейчас сказать ей что-то такое, чтобы успокоить».

Рябинин очень нежно поцеловал Асю в губы, посмотрел в её большие глаза и сказал:

– Вот наши две жизни и слились в одну.

– Да… Ты уже во мне. И так будет всегда. Душа подсказывает.

– А что ещё подсказывает твоя душа?

– Что в нашей жизни всё будет не так просто,– задумчиво сказала Ася.

– Ну, прямо какие-то пророчества,– улыбнулся Рябинин.

– Говорят, что моя бабушка была колдуньей, – серьёзно сказала Ася.

– Наверное, правда, если её внучка меня сразу околдовала.

И они засмеялись.

На следующий день Рябинин уехал, и опять надолго. Подвернулся большой заказ на оформительские работы, и трое художников в поте лица трудились с утра до позднего вечера. Рябинин часто звонил Асе и по её голосу чувствовал, что она скучает, но не просила, чтобы он приехал. «Она понимает все правильно, – с благодарностью за это понимание думал он. – Я не ошибся в выборе. Ася именно та женщина, которая предназначена мне судьбой». От этой мысли на душе становилось тепло, и жизнь представлялась ещё более надёжной, потому что в ней была Ася…

12.

есна в том году пришла ранняя и дружная. Небо быстро освободилось от унылых зимних облаков, и солнце с утра до вечера празднично сияло на чистом небе.

Рябинин в приподнятом настроении собрался ехать к Асе. Он заработал довольно много денег, и это оправдывало его долгое отсутствие. Аси приятно будет узнать, что первый год их совместной жизни будет хорошо обеспечен.

В городе снег исчез незаметно, асфальт был по-летнему серым, и, когда проносились машины, за ними уже поднималась пыль. Казалось, что весна наступила давно.

Когда Рябинин на попутной машине подъехал к Дону, то увидел величественную картину: разлив был настолько широким, что мост и луга скрылись под водой, а теченье, как всегда в половодье, было очень быстрым. Крутясь и сталкиваясь, плыли серые льдины. Противоположный берег, крутой и каменистый, зеркально отражался в воде, остро сверкавшей под солнцем. Казалось, что широкий стальной клинок врезался под берег, что ещё немного, и он отсечёт весь косогор, который вместе с льдинами уплывёт в море.

Людей перевозил большой катер. Когда катер отвалил от берега, Рябинин подумал: если одна из льдин проломит борт этой старой посудины, то все пойдут ко дну. Выплыть в быстрой и очень холодной воде, да ещё в одежде, не удастся. Каким ласковым и спокойным был Дон летом, и каким непредсказуемым и опасным стал сейчас. Женщины, сидевшие на лавках, громко разговаривали и смеялись, мужчины спокойно курили. На носу катера стоял здоровенный парень в фуфайке, и, когда приближалась льдина, отталкивал её длинным багром.

Рябинин напряженно всматривался в огромную массу воды, двигавшуюся навстречу, и ему казалось, что маленький катер беспомощно вмёрз в серую воду, и его быстро сносит течением. «Вот ситуация,– тревожно подумал он. – Летом в этом месте я был счастлив творчеством и приближением любви, а сейчас в одно мгновение всё может рухнуть. И я ничего не смогу изменить, всё произойдёт помимо моей воли. Я исчезну из этого сверкающего весеннего мира и погружусь во мрак. Как хрупка наша жизнь, а наши мечты и надежды в ней, словно мираж!»

Рябинин закурил сигарету, несколько раз жадно и глубоко затянулся. Голова слабо закружилась. Впервые он подумал о своём исчезновении из жизни, и эта мысль показалась ему нелепой и обидной: ведь он не успел ещё, как следует пожить. Первый раз он почувствовал себя незащищённым перед этим огромным и прекрасным миром.…

Катер, наконец, ткнулся в берег, и Рябинин вздохнул с облегчением. Он спрыгнул на землю и быстро пошел к дому Аси. Его подгоняло какое-то мальчишеское нетерпение: ему хотелось поскорее сказать Аси, что сегодня они должны зарегистрировать свой брак. Его всё время тяготила мысль о том, что любовь у них точно краденая, и потому как бы порочная. В селе уже наверняка поговаривают с двусмысленными ухмылками о молодой врачихе. А ему очень не хотелось, чтобы даже малейшая тень коснулась Аси.

Она встретила его на крыльце, и Рябинин со спокойной уверенностью мужа обнял и поцеловал её: она была уже вся своя, самая близкая.

Когда попили чай, Рябинин сказал:

– Сегодня надо зарегистрировать наш брак.

Щёки у Аси вспыхнули, она со смущённой радостью взглянула на него, и растерянно спросила:

– Прямо сегодня?

– Сегодня. Зачем откладывать,– и едва удержался, чтобы не добавить: «Бурмин побледнел и бросился к её ногам».

– А как же больница останется без хирурга, – озабоченно сказала Ася. – Недавно уехала Лена, и вот я…

– Ей же нашли замену, найдут и тебе.

Ася потупилась и закусила нижнюю губу. Такая у неё была привычка, когда она обдумывала какой-то важный вопрос.

– Ко мне здесь привыкли. Меня уважают. Я уже сделала не одну операцию.

– Значит, как поётся, раньше думай о Родине, а потом о себе? – с грустной иронией спросил он.

Рябинин видел: Ася не позирует, она поставлена перед очень трудным выбором. Их отношениям предстоит серьёзное испытание. Если у Аси победит чувство долга, она может остаться в селе. Она из той редкой теперь породы людей, которые ещё способны совершать самоотверженные поступки. И ему стало не по себе от мысли, что ради собственного благополучия он оставит без хирурга большую участковую больницу. Потом, возможно, его не раз помянут здесь недобрым словом. Душевный подъём у него заметно угас.

– Что же нам делать? – почти растерянно спросил он.

– Ты только не сердись, – тихо сказала Ася. – Долг для меня не пустое слово. Мне надо поговорить с главным врачом Сергеем Васильевичем.

– Получить разрешение на замужество? – с иронией спросил Рябинин, чувствуя, как в нём поднимается раздражение.

– Нет, – спокойно сказала Ася. – Не хочу всё сделать тайком, а потом поставить его перед фактом. Это было бы очень непорядочно.

– Поступай, как считаешь нужным, – с заметным холодком сказал он.

– Ты пока посиди в кресле, отдохни, а я схожу в больницу

Лицо у неё было озабоченное, почти строгое. Ася ушла, и дом наполнился тишиной. Рябинин закурил и стал смотреть в окно. Солнечно. Голые ветки акации покачиваются от лёгкого ветерка. Им вдруг овладело усталое бездумье: будь что будет. Не в его характере выпрашивать милость.

Она вернулась часа через полтора. Глаза заплаканные, но весёлые.

– Сергей Васильевич сказал, что ему очень не хочется меня отпускать, но и удерживать нельзя. А если это твоя судьба? Так и сказал! Останешься здесь, и вдруг твоя личная жизнь не сложится. Не хочу брать такой грех на душу. Это не просто слова, говорят, что он человек верующий.

– Ну, слава Богу, – улыбнулся Рябинин. – Благословение мы получили.

Вечером их брак зарегистрировал секретарь сельсовета, юркий, общительный мужичок. Свидетелями были уборщица сельсовета, пожилая женщина с добрым лицом, и случайно зашедший в сельсовет мужчина. Рябинин щедро дал им на магарыч, чтобы они потом выпили за счастье молодых.

Всё прошло за какие-то полчаса. Рябинин поставил свою подпись, но никаких перемен в своей жизни не почувствовал. Только вспомнились опять слова из повести « Бурмин побледнел и бросился к её ногам». Так и у него неожиданный скоротечный роман закончился браком.

Когда вышли на улицу, был прохладный вечер. Свежо и сильно пахло весенней землёй. За синими косогорами на том берегу Дона красным золотом догорал узкий закат. Стояла та особенная чуткая тишина, которая бывает в селе ранней весной в сумерки.

И в эту минуту на школьном дворе сильно и чисто пропел пионерский горн. Ася от неожиданности вздрогнула, а Рябинин, не веривший в приметы, сказал:

– Это к счастью. Горнист извещает мир о том, что одной парой влюбленных на земле стало больше.

Они остановились, тревожно и радостно заворожённые этими звуками. Горн пропел ещё несколько раз и смолк. Спустя годы, вспомнив этот момент, Рябинин сделает открытие: горн тогда пропел столько раз, сколько лет они проживут с Асей.

И опять тишина сомкнулась над ними. Шли молча, не хотелось тревожить тишину, Рябинину хотелось вслушиваться в себя. Только сейчас до них начинал доходить смысл происшедшего: им предстояло жить вместе в неведомом семейном мире. Всё случилось так стремительно, что не оставило время на раздумья. Это было похоже на игру. Был в этом и какой-то азарт, и нетерпение молодости. Им казалось, что они нашли всё, что хотели: любовь, родство душ, общие интересы…

Так, слушая тишину, они подошли к дому.

– Новобрачную в дом положено на руках вносить, – сказал Рябинин и, легко подхватив Асю, вошел на веранду. Он чувствовал щекой её горячую щёку, и его переполняла нежность. Это было тепло самого близкого и дорогого человека.

… Они уснули под утро, и не видели никаких снов.

Через две недели Рябинин привёз Асю в город. В его однокомнатной квартире сразу стало тесно и шумно, и прежний мир исчез из неё. Центром его духовного мира по-прежнему была мастерская. Здесь он работал подолгу и с увлечением.

Картина «Донской плёс» Аси очень понравилась, но в её глазах Рябинин увидел лёгкую грусть. Она долго смотрела на картину, лицо её было задумчивым: ей стало жаль, что она оставила участковую больницу и уехала из села. Там она была необходимым человеком, люди уважали её до благоговения. Это её очень воодушевляло. Как сложится в городе?

Угадав её настроение, Рябинин ласково сказал:

– Врачи нужны везде. И здесь ты будешь на своем месте.

– Наверное,– тихо сказала Ася, и прозвучало это печально.

Её приняли в медсанчасть большого строительного треста. Ей и здесь надо было стать необходимой. Она вела приём в поликлинике, дежурила в больнице, делала операции. И всё на полной отдаче. Домой возвращалась страшно усталая. У неё хватало сил за ужином рассказать Рябинину о своих делах за день, и потом крепко уснуть. Он смотрел на неё с жалостью и терпеливо ждал, когда закончится период «акклиматизации», и ей станет легче жить и работать.

Дела у Рябинина шли не очень хорошо: было написано несколько картин, но ни одной не продано. Ему было очень неловко перед Асей, но он пока ничего не мог изменить. Всё заметнее становилась нехватка денег, и Ася стала брать ночные дежурства на «скорой помощи», чтобы пополнить семейный бюджет. Когда она дежурила, он оставался ночевать в мастерской. Не хотелось идти в пустую квартиру: пустота смотрела на него с укоризной, и это его очень угнетало. Нынешнее положение было унизительным и даже оскорбительным для его престижа. Ещё Рябинину казалось, что Ася уже не так, как раньше, верит в его талант, а её утешительные слова о том, что всё наладится – всего лишь убаюкивание его самолюбия, больше похожее на утешение больного. Он знал, что вырвется из этого кольца, но был слишком нетерпелив, чтобы спокойно ждать пока кончится полоса невезения. Рябинину уже казалось, что и Ася любит его значительно меньше, потому что женщины не любят неудачников.

И совсем неожиданно он получил подтверждение своим самым худшим опасениям. В этот день работа шла так хорошо, что он позабыл о своих огорчениях, и писал с большим увлечением.

… Уголок старого сада, тонкая берёзка, рядом с ней покосившаяся беседка и внизу, под горой, светлый изгиб речушки, пропадавшей в кустах ивняка, полдневное небо в редких белых облаках, напитанных солнцем. Он писал и ему всё время слышался приглушенный посвист иволги, словно кто-то осторожно дул в стеклянную дудочку, и это навевало умиротворение. Рябинин до какого-то мистического обожания любил эту птицу золотистого цвета.

Он настолько увлёкся, что ощущал тепло июньского дня, неподвижный воздух, напитанный ароматом трав и задумчивым посвистом иволги. В эти часы мир был, как никогда гармонично слит с его душой. Со светлым настроением, в котором тихо звучала музыка июньского дня, он и приехал домой зимним вечером.

Ася ещё не вернулась с работы. Он сел в глубокое кресло и сразу почувствовал приятную усталость. Рябинин знал, что означает такое состояние: картина получается – он чувствовал её живую душу. Это чувство пришло оттого, что в душу картины перешла, и какая-то часть его души.

Он закурил и, наблюдая за тающими колечками дыма, думал о том, что вот так и дни его жизни с Асей приходят и таят, и, кажется, что идёт один день, который начался очень давно. Всё прошлое представлялось сейчас очень милым, но не более того.

Пришла Ася, раскрасневшаяся с мороза, радостно возбуждённая удачно сделанной операцией, но после ужина она сразу стала вялой и легла в кровать. Рябинин лёг рядом, ему очень хотелось рассказать о новой картине, о том, что опять, наконец, вернулось вдохновение, и вместе с хорошим настроением пришло сильное желание близости с Асей. Она сладко посапывала, Рябинин несколько раз нежно поцеловал её, Ася пробормотала что-то, и он понял, что она засыпает. Он ещё поцеловал её, и Ася, не открывая глаз, проговорила:

– Я очень хочу спать… это потом… завтра.

Рябинин сжался, как от удара. Он хотел что-то сказать, но спазм перехватил горло. Желание близости и хорошее настроение мгновенно исчезли. В душе что-то тяжко оборвалось. Ася отгородилась от него стеной сна, и он остался за этой стеной забытый и ненужный. В голове метались сумбурные, обидные мысли: я стал ей безразличен, для неё главное - работа, она поглощает её целиком, а я со своими планами, творчеством где-то далеко на обочине. Ася сама по себе, а я сам по себе.

Рябинин почувствовал себя беспомощно висящем в воздухе. Он смотрел на Асю, и опять ему вспомнилось: «Бурмин побледнел и бросился к её ногам». Там было обретение и надежда на счастье, а у него явные потери. Рябинин никак не мог представить, как он при самой тяжкой усталости мог бы уснуть в такие минуты. В их отношениях что-то теряется или уже потеряно. Он плохо знает Асю и, наверное, впереди его ещё ждут неприятные открытия. В образе Аси, как в сказке о Снегурочке, таяло что-то очень дорогое.

Всю ночь он не спал, терзаемый раздумьями о вероятном крушении их семейной жизни. Рябинин всегда завидовал людям «непробиваемым», с которых неприятности скатывались, как с гуся вода. Он же был болезненно чувствительным и впечатлительным, о таких типах говорят, что нервы у них расположены поверх кожи. Другой, спокойно уснул бы рядом с усталой женой, а Рябинин чувствовал острую боль в самом сокровенном уголке души, и никак не мог с ней справиться. Он казался самому себе оскорблённым и униженным. Он всегда страдал оттого, что не мог подчинить свою гордыню трезвому рассудку. В таких ситуациях он чувствовал себя обиженным ребёнком, и ему уже не раз приходила укоряющая мысль: «может быть пора повзрослеть?», но он не привык к отказам.

Так с этого злополучного вечера он жил с этой глубоко затаённой обидой, как с хронической болезнью, понимая, что это медленно и необратимо отравляет его чувства к Аси. Но продолжал пестовать свою обиду, наслаждаясь сладкой болью жестоко и несправедливо обиженного человека. Когда Рябинин понял, что отчуждение зашло слишком далеко, то с тревогой заметил, что и в его душе что-то изменилось к худшему. Он стал неприятен самому себе, потому что как бы легко и невольно оклеветал Асю. В глубине души он понимал, что Ася не виновата, но опять не смог подняться над обидой. Это была его слабость, хотя он привык, что все считали его волевым человеком. Так привык считать и он сам, и признать эту слабость было трудно.

Шло время. Ася и Рябинин с хорошей одержимостью работали каждый на своём поприще, а наметившаяся трещина в их отношениях всё увеличивалась уже помимо их воли.

Однажды Рябинин вдруг увидел себя как бы на льдине, отплывшей от берега. Такое случилось с ним в детстве, когда ему было лет двенадцать, тогда внутри у него всё замерло от страха. Он хотел изо всех сил оттолкнуться от льдины и перелететь над полоской воды на берег, но только дёрнулся и остался стоять на ослабевших ногах. С льдины его снял сосед дядя Федя. Сейчас надо было надеяться только на себя. Полоса отчуждения между ним и Асей казалась ему настолько широкой, что перейти её было невозможно…

Ася всё чаще брала дежурства на «скорой помощи», а Рябинин всё чаще ночевал в мастерской, подмываемый соблазном позвонить какой-нибудь из своих бывших подруг и отвести душу. Что вскоре и случилось, а потом случалось всё чаще.

Он опять стал противен самому себе, но не надолго: ему было чем оправдаться. Рябинин прекрасно понимал, что супружеская неверность – это предательство и грехопадение, но к этому отнесся сравнительно легко, хотя чувство вины не оставляло его. Такое невозможно забыть или исправить. С этим жить всегда. Зависимость от греха угнетала душу, а хотелось лёгкости и свободы.

Однажды он приехал из мастерской и увидел в квартире тёщу. Это была маленькая, полная женщина с притворно ласковым взглядом чёрных глаз. Казалось, что она всё время принюхивается и при этом хитро ухмыляется. По тому, как она сухо поздоровалась и быстро отвела глаза, Рябинин понял, что Ася рассказала матери о полном охлаждении отношений с мужем. К этому добавилось два ошеломляющих сообщения: тёща будет жить с ними, и Ася уходит в декретный отпуск.

Рябинин отошел к тёмному окну и невидящим взглядом уставился на мерцающие огни города. Ася не сказала ему, что беременна, и это был знак полного отчуждения: она поступила с ним, как с посторонним. Переборов горечь и оскорбление, он хотел, было спросить Асю, почему она так поступила, но решил не унижаться. Он увидел себя в этой ситуации жалким и ничтожным. Радость от рождения первого ребёнка не коснулась Рябинина. У него не было отцовских чувств. Он не видел в этом своей вины, таким он родился. Как не виноват человек, у которого, к примеру, нет музыкального слуха.

Развод представлялся уже неизбежным. Ребёнок многое осложнит: осуждение знакомых, квартиру придётся оставить Асе, будет какое-то разрушение в его душе, его жестокость по отношению к ребёнку. Всё это вызовет у него депрессию. Только одна мысль, что уход необходим для его творчества, придавала решительности. Хронически испорченное настроение убивало творчество. Это он чувствовал каждый день.

Он с тревогой стал замечать, что работает без прежнего подъёма, а в душе или щемящая тяжесть, или пустота, в которую он падал, как самолёт в воздушную яму. Рябинин жил тусклой, тягостной жизнью, и это, как в зеркале, отражалось в его картинах. Он понял, что теряет себя, свой талант. Он ясно видел, что его жизнь свивается в спираль, которая заканчивается тупиком.

Родился сын, начались круглосуточные хлопоты с ребёнком, и Рябинин стал жить в мастерской. В однокомнатной квартире негде было повернуться: детская кроватка, коляска, раскладушка для тёщи, пелёнки висели в ванне, на балконе. Отсутствие Рябинина не только не замечалось, оно было весьма кстати.

Ночью, лёжа на диване в мастерской, Рябинин перебирал в памяти все эпизоды, которые привели к распаду их отношений. Как в горах – покатился первый камешек, и за ним устремилась лавина. Каждое резкое слово вызывало ещё более резкую реакцию: никто не хотел уступать. Обиды накапливались и потом прорывались бурными ссорами. Не стало любимых лиц, а были чужие маски, в которые бросались упрёки и оскорбления.

Рябинин понимал, что часто бывал, неправ, но признаться в этом и попросить прощения у Аси мешала гордость. Ася не только крепко держала оборону, но и часто переходила в наступление. Тогда злость до неузнаваемости искажала её лицо, и Рябинину казалось, что это чужая женщина, неизвестно откуда и зачем появившаяся.

«Где мы прежние?! – не раз со стыдом и ужасом думал он. – Мы едва узнаём друг друга. Где наша культура, интеллигентность? Если бы в это время нас увидели знакомые, они были бы ошеломлены. Они сказали бы, что не знают нас. Да и мы, оказывается, себя совсем не знаем. Ожесточение настолько ослепило нас, что мы забыли, кто мы и что делаем. Забыли, что у нас должно быть одно лицо, как перед людьми, так и перед своей совестью».

Придёт время, и Рябинин узнает, что добро – от Бога, а зло – от дьявола. Что когда люди ссорятся, бесы несказанно радуются и стараются сильнее разжечь ругань. Злость губит душу, а это бесам и надо. Вот откуда в его душе пустота: из неё уходит свет и на его место приходит тьма. В жизненной суете о душе некогда подумать, и душой овладевают бесы. Им это удаётся очень легко: когда человек стоит далеко от Бога, он беспомощен перед злом.

Тогда Рябинин ничего не знал об этом и думал, что всё дело в людях, их характерах, и безуспешно пытался вырваться из этого порочного круга. Ему никогда не приходила мысль подумать о Боге, попросить у него помощи.

В этом беспросветном чаду прошло четыре года. Ася стала совсем чужой. Истязание друг друга ссорами всё выхолостило.

Однажды они сели друг напротив друга и Рябинин сказал:

– Я ухожу.

– Уходи, – спокойно сказала Ася, понимая, что не сможет его удержать, да у неё уже и не было желания удерживать его.

На суде Ася сказала:

– Мы очень разные. Я не хочу жить с этим человеком.

И их сразу развели…

* * * *

И вот появилась Светлана.

Появилась, когда он был в тупике. Явилась, как Ангел – избавитель, чтобы спасти его от душевной усталости и разочарований. Он не потерял мужества, он был истерзан безысходностью.

В знак благодарности судьбе он написал картину: осенняя аллея в запущенном парке усадьба Нечаева – Мальцева, из причудливого багрянца и золота листопада по аллее прямо на зрителя шла женщина, и вся картина создавала удивительное настроение тихой радости и ожидания.

Сколько дней прошло в таком ожидании! Он не представлял, какой будет эта женщина, но одно знал точно: душа подскажет она или нет. Душа признала. Ожидание закончилось, и началась жизнь. Пришёл его счастливый час. Было решено о своих прошлых семейных неурядицах не вспоминать. Забыть так, словно ничего никогда не было.

… Сейчас, в больнице, думая о Светлане, их счастливом знакомстве, Рябинин вспомнил слова тёти Маши, сказанные по какому-то случаю: «Не своей волей живём, на всё воля Господа». Он тогда удивился не только их глубокому смыслу, но ещё больше спокойному тону и твёрдому убеждению, с которым были произнесены эти слова. За свою долгую жизнь она, наверное, не раз проверила это убеждение, которое помогало ей жить и надеяться, когда надеяться было не на что. Может, это помогало ей сохранять доброту и милосердие к людям?

Рябинина в характере тёти Маши всегда приятно удивляло её спокойствие во всех случаях жизни. Видимо, всё, что случалось, воспринималось ею естественно: это должно было случиться по воле Господа, вот и случилось.

«Если я хочу стать истинно верующим, то должен воспитать такое же состояние своей души»,– подумал Рябинин.

13.

рошло несколько дней, как Рябинина начали сажать в кровати. Головокружение прекратилось, и он почувствовал себя увереннее. Он сделал ещё один шаг от пропасти.

В это утро Житков вошел в палату опять в сопровождении Костенко, и Рябинин понял, что будет проделана ещё какая-то процедура.

– Сегодня, Андрей Александрович, – энергично заговорил Житков, – будем становиться на ноги! Силу в себе чувствуете?

– Чувствую больше желание, чем силу,– слабо улыбнулся Рябинин.- Но вставать надо.

И от возможной победы почувствовал небольшую радостную силу. Его посадили на кровати, дали отдохнуть. Потом легко приподняли и поставили на ноги, поддерживая с двух сторон. Рябинин почувствовал, как невесомо его исхудавшее тело, как оно колеблется, точно былинка под ветром, но всё-таки он стоял на своих ногах. Какое это было блаженство!

Палата, как в прошлый раз, не вращалась, но казалось, что пол мелко вибрирует. Это дрожали его слабые ноги. Рябинину было очень стыдно и горько оттого, что его, как дряхлого старца, поддерживают двое мужчин. Ему хотелось сказать, как он благодарен им, но постеснялся: вдруг это прозвучит сентиментально и жалко. Он подумал: «Я знаю, как велика моя благодарность, знает это и Господь Бог. Поэтому моя совесть должна быть спокойна».

Он постоял две-три минуты, напряжение было очень большим, и его бледного, взмокшего от пота, посадили опять на кровать. Ещё один шаг от пропасти! Тяжелый, как подъём по отвесной скале.

Его уложили на кровать, и врачи вышли.

«Здоровье было потеряно в одно мгновение, а возвращать его приходится в муках и с огромными усилиями, – сокрушенно думал Рябинин. – Как непрочно наше существование на земле… Мы полностью зависим от Бога, а думаем, что всё делается как бы само собой. В этом заблуждении неверующий человек проживает всю жизнь, ни разу не обратившись к Богу. Тёмные силы отгораживают его невидимой стеной от животворной помощи». Рябинин тоже не был исключением. Если бы на него не сошло озарение – нестерпимое желание напиться воды из источника святителя Тихона Задонского, неизвестно чем бы всё кончилось. Святитель повернул его к Богу. Как отставшую от стада овцу, направил на путь спасения.

Значит, в его жизни были не только грехи, за которые ему было стыдно перед Богом. Есть и что-то такое, за что ему дарована великая милость – возвращение от ворот потустороннего мира. Если бы он знал раньше, как спасительны добрые дела, он поставил бы их целью своей жизни. Может быть, даже какое-то одно доброе дело помогло ему удержаться на краю пропасти? Оно, наверное, должно быть очень весомым, если Господь ниспослал ему такой бесценный дар – Жизнь! Рябинин начал вспоминать и никак не мог вспомнить что-нибудь очень значительное. Всё представлялось ему мелким, заурядным.

Желание отыскать в своей жизни достойные добрые дела не давало ему покоя весь день и вечер. Неужели его жизнь была так скудна на высокие порывы? Значит, что-то неладное творилось в его душе. Рябинину сделалось очень неуютно. Он почувствовал себя, как на необитаемом острове, и этим островом был он сам. Почему его душа так бедна?

В этот вечер он уснул рано и проснулся глубокой ночью. Было так тихо, что Рябинину сделалось немного жутко. Казалось, что весь мир замер и к чему-то прислушивается. Рябинин оцепенел от этой тишины, и тоже стал невольно прислушиваться. Его что-то притягивало в глубине этой тишины. Вскоре он услышал едва уловимый звук, похожий на тонкий, непрерывный гудок. Рябинину показалось, что во тьме за этим звуком он увидел слабый огонёк, похожий на маленькую звёздочку в вечернем небе. Когда попытался рассмотреть его, огонёк вдруг ярко вспыхнул, и Рябинин увидел солнечный зимний день из детства.

… С утра в ватаге ребят он катался с горы на санках, а к полудню очень проголодался и прибежал домой. Когда после яркого солнца и сверкающих сугробов он вошел в комнату, то не сразу рассмотрел, что за столом кто-то сидит. Он вгляделся и увидел, что это мальчик, примерно его ровесник, одетый в рваную фуфайку. Мальчик был очень худой, лицо серое, давно нестриженые волосы взлохмачены. Небольшая сумка лежала у порога. Андрей сразу догадался, что это нищий, ходит, побирается. После войны нищих было много. Когда они приходили, им обязательно что-нибудь подавали, иногда ещё и кормили.

Мама и тётя Маша о чем-то расспрашивали мальчика, Андрей сел на табуретку около печки и не спускал с него глаз. Взрослых нищих он видел много раз, а ребёнка впервые. Это его так поразило, что он сидел не шелохнувшись. Мальчик говорил очень тихо, весь был какой-то понурый, забитый. В глазах боязливая насторожённость, словно мальчик ждал, что его в любую минуту могут прогнать или ударить. Несколько раз он с опасением взглянул и на Андрея. Наверное, его иногда обижали мальчишки, и он уже заранее боялся.

Андрею стало очень жалко мальчика: он представил, что нищий мальчик – это он сам. При виде нищих у него всегда щемило сердце. Не только потому, что они были одеты в лохмотья, но и от их понурости, какой-то виноватости. Нищие были не как все люди: они неизвестно откуда появлялись и неизвестно куда исчезали.

Мальчик доел суп и вытер ладонью губы. Тётя Маша подала ему небольшой кусок хлеба.

– Спасибо, – тихо сказал мальчик и осторожно положил хлеб в карман фуфайки. Голос у него был жалобный и дрожащий, казалось, что мальчик сейчас заплачет. Он надел свою растрёпанную шапчонку, взял сумку и вышел.

Андрею очень захотелось тоже что-то сделать для мальчика. И вдруг он догадался что. Надел шапку, набросил пальтишко, зашел за перегородку, набил в карманы сырые картофелины, и выбежал на улицу. Мальчик отошел уже довольно далеко. Запыхавшись, Андрей догнал его, и опять увидел испуг в его глазах. И ещё сильнее стало жаль мальчика.

– Возьми! – сказал Андрей, вытаскивая из карманов картофелины.

Мальчик улыбнулся. Он брал картофелины и клал в сумку. Руки у него были красные от мороза. Андрей протянул ему свои серые варежки, но мальчик испуганно отшатнулся.

– Не, не надо, – хрипло проговорил он. – Тебя будут ругать, да и мне достанется.

Смутившись, Андрей резко повернулся и побежал домой. Он словно летел над сверкающим снегом: впервые он испытал чувство душевной благодати.

Мама и тётя Маша ждали его обедать.

– Отдал мальчику свой гостинец? – улыбаясь, спросила мама.

Андрей радостно кивнул.

– Молодец,– похвалила тётя Маша. – Господь за милосердие награждает. Людей жалеть надо.

– Сегодня ты людям помог, а завтра они тебе,– сказала мама.

… Тот далёкий зимний день высветился до мельчайших подробностей, и Рябинин вдруг почувствовал, как из того снежно – солнечного дня, одного мгновения его детства, пришла тёплая волна той душевной благодати, которую он испытал тогда.

Это было первое в его жизни большое доброе дело. Тогда он ещё не знал, какая это мука – голод. Когда потом он будет учиться в институте, ему доведётся с лихвой хватить студенческой голодухи. Вспоминая те дни, он будет удивляться, как у него хватило сил выдержать эту унизительную пытку. А может, это было зачем-то необходимо?

Его помощь бедному мальчику была невелика – несколько сырых картофелин, но когда нечего есть – это огромное богатство. Голодными студенческими днями он мечтал о сухаре или маленьком кусочке хлеба.

Вспомнил: однажды зимним вечером дедушка Фёдор рассказывал предание о том, как после смерти человека, прежде, чем решить, куда его направить, в рай или ад, на весы положат все его дела – добрые и злые. Что перевесит, то и решит его вечную участь. «Может быть, именно эти несколько картофелин перетянули на тех весах, и Бог подарил мне жизнь? – подумал Рябинин, чувствуя, что на него как будто кто-то смотрит. Он ощущал чьё-то живое присутствие так отчётливо, что ему стало немного страшно. Сейчас он испытывал к нищему мальчику намного больше сострадания, чем в детстве. Сейчас он жалел его жалостью взрослого человека, много испытавшего и хорошо узнавшего почём фунт лиха.

Пришло время, и Рябинин увидел, как жалеют уже его – беспомощного, очень больного, той проникновенной жалостью, какой взрослые жалеют детей. Он был очень слаб, и эта жалость трогала его до слёз. Может быть, это возвращение долга за тот зимний день: добром за добро?

Душа его наполнялась покоем и радостью: он не один, какая-то заботливая сила помогает ему. И от всех людей, окружавших его – врачей, медсестёр, родственников, друзей и знакомых, тоже шла эта исцеляющая сила. Все любили его и заботились о нём. В этом он тоже видел промысел Божий. Его мир и миры этих людей слились в один светлый мир, в центре которого шла борьба за его спасение. Рябинин понимал это ясным сознанием, которое уже не угнетал тяжкий ужас близкой смерти.

Он давно слышал заповедь: «Любите, друг друга», но смысл этих слов когда-то бесследно скользнул в его сознании, потому что он не верил в такую любовь. Он жил среди равнодушия, зависти, ненависти и злобы, где слово «любовь» или не произносилось, а если и произносилось, то с оттенком насмешливым или двусмысленным.

Сейчас эта заповедь обрела для Рябинина живой смысл. Истинность этой заповеди раскрылась в поступках людей, окружавших его. Он чувствовал в этой любви силу, похожую на бессмертие…

14.

аждый новый день имел теперь для Рябинина своё лицо. Исчезла стремительно бежавшая лента из боли, страха, переходящего в ужас, при мысли о возможном конце, и очень зыбких надежд. Эту ленту из мрачных, призрачных дней крутила какая-то злая сила, которую невозможно было остановить. Порою Рябинину казалось, что всё это в какое-то мгновение взорвётся, и он будет погребён под этим прахом.

И вот всё остановилось, как по взмаху волшебной палочки. Исчезла смертельная тоска, изматывавшая душу и заслонявшая мир тёмной пеленой.

Сначала он сидел, потом стоял, и вот настал час, когда, поддерживаемый Светланой, сделал несколько неуверенных шагов вдоль кровати. Дрожавшей рукой он держался за металлическую трубку, которую прикрепили к спинкам кровати, чтобы он мог подниматься самостоятельно.

Это было поздним вечером. Только они двое были свидетелями этой победы. Рябинин сделал четыре шага! Когда он остановился, чтобы отдохнуть, то увидел, что палата очень маленькая: здесь едва помещались две кровати, тумбочка и табуретка. Единственное окно напоминало, что есть огромный мир, в котором живёт множество людей. Сейчас все они представлялись Рябинину здоровыми и очень счастливыми. И только он один был самым несчастным – больным и беспомощным. Каким прекрасным виделся ему этот мир и люди, которые совсем недавно только раздражали его своей суетой.

Рябинин понял, что болезнь это не только боль, но и страшное одиночество. Это особый мир, из которого больной видит всех, но в его мир никто проникнуть не может. Болезнь очень многое изменяет в душе человека, но передать это словами невозможно. Недаром говорят, что человек, перенесший тяжёлую болезнь или клиническую смерть, родился заново.

Рябинин ещё не знал, какой опасности подвергалась его жизнь, и какую невероятно сложную операцию сделал ему профессор Кладовщиков. Сейчас ему казалось, что всё происходило в какой-то другой жизни, где и он был совсем другим.

Он чувствовал такой прилив радости, что боялся сглазить самого себя и навлечь какие-то осложнения. Рябинин даже дышать стал как-то особенно осторожно. Ему казалось: что-то тёмное, страшное подкарауливает его, чтобы при первых признаках радости отнять у него эту радость. Его медленное, очень трудное выздоровление представлялось ему в виде какой-то очень сложной и хрупкой конструкции, которая от одного его неловкого движения может рухнуть. Было невыносимо страшно от мысли, что жизнь так уязвима и беззащитна. Кто скажет, когда и откуда придёт смерть?

Светлана испытывала невыразимую радость: она видела его за чертой жизни, а сейчас живого, стоявшего на своих ногах. Даже в самые тяжёлые периоды болезни Андрея она запрещала себе думать о его смерти, потому что за мыслями могла придти реальная беда. И ещё потому, что она не могла представить этот мир без него.

Рябинин горячо благодарил Бога за своё спасение и ещё за то, что Господь избавил Светлану от страшной муки – видеть его смерть. Если бы это случилось, он, наверное, на том свете чувствовал бы свою невольную вину за её муки здесь. Его испугала мысль о смерти, потому что всё, что он сейчас видит и чувствует – всего этого могло уже не быть. А главное – не было бы его самого. Где бы он был сейчас?

Трагизм бытия и заключается в том, что все уходят навсегда. Это необъятное, неведомое и страшное – Навсегда. Оно также не поддаётся осмыслению как Бесконечность. Почти двадцать дней Рябинин стоял на границе двух миров. Он верил, что не умрёт, когда почти никто не верил. Откуда, пришла спасительная уверенность, Рябинин не знал, но знал точно: она помогла ему выжить. Наверное, это успокоение, как великую милость, послал Господь, чтобы облегчить его душевные и телесные муки. Наверное, это был голос свыше, который услышала его душа?

На мгновение ему показалось, что палата наполнилась лучезарным светом, а его душа блаженным покоем. Такое он уже однажды испытал, и только на одно мгновение. Может, эти мгновения и есть счастье? Может, в эти мгновения душа приближается к Богу?

В эту ночь Рябинин впервые спал очень крепко. Утром проснулся поздно, когда Светлана уже уехала на рынок за фруктами. В открытую дверь палаты струился свежий воздух, необыкновенно вкусный и прохладный. Коридор был наполнен солнечным светом, и этот свет навевал умиротворение.

Напротив большого окна, вполоборота к Рябинину, стояла медсестра. Она что-то читала, держа перед собой листок бумаги. Солнечный свет окутывал высокую, стройную фигуру девушки мягким сиянием, золотил, её пышные светлые волосы и насквозь просвечивал белый халатик. Как на большом экране были видны маленькие упругие груди, крутые бёдра.

Ошеломлённый Рябинин смотрел на эту живую картину, понимая всю неприличность своего тайного созерцания, но не мог отвести взгляд. Загорелое тело вырисовывалось так чётко и рельефно, точно халата и не было. Рябинин, как художник, был поражён совершенством фигуры девушки. Наверное, вот с таких натурщиц создавал свои скульптуры великий Роден.

Захваченный этим зрелищем, Рябинин вдруг почувствовал волнение другого свойства – жгучее волнение молодого мужчины. Его охватил знакомый сладкий огонь, который, вспыхнув в груди, заставил пылать лицо и опьянил голову. Блаженство было так велико, что он в изнеможении закрыл глаза и весь растворился в какой-то беспредельной нежности….

Когда он открыл глаза, медсестра уже сидела за столом и что-то писала. Очарование не исчезло. Солнце всё также высвечивало ореол её золотистых волос, но теперь была видна только её тонкая загорелая рука и округлое плечо. Вся красота её фигуры чётко и глубоко отпечаталась в обострённом восприятии Рябинина – художника, а сладкое волнение в душе Рябинина – мужчины.

И на него хлынула радость: «Я – живой! Я вернулся к нормальной жизни, если во мне так сильно проснулись желания. Такое может чувствовать только здоровый мужчина».

Он долго и горячо молился, благодарил Бога за то, что к нему постепенно возвращаются радости жизни, о которых он забыл, сломленный болью и униженный беспомощностью. Жизнь вдруг приоткрылась одной из своих самых притягательных сторон. И тут как будто тихо зазвучала нежная мелодия, которую он слышал когда-то очень давно. Может быть, у каждого человека есть своя мелодия, которая звучит в его душе, когда он счастлив?

Сколько таких мгновений выпадает на жизнь человека? Он понимал, что многогрешен, что эта милость даётся ему как бы авансом, который он должен отработать всей своей будущей жизнью. Он чувствовал, что всё больше удаляется от себя прежнего, от всего, что было пережито в эти смертельно опасные дни.

Рябинин прошел очищение, и ему во всей глубине открылась трагическая обречённость живого человека, безграничная власть Бога и ничтожество человека. С горькой усмешкой вспомнил он помпезный и лживый афоризм времён своей безбожной юности: «Человек – кузнец своего счастья». Какой он кузнец, когда человек – песчинка между гигантским молотом и наковальней. Только по великой милости Господа этот молот не опустился на Рябинина: ему дарована вторая жизнь.

Утром, во время обхода, Житков, улыбаясь, сказал:

– Ну, Андрей Александрович, поздравляю – завтра мы тебя выписываем. Будешь дома набираться сил. Больничные стены на тебя уже будут плохо действовать. Всё, что надо сделать – мы сделали.

– Не знаю, как вас и благодарить,– сказал растроганный Рябинин. – Вы вернули меня из ада.

– Мы делали своё обычное дело,– сказал Житков.- Вот ты скоро войдёшь в норму, и будешь опять радовать людей своими картинами. Людям радость необходима. Это очень сильное лекарство.

На другой день, утром, Рябинин с помощью Светланы оделся в спортивный костюм, и, поддерживаемый ею под руку, прихрамывая, вышел в коридор. Проводить Рябинина собрались врачи и медсёстры отделения во главе с Житковым. Все знали, в каком тяжёлом состоянии он поступил, и его спасение воспринималось, как чудо, хотя они насмотрелись всякого. Медсёстры ласково смотрели на Рябинина, как на ребёнка, который учится ходить. Он бы ещё очень слаб, и каждый шаг давался ему с трудом.

Рябинин растерялся от таких проводов. Он попытался взять себя в руки, но голос его всё-таки дрогнул, когда он сказал:

– Низкий вам поклон… вы вернули мне жизнь…

Женщины растроганно заулыбались.

– Крепкого тебе здоровья, Андрей Александрович,– сказал Житков. – Желаем тебе никогда не попадать в больницу.

– Постараюсь, – тихо ответил Рябинин, чувствуя на глазах слёзы. Он знал, что всю жизнь будет благодарен этим людям, будет помнить их, потому что они стали частью его новой жизни.

Когда ехали в такси по городу, Рябинин жадным взглядом смотрел на дома, поток машин, зелёные и красные огни светофоров, на многолюдные тротуары. Всё производило на него такое сильное впечатление, словно он всё это видел впервые. Во время болезни он был где-то невероятно далеко от этого мира.

Каким маленьким и страшным виделся ему сейчас больничный мир по сравнению с этим живым и огромным. «Какое это необъятное счастье – жить, – думал он. – Просто жить, не желая никаких благ, ходить в толпе по этим улицам и чувствовать себя живым». Преступно равнодушен был он к жизни до болезни, потому что был благополучен. Он понял, как дорога жизнь, когда начал исчезать из неё и погружаться в мрачную пучину, как тонущий корабль в глубины океана.

Он опять живёт на земле! Рябинин закрыл глаза, чувствуя сладкие слёзы.

15.

ома Рябинина всё радовало, но через некоторое время он почувствовал в квартире странную пустоту, которая таилась по углам, проникала в его душу и наполняла её смутной тоской. Он пытался понять причину такого настроения. Обходил квартиру, внимательно осматривал мебель, большой стеллаж с книгами, картины – всё было как всегда.

Но вот взгляд его задержался в тёмном пустом углу. Что-то дикое глянуло оттуда на Рябинина. «Может быть, я схожу с ума?! – с ужасом подумал он. – Только чудом избежал смерти, и вот новое несчастье!» Его обдало жаром, и холодный пот пополз по лицу и спине. «Нет, это болезненная мнительность,– стал он успокаивать себя. – Я очень слаб, нервы расшатаны до предела».

Он сел в кресло, чувствуя страшную усталость и тоску. Долго, бездумно смотрел в другой угол, освещённый солнцем. Яркое пятно притягивало его взгляд. Оно волновало его, как воспоминание, которое то приближалось, то ускользало. Он старался удержать его, чувствуя, что это воспоминание для него почему-то очень важно.

Угол выходил на юго-восток, и вдруг Рябинин всё понял: в их сельском доме в этом углу висят иконы, и солнце, когда перевалит за полдень, вот также ярко их освещает.

В их городской квартире икон никогда не было. Мама не говорила о том, что в квартире должны быть иконы, наверное, потому, что знала – молодые неверующие.

Вспомнил: однажды с тётей Машей разговор зашел о Боге. Она, печально глядя на него, сказала:

– Ты партийный, в Бога не веришь, но хоть немного придерживайся…

Сейчас Рябинин понял мудрый смысл этого совета: всегда в мыслях будь с Богом, не отрекайся. Господь послал ему спасительную мысль обратиться за помощью к святому угоднику Тихону Задонскому. Теперь страшно представить, что было бы, если бы он не вспомнил о святом источнике. Он с раскаяньем и жалостью смотрел из нынешних дней на себя прежнего – беспомощного и незащищённого, забывшего Бога.

Светлана уходила на работу, а Рябинин начинал тренировки: ходил, делал осторожные приседания, массировал левую руку, разрабатывал пальцы.

Через некоторое время ему захотелось ходить по улице, но он стеснялся своего вида. Когда его привезли из больницы, и он посмотрел на себя в большое зеркало, то его поразила бледность и худоба лица, начинающие отрастать волосы с заметной проседью. До операции седины не было. Но особенно его поразили глаза: огромные, провалившиеся, из глубины которых смотрела не то незабытая боль, не то застывший ужас. Глаза продолжали видеть те страшные дни. Рябинин чувствовал, что это останется с ним надолго, и через это тоже надо пройти.

Как-то утром он хотел, было выйти на улицу, но, увидев, что на скамейке около подъезда сидят женщины, поспешно вернулся в квартиру. Он представил, как они с показной жалостью и плохо скрытой брезгливостью будут смотреть на него, как смотрят обычно на больных, будут расспрашивать об операции, вздыхать и сочувствовать, отчего он почувствует себя совсем калекой. Как ему, совсем недавно гордому и сильному, понуро выслушивать эти сочувствия? Надо подождать, пока никого не будет около подъезда. Или выйти со Светланой, когда она пойдёт на работу.

На другой день, прежде, чем идти на улицу, он вошел в спальню, несколько раз перекрестился и прочитал молитву: «Благослови, Господи, наш сегодняшний день, пошли нам, Господи, доброго здоровья, счастья и удачи в наших делах». Рябинин уже не представлял, как начинать день без молитвы и заканчивать без благодарности Богу за то, что Он дал сил и разумения прожить этот день достойно.

«Лишь бы никто не встретился», – с опасением подумал он, и, подавляя волнение, пошел за Светланой. Около подъезда никого не было. Он сразу успокоился, полной грудью вдохнул свежий утренний воздух, и у него слабо закружилась голова.

– Я побежала. Уже опаздываю,– сказала Светлана, торопливо целуя его в щёку.

Сильно прихрамывая, медленно и осторожно, он вышел за угол. За углом шумела улица: ехали машины, автобусы, громыхали трамваи, торопились люди. Рябинину некуда было спешить, и он почувствовал свою полную отстранённость от этого мира. Он стоял на обочине, а поток машин и людей равнодушно нёсся мимо, и никому не было дела до того, есть Рябинин в этой жизни или нет. Его остро кольнула обида не на кого-то конкретно, а на весь этот бестолковый, жестокий мир. Сейчас почему-то Рябинину, как никогда, очень хотелось, чтобы его пожалели.

Тяжело переведя дыхание, он некоторое время стоял совершенно опустошенный и растерянный. Ему захотелось спрятаться, чтобы его никто не видел, и он не видел никого. Он горько усмехнулся и тоже стал равнодушно смотреть на городскую суету, и постепенно почувствовал облегчение: он как бы обрёл независимость от этого мира. Отгородившись от него своим равнодушием. Вместе со спокойствием пришла утешительная мысль: у меня есть защита и опора – Господь – мой Спаситель.

Минут сорок он медленно ходил вдоль дома под огромными тополями. Почувствовав усталость, зашел во двор и сел на скамейку с высокой спинкой. Несколько таких скамеек стояли вокруг большой круглой клумбы, на которой росли пышные астры – белые, розовые, фиолетовые. В цветах уже была нежная печаль уходящего лета. Незаметно придёт зима, на клумбу опустятся хлопья снега, исчезнут цветы, и ещё один год уйдёт в вечность…

А пока сияло солнце, и ласковое тепло струилось на землю. Рябинин, прикрыв глаза и растворяясь в этом тепле, радовался жизни. Он никак не мог охватить своим разумом всю громаду счастья человека, помилованного перед казнью…

Он опять подумал о пустом углу в своей квартире и об иконах в сельском доме. Дом казался наполненным живым светом, а городская квартира тусклой и безжизненной. «Как только окрепну, поеду в церковь и куплю какую-нибудь икону»,– решил он.

Только через месяц Рябинин сел в трамвай и, проехав несколько остановок, вышел напротив собора, снежно белевшего под голубыми куполами. Раньше он бы долго колебался, прежде чем войти в храм. Надо было преодолеть мучительный страх: вдруг его случайно увидит кто-нибудь из знакомых, и тогда его партийная репутация будет перечёркнута.

Сейчас он шёл совершенно спокойно, даже с каким-то вызовом в душе: он духовно свободный человек.

Он так давно не был в церкви, что, поднявшись по широким ступеням паперти, робко остановился перед широко открытой дверью. Увидел, как в тёмной глубине храма желтыми звёздочками мерцали свечи, словно звёздочки на ночном небе. Это был таинственный мир, где человек один на один представал пред Богом. «Имею ли я право войти в этот мир? – волнуясь, подумал Рябинин. – Я много раз каялся в своих грехах, но принял ли Господь моё покаяние?». И Рябинин с тяжестью в душе то ли от сознания своих грехов, то ли от вины, что давно не был в храме, перешагнул церковный порог. Теперь стены надёжно укрывали его от мира, и это успокоило его. С больших икон смотрели святые угодники, и в их глазах он увидел сочувствие и доброту. Рябинин верил, что святые угодники знали: он прошел очищение от грехов муками и кровью.

Он вспомнил, как после операции, когда отошел наркоз, и он увидел свою грудь и руки, залитые кровью, и ужас охватил его, ему пришла спасительная мысль, укрепившая его: «У каждого человека должна быть своя Голгофа». Сейчас он впервые не ощущал гнетущей жалости к самому себе, как это случалось не раз. Исчезла подавленность, возникавшая всякий раз, когда к нему проявляли сострадание. Он уже не чувствовал себя отверженным от мира здоровых людей.

Рябинин остановился перед большим распятием и, глядя на терновый венок на голове Иисуса Христа, на струйки крови, стекавшие по Его лицу, содрогнулся от жалости и почувствовал, как по его лицу будто опять поползли струйки крови, как это было в первую ночь после операции. Своими муками он стал как бы сопричастен мукам Спасителя, но Иисус страдал за грехи всего мира, а он только за свои. В одной из книг, которые давал ему знакомый священник отец Николай, Рябинин прочитал изречение Амвросия Оптинского: «Древних христиан враг искушал мучениями, а нынешних болезнями и помыслами». Несчастий и болезней в избытке, но почему наш просвещённый век удивительно упрям в своих грехах? Древних иудеев Бог много раз жестоко наказывал за поклонение кумирам и отступление от веры, и они тоже упорствовали в своих грехах. Многие века так и не изменили суть человека? Какими же наказаниями можно вразумить гордецов?

Теперь от гордыни Рябинина не осталось и следа, хотя от природы он был награждён ею щедро. Сейчас он чувствовал только вину и стыд. Гордыня его виделась ему ничтожной и смешной.

Потом Рябинин слушал службу и думал, какую икону купить. Так, ничего и, не решив, он обратился к женщине, которая продавала иконы и свечи.

– А вот икону Спасителя,– и она указала на небольшую икону в окладе из серебристой фольги. Это была первая в его жизни икона, которую он приобрёл. В том, что женщина посоветовала купить именно икону Спасителя, Рябинин увидел высокий смысл.

Так, с иконой в руках, он отстоял всю службу. Очень внимательно слушал тихое пение хора и слова молитв, произносимых священником. Когда он закрывал глаза, чтобы сильнее проникнуться чувством своего единения с Богом, то ему казалось, что он в лодке плывёт по широкой реке. Солнечные блики на воде не слепят, а вливаются в душу широким потоком и заполняют её неоглядным разливом.

Рябинин открывал глаза и видел, что золотистый поток, расстилается перед ним: огоньки свечей и лампад наполняли сиянием пространство перед алтарём, и из этого сияния отчётливо проступали лики святых. Они будто шли навстречу, и с каждым мгновением становились всё ближе. Этот мир в живых лицах, красках, звуках, всё сильнее вовлекал Рябинина в своё движение.

– Господи, помилуй! Господи, помилуй!

Слова эти всё сильнее будили чувство покаяния в душе Рябинина. Он стал повторять эти слова, потому что его душа ждала помилования. Грехов у него намного больше, чем он думает, и едва ли хватит всей жизни, чтобы отмолить их. «Потом надо исповедаться и причаститься», – решил Рябинин, зная, что после этого часть грехов будет прощена. «Господи, помилуй!» – прошептал он, чувствуя, как необходимы ему эти слова.

16.

омой Рябинин вернулся, наполненный покоем и внутренним светом. Душа его освободилась от тяжести, похожей на беспричинную тоску. Она приходила внезапно, отравляла настроение, некоторое время держала душу в болезненном состоянии, и постепенно исчезала. Рябинин начинал с суеверной тревогой думать: не напущена ли на него какая-нибудь порча? Или это болезнь его психики, и надо обращаться к психиатру?

Ответ он неожиданно нашел в стихотворении Тютчева «Наш век»:

Не плоть, а дух растлился в наши дни.

И человек отчаянно тоскует…

Он к свету рвётся из ночной тени

И, свет, обретши, ропщет и бунтует.

Безверием палим и иссущен,

Невыносимое он днесь выносит…

И сознаёт свою погибель он,

И жаждет веры – но о ней не просит…

Не скажет ввек, с молитвой и слезой,

Как ни скорбит пред замкнутою дверью:

«Впусти меня! Я верю – Боже мой!

Приди на помощь моему неверью!»

В храме он пробыл часа два, а ему показалось, что он прожил в этом мире довольно долго. Здесь не было тоски и боли, а только исцеляющий покой и радость, они поднимали душу над земными скорбями. Отстранение от греховного мира было недолгим отдыхом от жизненной ноши, которую несёт каждый человек и которая называется его судьбой.

«Когда и с чего началось исцеление моей души? – думал Рябинин, перебирая в памяти все подробности дня: с решения пойти в храм? В то мгновение, когда я переступил порог церкви? Или когда я в первый раз произнёс слова: «Господи, помилуй!»? В его сознании эти слова прозвучали так настойчиво, словно кто-то заставлял его прислушаться. В этом он тоже увидел продолжение своего духовного возрождения.

Икону Спасителя Рябинин повесил в юго-восточном углу. Он отошел на середину зала и увидел, что солнце, отражаясь в серебристом окладе иконы, наполняло угол и часть комнаты трепетным сиянием. Из глубины сияния на Рябинина спокойно и внимательно смотрел Иисус Христос. Его взгляд был таким живым и проникновенным, что у Рябинина защемило сердце от неизъяснимой радости, и в то же мгновение появилось чувство вины. В это мгновение, наверное, в одной точке сошлись все его прегрешения, и он стоял перед ликом Спасителя, как обвиняемый на суде. Дарованная ему жизнь – знак прощения многих грехов, но чувство вины за них осталось.

Спаситель точно спрашивал, раскаивается ли он? Рябинин заволновался, и жгучий стыд охватил его, будто он стоял перед неоглядной толпой, и каждый человек в этой толпе знал о нём всю правду. «Так, наверное, будет на Страшном Суде,– холодея, подумал Рябинин, и всё его существо невольно рванулось куда-то вверх, словно пыталось сбросить с себя тяжкую скверну грехов.

И тут на Рябинина светлым озарением сошли слова, которые он должен сказать:

– Господи, прости и помилуй!

За эти минуты он пережил такое напряжение душевных и физических сил, что с трудом сделал несколько шагов и свалился в кресло. По лицу скатывался пот, голова слегка кружилась, но в душе было так благостно, что навернулись слёзы. Так в детстве он переживал состояние праздника, когда всё вокруг казалось радостным, а почему объяснить было невозможно. Этой необъяснимой радостью, как солнечным туманом, было окутано небо, земля, и он сам – маленький и очень счастливый. Казалось, что радость струится с неба, словно летний дождь, пронизанный солнцем. Под такой дождь всегда хотелось выбежать и стоять в сверкающем небесном потоке, раскинув руки. Потом с мальчишками он бегал по тёплым лужам, и брызги взлетали высоко над головой. Какое это было счастье! Тогда душа ещё не знала разочарований и утрат. Всё это придёт через много лет, но никогда не сможет заслонить той детской радости.

«А, может быть, именно тогда, когда я стоял под солнечным июльским ливнем, моя душа омывалась в небесной купели и нити дождя соединяли её с Богом? Может, это помогало мне теперь найти дорогу к Богу?» - подумал Рябинин. Всё-таки не безнадёжно далеко он был от Бога. Внутренний голос говорил ему: всё будет хорошо, надо только жить по любви и истине. Это не казалось трудным, но представлялось сентиментальным, а это в молодые годы считалось, чуть ли ни пороком.

Теперь всё это виделось ему ненормальным и греховным. Пройдя очищение муками, он ощутил в себе внутренний свет. «Через страдания – к радости!» Где я читал или слышал эти слова?» - настойчиво вспоминал Рябинин. В этих словах была истина, найденная им самим. Теперь они были наполнены конкретным смыслом: вершины достигаются мучительным, долгим трудом. Подвиг подвижника по силам только избранным. Рябинин знал, что святой угодник Серафим Саровский три года молился, стоя на коленях на большом камне. Обычный человек может такое выдержать самое большое минут десять. Это и есть та неизмеримая дистанция, которая отделяет нас, грешных, от святых подвижников. Но великие примеры учат нас великому терпению.

Нам, слабым телом и духом, хотя бы набраться сил и терпения, чтобы жить по заповедям Божьим. Но нас пугает этот путь, длинный и трудный, и мы, малодушные, отступаем. Мы ничего не знали об этом пути, потому что нас всю жизнь гнали от Бога.

Ему вспомнилось, что когда он учился в четвёртом или пятом классе, после Пасхи его одноклассница Валя Шубина, девочка тихая и застенчивая, принесла в класс три желтых яйца, выкрашенных в луковой шелухе, другой краски в послевоенные годы не было. И как на грех, когда она доставала из сумки тетрадку, одно яйцо упало на пол и разбилось. Это увидела учительница Надежда Ивановна, тощая злобная особа, с тонкими синеватыми губами. Она коршуном налетела на испуганную девочку, вырвала из её рук зеленоватую сумку, сшитую из солдатской плащ-палатки, и вытряхнула содержимое на парту. На пол упали ещё два яйца и растрёпанная книжка.

– Иди к доске! – взвизгнула учительница. Лицо её побелело, синеватые губы дёргались.

Валя, вся, дрожа, стояла у доски, и по щекам её катились крупные слёзы. Девочка оторопело смотрела на разъярённую учительницу и не понимала, в чём её вина.

… Прошло много лет, но Рябинин очень хорошо помнил эти детские слёзы – редкие и очень крупные. Они выкатывались из больших испуганных глаз девочки, на мгновение застывали на её бледных веснушчатых щеках, и падали на пол.

Учительница подняла класс и все, виновато нагнув головы, стоя слушали, как она разносила бедную Валю, грозя исключить её из школы.

Положение спасла директор школы Ирина Васильевна, высокая, очень прямая женщина. Услышав крики Надежды Ивановны, она вошла в класс. Сквозь большие очки пристально оглядела всю картину – беззвучно плачущую девочку у доски, разбитые крашеные яйца на полу, испуганный класс, и сказала ровным, холодным голосом:

– Надежда Ивановна, пожалуйста, идите за мной. А вы, ребята, садитесь.

Когда учителя вышли из класса, Валя подошла к своей парте, опустилась на колени, собрала с пола разбитые яйца. Всё – до последней крошки. Время было трудное, голодное.

Как все мальчишки и девчонки, Рябинин тоже испугался. У него был страх-удивление: разве может учительница быть такой злой?! Тогда в селе учителям был почёт и уважение, слово «учитель» произносили с благоговением.

И ещё страх-отвращение: впервые он, ребёнок, почувствовал отвращение и ненависть к взрослому человеку. Это было очень тяжело, потому что этим человеком была учительница.

Первое и очень острое разочарование в жизни. С этого дня началось его взросление: он понял, что мир может быть необъяснимо жестоким, что человек может быть совсем не таким, каким кажется. Раньше, когда учительница его хвалила, Рябинин испытывал радость и благодарность.

А сейчас он едва не заплакал от ненависти к ней и обиды за несчастную Валю Шубину. С тех пор он уже не мог смотреть добрыми глазами на Надежду Ивановну. Но с того дня у него появилась способность сочувствовать и жалеть.

… Вспомнив об этом, Рябинин грустно улыбнулся. Сейчас совсем в другом свете он увидел поступок Надежды Ивановны. Тогда, наверное, у неё была не столько злость на Валю Шубину за то, что она принесла в класс пасхальные яйца, сколько панический страх за себя. Она, видимо, подумала, что если не устроит разнос Вале, то по селу пройдёт слух, что она своим молчанием как бы поощрила религиозность девочки. Последствия для Надежды Ивановны могли быть самые плачевные: узнают в районо, райкоме партии, и, не дай бог, в НКВД. В лучшем случае её выгонят с работы, а могут и посадить.

Все жили в страхе перед властью. Она представлялась огромным, могущественным и беспощадным чудовищем. Тогда никого не щадили, каждый мог стать жертвой. В защиту Бога мало кто верил, а в том, что власть может жестоко покарать, никто не сомневался.

… Всё село горевало, когда в сельсовете судили пожилую женщину по прозвищу Евлеха. Сидела она на скамье подсудимых, опухшая от голода, опустив голову. Тяжек был для неё этот позор. А вся вина её заключалась в том, что она собирала колоски ржи на колхозном поле. Дали ей три года тюрьмы. Не посчитались с тем, что два её сына погибли на фронте.

Одна баба с красными от слёз глазами, выходя из сельсовета, закричала:

– Встали бы её сыновья, да поглядели, какую жизнь защитили они для своей матери! Ей хоть живой в могилу ложись!

Из толпы, стоявшей напротив сельсовета, на неё испуганно зашикали:

– Молчи! Молчи! И тебя посадят!

Баба плюнула, и пошла по пыльной дороге мимо разрушенной церкви…

Рябинин почувствовал, как от этих воспоминаний встал ком в горле.

Сейчас он себя спросил:

– Почему ничего не испугалась и директор школы Ирина Васильевна?

И задумался: «Она, наверное, была верующим человеком, и не могла не защитить девочку. А о последствиях не думала потому, что была убеждена: на всё воля Божья – чему быть, того не миновать. Или просто была мужественным человеком, и её возмутил грубый поступок Надежды Ивановны».

Верующий человек спокойно вверяет свою жизнь Богу. А нам не хватает веры, и мы колеблемся: поможет нам Бог или нет? Нам хочется верить, что поможет, но чаще побеждает сомнение. Может поэтому помощь и не приходит?

Рябинин тщательно перебирал в памяти все дни своей страшной болезни, минуты ужаса перед операцией, мгновения оцепенения перед тем, пока наркоз не отключил сознание, и уже в который раз с удивлением подумал: я не верил, что умру, и потому не было страха. Откуда такая уверенность? Поразительно, но она появилась, когда он начал молиться утром и вечером. Он тогда почувствовал, что его как бы окутала невидимая, но осязаемая оболочка, которая защищала его от ужасов реального мира. Эта оболочка, наверное, была благодатью Святого Духа – несокрушимой силы Божьей, которая укрепляла его душу.

17.

огда Светлана пришла с работы, Рябинин провёл её в зал:

– У меня для тебя сюрприз. Смотри!

Увидев икону, Светлана улыбнулась как-то по-детски светло и растерянно. Долго смотрела на лик Спасителя, и, вздохнув, сказала:

– Надо было давно иметь в доме икону. Может быть, тогда с тобою ничего бы не случилось.

– Наверное, – согласился Рябинин. Эта мысль уже не раз приходила и ему, но что-то мешало сказать об этом жене. Может, остатки гордости? Или запоздалое сожаление: обратись он раньше к Богу, всех этих ужасов могло не быть. Мысли покоробили своей меркантильностью: получается, что надо верить в Бога, когда это тебе выгодно, или ты чувствуешь своё полное бессилие.

Светлана, не отрывая взгляда от иконы, осторожно и как-то неловко перекрестилась и поклонилась. На Рябинина нахлынула нежность, и в ту же минуту ему стало жаль Светлану вот за эту боязливую осторожность, словно она боялась невидимого наблюдателя и наказания за свой поступок. В таком инстинктивном опасении тогда жили многие. И ещё Рябинину стало горько от мысли, что их всю жизнь гнали от Бога. В школе, институте, на работе. По радио, телевизору, газетам.

Партийные лжепророки внушали:

– Бога нет.

– А вы откуда знаете?

– Наука доказала, – следовал смехотворный ответ.

Светлана и Андрей постепенно обретали духовную свободу, потому что к Богу обратились с верой, и были услышаны. Они жили в своём новом мире, где любовь, чистота помыслов и поступков стали для них естественным законом.

Рябинина всё больше тянуло к работе. Силы постепенно прибавлялись, и он почувствовал себя на удивление помолодевшим, обновленным. Он верил, что исцеление будет полным. «Главное, голова в порядке и правая рука тоже», – радовался Рябинин, и неустанно благодарил Бога.

Однажды он взял небольшой лист ватмана и стал делать наброски карандашом. Появились какие-то домики, деревья, узкая дорога в гору, вымощенная камнем, а по обе её стороны крутые откосы-стены, сложенные из кирпича. Слева от дороги, в облаках, стали проступать купола пятиглавого собора. Крестов на куполах не было, кое-где листы жести сорваны и там мрачно темнели дыры, как старые раны. Само собой получилось, что он по памяти нарисовал Владимирский собор задонского мужского монастыря. Многие годы на территории монастыря помещалась районная больница и сушильный завод, выпускавший кабачковую икру и компоты.

Рябинин ещё задолго до болезни, при всём его атеизме, не раз задумывался о том, как у русского человека поднялась рука громить церкви, как повернулся язык отречься от Бога? Такое можно назвать только массовым безумием, когда огромная империя сошла с ума, и, озверевшая, набросилась с хулой на своего Бога. Легко представить, какое ликование охватило врагов России.

Опомнимся ли мы когда-нибудь и выйдем ли из этого звериного состояния? А самое главное – придём ли мы к покаянию? Именно мы! Наши отцы и деды, совершившие невиданный погром своей Православной церкви, уже отвечают перед Богом, а нам только предстоит. У нас ещё есть время раскаяться и искупить вину. Вина отцов и на нас.

Иудеи кричали Пилату:

– Распни его! Пусть его кровь будет на нас и наших детях!

Может, холокост – это искупление только за одну каплю крови Христа?

Наши предки своим отречением от Бога, наверное, причинили Иисусу Христу такие же муки, как палачи на Голгофе.

Наши предки отреклись не только от своей веры и истории, но и от самих себя. Не стало русских – появился безликий советский народ. Люди стали забывать название своей великой страны. Их приучали говорить не Россия, а «эта страна». Безликое ничто! Вот как мы, Россия, ненавистны нашим врагам – этим «мудрецам».

Рябинин вспомнил очень показательную, в этом смысле, историю: писатель Николай Задонский много лет искал могилу героя Отечественной войны 1812 года генерала Муравьёва. Он знал точно: генерал похоронен на территории задонского мужского монастыря. И вот, наконец, поиски увенчались успехом. Около стена Владимирского собора, когда раскопали огромную кучу мусора, увидели мраморное надгробие.

Это показалось Рябинину символичным: вот также под горами мусора погребено и великое прошлое России. Так и народ засыпают мусором, и так старательно, чтобы через какое-то время найти его было невозможно.

– Нет, этого никогда не будет! – с ожесточением сказал Рябинин, начиная спор с невидимым врагом.- После бесчисленных набегов татаро-монгол, опустошительных пожаров и поголовного истребления людей опять начиналось возрождение Руси. Строились церкви, города, крепости. Поруганная Русь спасалась животворящим крестом, верой в Бога и заступничеством Пресвятой Богородицы. Так было много раз. Так будет и теперь. Только как наш народ будет замаливать свои грехи, если он не умеет молиться?

Многолетнее отлучение народа от Церкви образовало пропасть между Богом и людьми. Народу создали ад на земле, и обрекали на вечный ад в потусторонней жизни. На это работала огромная армия коммунистических бесов. Когда народ отрёкся от Бога, он стал беспомощным и беззащитным, он оказался в полной власти антихриста. Разрушались церкви и монастыри, уничтожалось духовенство, а народ смотрел на это равнодушно. Он находился под дьявольским гипнозом строительства рая на земле. Великий соблазн – Великий обман.

Ещё в земной жизни мы уже узнали адскую тьму. Народ оказался в такой западне, из которой не мог выбраться. Кого же тут винить, как ни самих себя? Тьма поглотила и создателей ада: красный террор перемолол и их. Но красный Ирод не забывал и народ: он избивал его десятилетиями.

От этих размышлений Рябинин сильно устал. Он остро сопереживал, когда осмысливал подобные факты, потому что невольно ставил себя в те обстоятельства.

Рябинин долго смотрел на карандашный рисунок, представляя, каким может стать собор, если его отреставрировать. Конечно, золотые кресты. Купола нежно голубого цвета, они будут как бы растворяться в небе. Когда солнце вспыхнет на крестах, они засияют золотыми звёздами. Стены храма должны быть снежной белизны.

«Доживу ли я до тех времён? – грустно подумал Рябинин. – Если доживу, это будет великим счастьем. Остаётся только уповать на милость Божью».

Он так чётко увидел в своём воображении красивый и величественный храм, точно стоял перед ним. Это восхищало и волновало.

Интересно, задонцы, глядя на осквернённый храм, испытывают такие же чувства, как и он? Люди старшего поколения, которые видели храм во всём его великолепии, конечно, хранят в памяти его образ. Но таких становится всё меньше и меньше – они уходят из жизни.

А вот что думают молодые, что чувствуют? Наверное, ничего. Они привыкли к мрачной картине запустения, и, видимо, считают, что так было всегда. Молодым нужны мудрые пастыри – наставники. Без них возрождение душ невозможно.

Карандашный набросок Рябинин положил в папку с надписью «Текущая работа», и поставил на стеллаж. Когда придёт время возрождения, интересно будет сравнить, насколько он угадал.

18.

скоре Рябинин впервые после болезни приехал в свою мастерскую. Он так соскучился по её миру, словно не был здесь несколько лет. Всё было на своих местах: мольберт, этюдник, картины на стенах, старая палитра на большом круглом столе, где лежали тюбики с краской, стояли в банках кисти, на полу в углу – белые рамки, ждущие новых картин. Он сел в глубокое кожаное кресло, стоявшее перед широким окном, и глубоко вдохнул запах масла, красок, дерева – тот особый аромат, который бывает только в мастерской художников, и который так дорог каждому из них.

Рябинин почувствовал, что никогда не уходил отсюда. Связь с этим миром, где он столько лет испытывал сладкие муки творчества, никогда, ни на мгновение, не прерывалась. Здесь рождались замыслы, праздновались успехи, переживались неудачи. Сколько здесь было разговоров с друзьями о творчестве, о жизни.

Здесь он сказал Светлане о своей любви. За окном лил дождь, стучал по стёклам. На столе в коричневом глиняном кувшине стояли белые астры. «Любимые цветы Антона Павловича Чехова»,– сказал он, чтобы немного освободиться от внезапно появившейся какой-то юношеской скованности. Потом они пили тепловатое шампанское, слушали дождь, смотрели друг на друга, улыбались и молчали. Едва уловимый аромат духов, слабый шум дождя, их уединение в мастерской волновало почти забытым волнением первой влюблённости. И вот из тех, давних, лет тёплым дуновением вплыла нежная мелодия и проникновенные слова: «Как будто всё вернулось снова, как будто вновь со мною ты…». Переполненная танцплощадка, жёлтые шары фонарей в аллеях парка, и замирающее сердце в ожидании любви….

Светлана пришла в его жизнь, и постепенно стало возвращаться вдохновение, оно всплывало медленно, как зимнее солнце в морозное утро. Душа его была полна любовью к Светлане и благодарностью судьбе за то, что она послала ему именно такую женщину, которую он давно ждал. Тогда он ещё не вспоминал Бога, и думал, что всё свершилось само собой. Теперь Рябинин знал, Кому он обязан своим счастьем.

Он встал и несколько раз прошелся по мастерской. Он чувствовал прилив сил и огромное желание работать. Его взгляд упал на большой холст, стоявший на мольберте. Он приготовил его для давно задуманной работы, но мгновенно пришел новый замысел: широкими штрихами он набросал купола Владимирского собора. Это был вид сбоку и чуть сверху – с высоты птичьего полёта. В высоту его увлёк внезапный порыв – писать! Туда, в высоту, стремилась и его душа.

Не только кресты, но и купола виделись сейчас Рябинину золотыми. Они должны быть цвета ликующего солнца, которое бывает только раз в году – на Пасху. Такое солнце показал ему в детстве дедушка Фёдор. Ранним пасхальным утром, свежим и прохладным, дедушка привёл его в сад, подал кусочек красного стекла и сказал:

– Смотри через стекло на солнышко. Солнышко «играет», радуется. Сегодня Иисус Христос воскрес.

И такое благоговейное умиление было в голосе дедушки!

Андрей приложил стёклышко к глазам. Сначала он увидел только красное небо, но вот солнышко блеснуло ему в глаза: оно пульсировало и упруго вращалось. Солнышко было живое!

– Дедушка! Солнышко «играет»! – восторженно закричал Андрей.

– Христос воскрес! Воистину воскрес! – торжественно сказал дедушка, перекрестился и поклонился.

Рябинин до сих пор слышал ту пронзительную тишину, которая стояла тогда в прохладном весеннем саду. Помнил и радостную торжественность пасхальных дней в их большом сельском доме, жёлтую лампадку перед старинными иконами, широкий стол под холстинковой скатертью с кружевами, а в центре стола большое блюдо с творогом, румяный кулич, обложенный красными и синими яйцами.

– Церковь разгромили,– говорит тётя Маша. – Пасху посвятить негде…

Все некоторое время молчат. Рябинин ещё ребёнок, но он понимает, что с церковью сделали что-то очень плохое.

Сейчас он хорошо понимал эту печаль. В руинах и запустении все храмы России после беспощадного нашествия иноверцев. А ведь пришли большевики под видом благодетелей. Это о них в священном Писании сказано много веков назад, что придут волки в овечьих шкурах, по делам их узнаете их. И увидели люди кровавый оскал зверя.

«На всё воля Божья,– подумал Рябинин, и на душе у него стало немного легче.- Придёт время, и собирать камни». В том, что это время придёт, он не сомневался.

Вспомнилось Рябинину, как в пасхальное утро, прежде чем разговеться, дедушка, тётя Маша и мама с какой-то щемящей, печальной радостью пели:

Христос воскреси из мертвых,

Смертью смерть поправ,

И сущий в гробе живот даровал!

Он ясно понимал смысл только первых слов: Христос воскрес из мёртвых. В них был радостный и в то же время какой-то жуткий смысл. Потребуются годы, чтобы только приблизиться к пониманию этого грандиозного события. Именно приблизиться. Он и сейчас, пытаясь осмыслить великую жертвенную любовь Иисуса Христа – этот подвиг вселенского масштаба,

испытывает восхищение и благодарность. Но Рябинин сделал вывод: каждый человек имеет пожизненный долг перед Спасителем, который даровал каждому верующему в Него бессмертие. Что может быть выше этого бесценного дара?

Поистине, любовь и милость Господа безграничны. Когда-то Рябинин считал, что эта любовь должна выражаться в том, что у человека должна быть благополучная, счастливая жизнь, чтобы он был здоров, красив.

Теперь он понимал, что это заблуждение. Ничто просто так не даётся. Да кто с уверенностью может сказать, что такое счастье?

Рябинин уже мог теперь сказать: это жизнь! И ещё исполнение своего призвания. Человек без призвания – человек обделённый. Он не живёт, а скитается по земле. Может быть, чтобы обрести призвание, надо тоже просить Бога? А мы этого не делаем по своему незнанию. Ведь всё совершается по воле Господа. Не зря в народной пословице говорится: «Всё в мире устроено не нашим умом, а Божьим судом». За этими словами долгий и тяжкий человеческий опыт.

На жизненном пути Рябинина заметными вехами стояло множество ошибок, и, наверное, каждая из них какой-то грех? Ошибки, видимо, появляются, когда человек уклоняется от пути, указанного Богом. Он чувствовал слитность своего дарования с Божьей волей. Он никогда не называл свои скромные способности громким словом «талант», это было бы нескромным до вульгарности, а может и преувеличением. Талант – это очень масштабно, а в характере Рябинина была такая редкая в наше время черта: он всегда оценивал себя значительно ниже, чем заслуживал.

Желание написать купола Владимирского собора он понял, как вспышку Божьей искры в своём творчестве. Он делал первые шаги в новой, недавно дарованной ему жизни, и его творчество тоже начиналось как бы с чистого листа. Он чувствовал присутствие Бога, Его помощь и указание по какому пути идти, как художнику и христианину. Опять ему вспомнился

Случай, когда знаменитого русского художника Нестерова в детстве исцелил от смерти святитель Тихон Задонский. Это определило творческий путь Нестерова: до революции он писал картины только на религиозные сюжеты.

Сейчас это было особенно близко Рябинину: он тоже прошел через смертельно тяжелую болезнь и исцеление по молитвам к святому угоднику Тихону. Кроме, как чудом, это объяснить невозможно. Может, люди потому и не верят в чудеса, что их ум не в состоянии понять чудо?

После болезни у Рябинина первым желанием было написать не какой-нибудь пейзаж, а главный храм земли, на которой вырос – Владимирский собор. Это было как благословение на новую жизнь. Удивительно, но в своём воображении он ясно видел храм не заброшенным, а возрождённым. Именно таким, каким он станет через пятнадцать лет. Рябинину было радостно, что у него открылось второе зрение – он начал видеть душой. С неё спала тёмная пелена. Может, раньше он не видел этих красот потому, что приступал к работе без молитвы, без Божьего благословения?

19.

ыла середина сентября. Дни солнечные, тихие. У Рябинина стало правилом гулять два-три часа в Старом парке. Врачи настоятельно советовали больше бывать на свежем воздухе. Он охотно выполнял эти советы ещё и потому, что соскучился по небу, деревьям, траве, реке. Ему необходимо было побыть с ними наедине – укрепить душу силой, которая шла от них. Он стал художником – пейзажистом потому, что любил природу, и естественно жил среди неё. Любовь эта шла из его деревенского детства и юности. Там животворная купель его таланта, светлый родник вдохновения.

Он шел по длинной аллее высоких тополей, прекрасных своей величавой старостью, живописной кряжестью неохватных стволов, могучим шатром ветвей. Входя в эту аллею, он всегда испытывал восторг перед прекрасной монументальностью Божьего творения. Нет искусства выше этого, совершенного, нерукотворного.

В середине дня гуляющих почти не было, и Рябинин наслаждался одиночеством. Присев где-нибудь в боковой аллее на скамейку, наблюдал причудливую игру солнечного света и тени, едва уловимую смену оттенков предосеннего неба, и впитывал благотворное очищение, которое человек испытывает в лесу.

Как-то у входа в парк он увидел Асю. Оба искренне обрадовались встрече. Они давно не виделись, и Ася смотрела на Рябинина с ласковой грустью.

– А ты хорошо выглядишь, – тепло сказала она. – Не переутомляйся, побольше отдыхай. Не спеши начинать работать. Это от тебя никуда не уйдёт.

Ася заметно похудела, в больших коричневых глазах печаль и усталость.

– Ты, наверное, много работаешь? – спросил он, чувствуя к ней щемящую жалость.

– Да, дежурств много. Врачей не хватает. Молодые не идут на «скорую». Я даже рада, что работы много – не остаётся время на раздумья.

Рябинин почувствовал, что ей хочется побыть с ним, и предложил:

– Может быть, посидим, поговорим?

– Да, пожалуй. Мне на дежурство ещё не скоро.

Они сели на скамейку в короткой боковой аллее. Здесь весело и ярко зеленели молодые берёзки, и было как-то тревожно и радостно рядом с ними. Берёзки навевали смутные нежные воспоминания. Где-то, когда-то они уже были среди таких берёзок. В шелесте листьев слышался отзвук чего-то давнего, дорогого. В молодых берёзках под сентябрьским солнцем было и нечто удивительно весеннее.

– Что же тебя тревожит? – спросил Рябинин. – Неприятности на работе? Дома? Сын?

– Да, нет, с этим всё в порядке, – глядя в сторону, задумчиво сказала Ася. – Меня мучает вина перед тобой…

– Какая вина?! – удивился Рябинин. – О чём ты говоришь? Ты сделала всё, что могла. И даже больше: ты не дала мне пасть духом. Это тоже помогло мне выжить. Я всё время чувствовал, что ты рядом.

Ася заговорила медленно, будто вслушивалась в каждое слово и взвешивала его смысл:

– Месяца за три до твоей болезни я позвонила тебе и попросила помочь Серёже написать сочинение. Я была на работе. Ты пообещал, но почему-то не приехал. Серёжа получил за сочинение двойку. Мне стало очень обидно и невыносимо тяжело. И вдруг во мне что-то прорвалось. Я рыдала и выкрикивала проклятия, не в силах остановиться. Когда ты заболел, я подумала, что это моя вина: в плохую минуту сказала плохие слова. Я всё время молилась за тебя, и просила прощения у Бога. Просила, чтобы меня парализовало, лишь бы тебе стало легче. Когда у меня началось онемение левой руки и ноги, я по-настоящему испугалась. Если со мной случится то же, что и с тобой, с кем останется Серёжа? Если бы с тобой случилось непоправимое, не знаю, как бы я жила на свете с мыслью, что я совершила страшный грех.

– Не надо. Не мучь себя,– взволнованно заговорил Рябинин. – Значит, я был очень виноват, если ты так говорила. Ты добрая. Твоё призвание лечить, а не калечить. Успокойся и никогда не думай об этом. Моя большая вина в неустроенности твоей личной жизни…

– Это судьба,– тихо сказала Ася.

- Зачем судьбе надо было свести нас, а потом развести?

– Нам не дано это знать,– покорно сказала Ася, и Рябинина очень удивила эта покорность в её голосе, потому что он хорошо знал её неуступчивый характер.

– Тогда остаётся верить в судьбу и идти по пути, который нам определён,– сказал Рябинин. – Богу лучше знать, куда нас направить.

– Ты стал вспоминать Бога? – с грустным интересом спросила Ася. – Раньше я за тобой этого не замечала.

– Раньше я был другой. Непобедимый. Теперь я знаю, что человек без Бога – ничто! Пыль! Мы слепы. Бог рядом с нами, а мы не видим.

– Да, ты сильно изменился,– как-то неопределённо сказала Ася, и было трудно понять, одобряет она эти изменения, или они её удивляют.

Его тоже удивило признание Аси, потому что он хорошо знал её трезвые, материалистические убеждения. Значит, её взгляды тоже резко изменила его болезнь. Может, она поверила в действенность своих проклятий, узнала, какую страшную силу может иметь слово? И ясное понимание того, что это страшный грех, за который придётся отвечать перед Богом. Она преодолела границу, за которой для каждого человека начинается путь к Богу. Если это так, то, может быть, вера упорядочит её душевный мир и принесёт покой?

Произошло преображение их душевных миров. Значит, есть истина в изречении «Через страдания – к радости!». Наверное, все, кому открылась истина, прошли этим путём.

Они ещё немного поговорили, и Ася поднялась со скамейки:

– Мне пора. Береги себя.

И она коснулась его щеки сухими горячими губами.

Рябинин смотрел ей вслед, пока Ася не свернула на главную аллею. Фигура у неё осталась по-девичьи стройной, даже хрупкой. Но виделось ему во всём облике Аси что-то печальное и одинокое. Предчувствие его не обмануло: Ася никогда не выйдет замуж. Что было тому причиной? Может, Рябинин был единственной любовью в её жизни? А, может быть, после развода в душе Аси что-то произошло, и любовь оставила её?

Рябинин долго сидел в тихом парке. Перед ним, медленно кружась, опустился на землю жёлтый листок, и это вывело его из задумчивости. Ему вспомнилась печальная мелодия и слова песни:

Скоро осень, за окнами август.

От дождя потемнели кусты,

И я знаю, что я тебе нравлюсь,

Как когда-то мне нравился ты…

Встречи и разлуки. Откуда они приходят и куда уходят? Ушло уже многое: лучшие годы молодости, порывы любви – стихийные и прекрасные, самозабвенная работа над картинами, когда сливались дни и ночи, и ты был поглощён одним желанием – скорее увидеть результат. Кажется, появилось что-то похожее на усталость, он стал меньше удивляться красоте окружающего мира. Значит, раньше чувства были острее? Или это зрелая опытность?

Ушла Ася. И это мгновение тоже ушло навсегда. Они потом будут изредка встречаться, но это внешнее, а внутренне их разделяет огромное расстояние – десять лет разлуки. Четвёртая часть жизни, прожитой ими на земле. Страшно мчится время! Неумолимо приближается черта, за которой иной мир – и только жизнь души. Есть ли она, эта жизнь? А нам некогда об этом задуматься: кружит ничтожная суета.

Разговаривая с Асей, он вдруг почувствовал: она надеется, что сейчас, после болезни, он к ней вернётся. Чувство это было чётким до странности. Откуда это?

Ему стало жаль Асю, и себя, и весь мир: люди мелькают на земле, как мотыльки. Не успев понять бренность и скоротечность своего существования, они исчезают. Их скоро забудут, словно они никогда и не жили. Человек, как вот такой жёлтый листок, упадёт в свой срок, и превратится в прах. Всё вокруг временно, и это страшно. Если была бы возможность посмотреть на людей сквозь огромный рентгеновский аппарат, то открылась бы ужасающая картина: живой мир населён движущимися скелетами.

У Рябинина, когда он убедился, что Господь всемогущ и милостив, появилась зыбкая надежда на жизнь в другом мире. Но его, как всех смертных, очень пугал сам переход в тот мир – смерть. Вера ещё не совсем заполнила его душу, в ней были сомнения.

… Боковой аллеей он вышел на песчаный берег реки. Вода неподвижно сверкала под солнцем, и, только присмотревшись, можно было увидеть, что она мощно и неудержимо движется вдаль, туда, где синие леса сливались с голубыми небесами. Рябинин чувствовал, что он тоже есть в необъятности этого солнечного мира, что он тоже движется вместе с ним. В этом была жизнь, и высшая радость.

20.

рошел год. Рябинин окреп, почти не прихрамывал, и чувствовал себя довольно уверенно. На этюды он пока не выезжал, работал в мастерской – писал натюрморты. Он и раньше с увлечением работал в этом жанре, а теперь особенно. Натюрморт – «мёртвая природа», открылся ему новыми гранями. Рябинин стал глубже чувствовать «душу» предметов, которые изображал, и это угадывалось в картинах. Ему открылось, что предметы имеют свою живую суть.

Как-то в мастерскую зашел его друг художник Юра Брусенцов. Долго сидел, курил и рассматривал натюрморты, расставленные у стены. Особенно ему понравился один: на столе стоит старинный самовар, а сзади глубокая сочная зелень летнего сада, пронизанного солнцем. Изящная игра света и тени, яркие краски, золотистый блеск самовара притягивали в этот мир. Натюрморт Рябинин писал в Яблонево, в старом саду. Самовар много лет стоял в самоварной печурке русской печи. В детстве Рябинин любил рассматривать полустёртые медали на боках самовара, кран с фигурной ручкой. Ему очень хотелось увидеть, как приедут родственники из дальних городов, сядут за большой стол, и будут пить чай из самовара, но почему-то этого не случилось. В натюрморте чувствовалось ожидание, он был как несбывшаяся детская мечта: самовар есть, а чай пить некому.

Помолчав немного, Брусенцов сказал:

– Да, ты настоящий импрессионист! Что-то новое появилось в твоих картинках. Ты стал видеть как-то по-особенному.

– Хочешь вдохновить меня? – улыбнулся Рябинин.

– По твоим картинкам не скажешь, что ты в этом нуждаешься. Рад за тебя. Тогда все думали, что мы потеряем тебя. Очень переживали. Всех ошеломило, что ты упал, как говорится, на полном скаку.

– Мы не знаем, что случится с нами через минуту. Бог не допустил моей смерти.

– Получил вторую жизнь, вот и трудись на всю катушку! – прощаясь, сказал Брусенцов. – Думаю, что ты ещё не раз удивишь своими картинками.

После ухода друга, Рябинин долго сидел, переводя взгляд с одной картины на другую. На натюрморте его взгляд задержался. Последний месяц Рябинин часто думал о том, что надо съездить в нейрохирургический центр и встретиться со своим спасителем Александром Ивановичем Кладовщиковым, сказать ему слова великой благодарности и что-то подарить. Но было неловко отнимать время у такого занятого человека: что будет, если к нему со всех сторон поедут его бывшие пациенты? И ещё – что подарить? Он перебрал множество вариантов, и всё было не то.

Решение пришло при взгляде на натюрморт. Он чувствовал, что эта его очень удачная работа, а после оценки Брусенцова совсем в этом уверился. Натюрморт! Александру Ивановичу будет приятно видеть, что безнадёжно больной, которого он спас, вернулся к полноценной жизни и творчеству.

Через два дня автобус мчал его по широкой трассе в другой город. Рябинин волновался: ему хотелось сказать Кладовщикову какие-то особенные слова, которые хотя бы отчасти выразили то, что он чувствовал. Слова, которые приходили в голову, казались стёртыми, банальными. Надо сказать что-то особенное, сильное. Промучившись больше часа, он оставил эти попытки.

А тут в сосновом лесу, на взгорье, открылись белые многоэтажные корпуса клинической больницы.

Сильно волнуясь, он поднялся в лифте на пятый этаж, вышел в длинный коридор. И сразу встретился с группой студентов-медиков в белых халатах, а в центре круга – Кладовщиков. Невысокий, худощавый, из-под белой шапочки видны седые виски. Он что-то говорил студентам, его очень внимательно слушали, и по их лицам было видно, что они обожают своего профессора.

Разговор закончился, студенты хлынули к лифту, и Рябинин оказался лицом к лицу с Кладовщиковым.

Александр Иванович его сразу узнал, и, улыбнувшись, сказал:

– А, «крестник», ну проходите в кабинет.

В кабинете, внимательно оглядев его, Кладовщиков удовлетворённо сказал:

– Вижу, вы в нормальной форме. Я никогда не говорю в хорошей, чтобы не сглазить. Я человек суеверный. Вас что-нибудь беспокоит?

– Слава Богу, – заметно волнуясь, сказал Рябинин.- Вроде бы нет.

– Слава Богу, что удалось вытащить вас с того света,– задумчиво сказал Кладовщиков. – Внутримозговая гематома была у вас величиной со средний апельсин. Случай уникальный, если не сказать, что это чудо. Да-с, вот так…

– Александр Иванович,– смущаясь, сказал Рябинин. – Я вам привёз свою картину, написал уже после операции.

Развернул плотную бумагу, поставил подарок на стул у противоположной стены. И сразу, словно открылось большое окно в летний сад, оттуда хлынуло буйство красок и света.

Кладовщиков несколько минут смотрел на картину, а потом тихо сказал:

– Очень хорошо. Это настоящее. Повешу в домашнем кабинете. Успехов вам творческих, жизненных. Спасибо!

– Что вы, Александр Иванович! – смутился Рябинин. – Я ваш вечный должник.

– Какой там должник,– улыбнулся Кладовщиков. – Для врача самая большая награда, когда он видит своего пациента живым и здоровым. К нам поступила новая аппаратура, японская. Хочу обследовать вас.

Они прошли в другой кабинет. Кладовщиков усадил Рябинина в кресло, надел ему на голову что-то наподобие шлема с множеством проводов, защёлкал выключателями.

Минут через пять Кладовщиков показал ему широкую бумажную ленту с волнообразными линиями:

– У вас всё нормально.

– Похоже на кардиограмму, – сказал Рябинин, вглядываясь в загадочные зубцы.

– А это и есть кардиограмма, только не сердца, а мозга.

В дверь заглянула женщина в белом халате:

– Александр Иванович…

– Сейчас иду!

Рябинин встал, крепко пожал руку профессору, и на глазах у него навернулись слёзы.

Кладовщиков понимающе улыбнулся:

– Живите долго. Творите. Ваши картины нужны людям.

… Уже в автобусе, усевшись в удобное мягкое кресло, Рябинин почувствовал сильную усталость. Пока был в клинике, он мысленно пережил всё, что случилось с ним год назад. И, содрогнувшись, опять ощутил ледяной холод пропасти, над которой стоял тогда. Как ни странно, но та ситуация показалась сейчас Рябинину страшнее, чем тогда, вблизи.

Слова Кладовщикова о том, что спасение Рябинина даже для него, нейрохирурга с огромным опытом, необъяснимое чудо, ещё раз убедило Рябинина, что это чудо произошло, благодаря святым угодникам Тихону Задонскому и Николаю Чудотворцу.

Очень хотелось рассказать об этом Кладовщикову, но он воздержался. Время было безбожное, и он со своим рассказом мог выглядеть довольно странно. Неизвестно, как воспримет его рассказ профессор с чисто медицинской точки зрения: вдруг он подумает, что у него произошли негативные изменения в психике? К тому же этот рассказ как-то невольно принижал роль Кладовщикова – хирурга, хотя было очевидно, что без операции больной бы погиб.

К умирающему Рябинину Бог послал Кладовщикова, как Ангела Жизни. Когда профессор вошел в палату в белом халате и белой шапочке, то вокруг него, как показалось тогда Рябинину, было сияние. Профессор своей доброй, спокойной улыбкой разогнал тьму в душе пациента и вселил уверенность в том, что всё будет хорошо.

Сейчас Рябинин точно знал, что Кладовщиков был исполнителем Божьей воли. Душа его переполнилась благодарностью Господу и профессору, и ему было радостно, что его чувство известно Всевышнему и понятно профессору. Больше всего он боялся показаться неблагодарным. Его путь к постижению Бога был облегчён тем, что он сам был не свидетелем, а участником чуда – чуда собственного спасения.

Но ещё был силён в его душе и атеистический яд. Рябинин верил в своё исцеление по милости Божьей, но рядом с его верой стояло смутное сомнение: может быть, спасла только операция? Но ведь инсульт и операцию разделяли восемнадцать дней!!! За это время он мог умереть много раз.

Сомневаться не было причин, но сомнения не отступали. Они исподволь истязали душу. Это, наверное, были те муки, которыми бесы мучат души людей, стремящихся к Богу. Идёт битва. Кажется, у Достоевского говорится, что поле битвы – сердце человека. Рябинин понимал, что если он вступил на этот путь, то этой битве не будет конца – это на всю жизнь. Ежеминутно, ежечасно. Как искушение святого Антония – во всякое время, во всех видах. Только бы не потерять бдительность, не проявить слабость…

По возвращении домой Рябинин подробно рассказал Светлане о встрече с Кладовщиковым, и мыслях, которые пришли в дороге.

– Александр Иванович – твой спаситель, он навсегда останется в нашей жизни, – сказала она.- Будем праздновать и твой второй день рождения – 10 июля: в полдень тебе сделали операцию.

– Такое не забудешь, – задумчиво сказал Рябинин. – Если бы это случилось не со мной, а с кем-то другим, то я бы не поверил, что такое может быть.

– Чудеса потому и чудеса, что их невозможно постичь нашим рациональным разумам,– сказала Светлана.

– Значит, Бог есть! – сказал Рябинин. – Он слышит молитвы человека, если этот человек искренне верит. А нам всю жизнь внушали, что Бога нет. Нас толкали в ад. Теперь я знаю, что такое человек без Бога. Своему злейшему врагу не пожелаю. Но зачем это нужно нашей власти? Разве человек хуже работал или жил, если бы верил в Бога? Хотя и говорится, что всякая власть от Бога, но я не верю, что наша власть от Бога. Она от дьявола. Эта власть пришла, чтобы соблазнить и погубить наш народ.

– Андрей, никогда и никому не говори об этом! – испуганно сказала Светлана. – Ты знаешь, какие это может иметь последствия. Пока такие времена, надо терпеть. Доживём ли до других, одному Богу известно.

– Что-то должно измениться, – убеждённо сказал Рябинин. – Не может же народ вечно жить во тьме, поклоняться дряхлым кремлёвским идолам, один вид которых вызывает омерзение. Особенно они отвратительны, когда показывают по телевизору, как они целуются. А ведь это лицедейство. В мыслях они готовы сожрать друг друга. Они это очень хорошо показали на Хрущёве.

– Нам остаётся только терпеть и ждать, – вздохнула Светлана. – Ещё Достоевский предвидел нашествие этих бесов.

– Значит, это тоже для чего-то было нужно,– сказал Рябинин.

– Может быть, когда-нибудь мы узнаем, – сказала Светлана. – Придёт другая жизнь, и всё будет по-другому.

– Другая жизнь, другая жизнь,– задумчиво сказал Рябинин. – Будет ли она лучше нынешней? А если ещё хуже?

21.

ругая, демократическая, жизнь пришла внезапно, как снежная лавина с гор. С толпами пьяных от свободы и водки, с грохотом пушек в центре Москвы, с расстрелами невинных людей, с чёрным дымом, что валил из окон Белого Дома. В этом было что-то откровенно зловещее. В одно мгновение превратились в прах партийные идолы. Если бы вдруг рухнули тысячелетние египетские пирамиды, это не произвело бы такого эффекта. Десятилетиями многомиллионная толпа, – советский народ,– поклонялась мёртвым кумирам, и вдруг кумиры оказались смехотворными чучелами.

Оказалось, что и толпа ничуть не изменилась со времён Бориса Годунова. Как сокрушённо сказал великий Пушкин: «Народ безмолвствовал».

Русский народ всегда безмолвствовал, потому и захлёбывался в своей крови. Беспощадная резня удельных князьков. Лютая ненависть черни друг к другу. Эти-то что делили? Кроме нищеты, у них ничего не было. Но дремучая злоба терзала сердце. Может, в этом они находили облегчение?

И так веками. Может, поэтому так легко и равнодушно отдали на казнь иноверцам православного царя и его семью? Разве будет в нашей душе благодать, если мы эту благодать гоним? Одно упоминание о ней вызывает ярость. Вражду останавливает только общая беда – война, голод, мор, засуха.

В такие чёрные дни начинают вспоминать о Боге. И никому в голову не приходит, что если вы забыли о своих мерзостях, то Господь всё видит и всё помнит. Мы почему-то всегда надеемся, что о наших грехах непременно забудут. Наверное, так легче жить? Забыть всё! Что может быть желаннее и проще? Тогда никто ни перед кем не виноват.

Современный человек не чувствует Бога: он живёт с пустой душой в пустом, жестоком мире. Нынешний человек – очень несчастное существо.

Эти мысли вызревали в сознании Рябинина давно. И вот грянули перемены, но он прекрасно понимал, что ни он сам, ни люди скоро не переменятся. Долго будут скользить по инерции. Он считал себя счастливее других – к нему пришло прозрение, и он сделал несколько шагов по дороге к Богу. Это было его первым счастьем, а вторым – дарованная жизнь.

А в том, что распалась огромная страна, он видел промысел Божий: это должно было произойти. Рухнуло то, о чём говорили и пели:

Будет людям счастье – счастье на века,

У Советской власти сила велика!

Не стало ни власти, ни силы, оборвался лживый коммунистический век. Люди говорили много разного, что это сделали предатели и агенты тёмной мировой силы, что строй антинародный, что руководители были совершенно бездарны. Но Рябинин был убеждён: пришел назначенный срок – и Господь сокрушил бесов.

Всё чаще стали говорить по радио и телевизору, писать в газетах о реставрации и открытии церквей и монастырей. В это трудно было поверить после стольких лет «мерзости запустения» на святых местах. Рябинин с обострённым вниманием следил за возрождением, и его душа наполнялась радостью победителя, хотя для этой победы он ничего не сделал. Много раз с мстительным удовлетворением он вспоминал сатанинские слова Хрущёва: «Скоро я покажу вам последнего попа!» И этот бес потерпел позорный крах.

А когда стало известно, сколько было расстреляно и замучено в лагерях священнослужителей, разрушено церквей и монастырей, Рябинин долго жил под тяжким впечатлением от этого невиданного по масштабам и жестокости погрома. Казалось, что не хватит и целого века, чтобы опомниться от этого кровавого кошмара. Где уж тут думать о возрождении!

И вот начало свершаться чудо: стали возникать из небытия храмы, и на их куполах опять засверкали кресты. Кресты благословляли на воскрешение поруганную землю и обманутый народ.

Как-то Рябинин прочитал в газете о том, что началось восстановление Владимирского храма в Задонске. Наконец-то! Он ждал этого чуда, но не думал, что оно случится так скоро. Решил, что при первой же возможности поедет посмотреть. Всё ещё не верилось, что это началось.

Приехал свежим майским утром. Уютные улицы Задонска утопали в зелени, цвела сирень. Рябинин переживал торжественно-радостное состояние, которое овладевает человеком, когда он долго ждал невозможного счастья, и оно вдруг пришло.

От автостанции к собору Рябинин шел мимо глубокого оврага, заросшего старыми осинами, мимо бывших купеческих домов из красного добротного кирпича с высокими порогами из белого тёсаного камня. Чувствовалась в этих домах основательность, достоинство и прочность. Такими, наверное, были и их хозяева. Поравнявшись с двухэтажным особнячком с узкими венецианскими окнами и кованым узорчатым балконом на втором этаже, он остановился. Ему показалось, что он идёт по уездному городу времён Чехова и Бунина. Это сходство дополнял соседний деревянный дом с мезонином. Всё это создавало настроение душевного уюта и покоя. «Хорошо бы здесь жить, гулять по тихим, пустынным улочкам, среди берёз и тополей, а в конце дня идти в собор на вечернюю службу, побыть наедине с Богом»,– думал Рябинин. Он особенно остро чувствовал умопомрачительную суету большого города, опустошение, которое приносит эта суета.

И вот перед ним открылся Владимирский собор. Душа Рябинина вздрогнула и замерла в благоговейном восторге: купола уже были покрыты оцинкованной жестью, серебристо блестевшей под солнцем, вокруг центрального купола стояли леса, и там двигались люди, казавшиеся с земли очень маленькими.

– Свершается, – прошептал Рябинин. Он несколько раз перекрестился, глядя затуманенными от слёз глазами на купола собора, на которых ещё не было крестов.

Рябинин прошел под кирпичной аркой старинных ворот и оказался на небольшой площади перед собором. Вся она была тесно заставлена штабелями досок, клетками силикатного и красного кирпича, вращалась бетономешалка, рядом с ней высилась куча жёлтого песка. Сновали рабочие, подъезжали и отъезжали грузовые машины, около вороха труб трещала электросварка, рассыпая красноватые искры.

В работе чувствовалась слаженность и подъём. Вот весёлые девочки-штукатуры, вчерашние комсомолки, в спецовках, испачканных цементным раствором. Недавно, наверное, и не вспоминали Бога, а сегодня трудятся с «огоньком» на восстановлении храма.

Рябинина очень порадовало, что их юные души, хотя немного, но уже повернулись к Богу. И он почувствовал своё единение со всеми людьми, которые работали в храме, и всем православным народом. Им вместе предстоит ещё долго идти по новой дороге, сбрасывая с себя тяжкие путы безбожия, чтобы увидеть свет истины. Этот свет представлялся Рябинину яркой золотистой зарёй в конце длинной просеки среди чёрного зимнего леса. Этот свет согревал душу, освобождал её из холодного, безжизненного пространства. Сумрачным, зимним лесом виделась ему жизнь без Бога. Он сделал только несколько шагов к золотой заре, и чувствовал в себе волю идти дальше.

Рябинин поднялся по широким каменным ступеням паперти и остановился перед высокой дверью. Тяжёлые створки были распахнуты, но глубина собора и своды терялись в полумраке, в нескольких местах сияли лампочки, слышался стук молотков.

«Вот так, многие годы в темноте и запустении стоял храм. В зимние ночи над ним со свистом кружила метель, на куполах гремели оторванные листы жести, и где-то здесь стоял и плакал Ангел»,– с острой жалостью подумал Рябинин. В одной из книг, которые давал ему отец Николай, он прочитал о том, что в каждый вновь отстроенный храм, для служения святому престолу, Господь посылает своего Ангела. И срок этого послушания определён до скончания века. Даже если храм лежит в руинах, Ангел, не может покинуть место определённого ему служения. Говорят, что Ангел плачет, когда кто-то входит в алтарь без должного благоговения, а если храм осквернён, поруган, разрушен – трудно описать скорбь этого вестника Божьего.

Не счесть разрушенных церквей России. И на каждом этом месте до сих пор стоит и плачет Ангел. Вся наша земля – земля плачущих Ангелов. Это великое зло учинили наши отцы и деды. Простит ли им Господь этот необъятный грех? Их давно нет в живых, а их грехи замаливать нам, потомкам. Когда Понтий Пилат спрашивал иудеев казнить Иисуса Христа или отпустить, иудеи в дикой злобе кричали: «Распни его! Пуст его кровь будет на нас и наших детях!».

Иудеи отреклись от истинного Бога. Отреклись и мы – русские, православные. Чем же мы лучше иудеев? И разве наш грех меньше?

Церкви оскверняли с дьявольской изощрённостью: в храмах устраивали конюшни, в алтарях – туалеты. В иконы стреляли, их рубили шашками, жгли на кострах. Почему русскому человеку стал так ненавистен образ Божий, почему наш народ впал в такое исступление? Дьявол ослепил его, и народ не увидел своего истинного врага.

Рябинин сошел с паперти, остановился около стены собора и взглянул вверх. Стена и купола уходили так высоко, что, казалось, растворяются среди тонких белых облаков и небесной сини. Рябинин почувствовал, что он точно слился со стеной храма, и стал медленно подниматься в солнечную высоту. Он понял: место, где он стоял, было единственным на всей земле, где он должен стоять – в храме. В его душе уже не было того тоскливого одиночества и уныния, которое появлялось время от времени и изводило его, и от которого не было спасения.

Прошло несколько лет, и в Задонске у Рябинина случилась такая встреча. Летним днём, у дороги, ведущей в скит, где святой источник, он увидел двух молодых женщин с сумками. Они явно ждали попутной машины. Увидев его машину, они не подняли руки, наверное, уже устали от бесплодных попыток. Он давно заметил: чем больше становится личных машин, тем меньше доброты у их владельцев. Промчится такая сволочь мимо старухи или старика, женщины с детьми, инвалида на костылях, хотя салон его машины пуст. Случись, такое ничтожество не даст голодному кусочек хлеба, даже если будет иметь избыток.

Рябинин, как бы мстя этим подонкам, если видел людей на обочине, останавливался без просьб, подвозил до нужного места, и никогда не брал денег. В таких случаях он говорил:

– Лучше помолитесь за моё здоровье. Я в большом долгу перед Богом.

С тех пор, как он получил исцеление, установил для себя закон: всегда и везде делать добро. Не важно, маленькое или большое. Так, по его мнению, он по крохам возвращал свой великий долг Господу. Он понимал, что не хватит всей оставшейся жизни, чтобы выполнить его до конца. Потому старался не упустить ни одной возможности.

Он остановил машину, открыл дверцу:

– Куда вам?

– В скит.

– Садитесь.

Женщины торопливо уселись, и машина тронулась. Кивнув на их сумки, Рябинин спросил:

– А что у вас так много сумок?

– Да тут у нас рабочая одежда. Едем поработать в монастыре, – ответила женщина, сидевшая рядом с ним. Косынка повязана до тонких тёмных бровей, лицо болезненное, бледное, глаза измученные.

– Вы сами-то откуда?

– Из Тамбова.

– А что, у вас монастырей нет?

– Мы едем попить святой воды из источника, искупаться. Помолиться у раки святителя Тихона. Он от тоски и уныния исцеляет.

После этих слов Рябинин очень внимательно взглянул на женщину. Её большие серые глаза, казавшиеся огромными на худом бледном лице, смотрели с такой верой и надеждой, что Рябинин подумал: эта женщина исцелится. Такие глаза, наверное, были и у него, когда, медленно умирая, он выпил первый стакан воды из святого источника.

И чтобы вселить в женщин уверенность, Рябинин подробно рассказал им о своей тяжёлой болезни, сложной операции и чудесном исцелении. Глаза женщины радостно засветились, на бледных щеках проступил слабый румянец. «Она много страдала и продолжает страдать», – с жалостью подумал Рябинин, и ему стало хорошо от мысли, что он сделал доброе дело.

Около дороги, ведущей в сосновый лес – к монастырю, Рябинин высадил паломниц.

– Храни вас Господь,– сказала женщина, когда уже вышла из машины. В её глазах был такой свет, что он коснулся души Рябинина.

– Всего вам доброго,– поклонился он.

Он смотрел им вслед, пока женщины не скрылись в лесу. Идут и едут люди к святителю Тихону, к святому источнику. Идут со своими скорбями, болезнями, душевными муками. Надеются и верят. По их вере и дано им будет.

Много лет назад Рябинин уже прошел этот путь и получил исцеление. Вера спасла его.

22.

… тогда, когда он окреп после операции, его не оставляла мысль съездить к источнику и увидеть это чудо, которое спасло его от смерти. Рябинин хотел, было пригласить с собой жену, но передумал: надо быть одному – слишком сокровенна эта встреча. Если Светлана будет рядом, её присутствие помешает ему всей душой обратиться к Богу. Он вспомнил, что как-то в Воронеже он с сестрой Люсей пришел в церковь, и они простояли всю службу. И всё это время Рябинин испытывал напряжение от её присутствия. Ему казалось, что она наблюдает, как он крестится, кланяется, какое у него выражение лица. Он чувствовал досаду оттого, что мысли раздваивались, путались, и он никак не мог настроиться на состояние, когда душа устремлена только к Богу. Он понял, что усердная молитва может быть только в уединении.

И вот настал день, когда он приехал в скит. Он вышел из автобуса перед мостом через широкую, но мелкую речушку. На пологих склонах оврага, по дну которого струилась речушка, густо зеленел сосновый лес. Рябинин постоял, любуясь блеском солнца на медленной воде. Тишина окутывала его покоем и умиротворением, и он почувствовал, что оказался в каком-то особом мире. Перекрестившись, пошел по дороге к святому источнику. Углубляясь в лес, он чувствовал, как лёгкая влажная прохлада охватывает его, словно он приближался к большой реке. Лес был высокий, с густой тенью. В его зеленоватом сумраке стояла почти осязаемая тишина.

Вскоре дорога вывела его к крутому склону оврага, под которым в небольшой каменной нише, словно живое сердце, пульсировала серебристая вода. Таинственная сила выталкивала её из земли, она набиралась в нише и тонким ручейком стекала по склону. Рябинин долго смотрел на живой трепет воды и думал, что это, благодаря её святой исцеляющей силе, бьётся сейчас и его сердце. Наверное, был вот такой же мягкий летний день и такая же ласковая тишина, когда святитель Тихон открыл этот источник. Святая благодать сошла на воду, чтобы потом многие годы она приносила людям исцеление от телесных и душевных недугов. Множество людей придёт сюда из разных концов России, и, получив исцеление, понесут добрую весть в свои края, славя святого угодника Тихона и милость Господа.

В этой нескончаемой веренице людей Рябинин увидел и себя, сначала смертельно больного, а потом исцелённого и здорового. Великое счастье выпало ему, благодаря вере в Бога и покаянию за свои грехи.

Рябинин встал на колени перед родником, низко поклонился и сказал:

– Благодарю Тебя, Господи, благодарю тебя святитель Тихон и святитель Николай Чудотворец за моё исцеление.

И лёгкие радостные слёзы наполнили его глаза. Он зачерпнул холодной воды и сделал несколько больших глотков. Потом умылся и почувствовал облегчение, бодрость, как после крепкого сна.

Тишина. Безлюдье. Вокруг густой тёмный сосняк. В глубине леса посвистывала какая-то птичка. Тишина заставляла Рябинина невольно прислушиваться к своей душе. Он стоял на святом месте, и здесь, как в храме, его мог услышать Бог. Он вдруг почувствовал чьё-то незримое присутствие. Лёгкий озноб прошел по спине и голове. Он огляделся по сторонам, но никого не увидел. Тихо струился ручеёк из каменной чаши, на дне оврага сверкала речушка-ручеёк, и пропадала в сумрачной глубине лесного оврага.

На противоположной стороне оврага виднелись развалины монастырской церкви – три стены из красного кирпича, две колоны, а на месте алтаря кучи камня и бурьян, арка широких ворот с остатками штукатурки. За железными воротами в бывших монастырских кельях расположен психоневрологический диспансер. Глухое, дикое место. А когда-то сюда шли толпы паломников – к святителю Тихону.

«Кончится ли когда-нибудь это чёрное безбожие или людей так и будут преследовать за веру в Бога, как за преступления?» – устало подумал Рябинин. Из этого уединения, наполненного каким-то особенным покоем, весь мир виделся ему особенно суетным, жестоким и лживым. Едва слышно журчал ручеёк по камешкам на склоне оврага. Как песочные часы, он отмерял неумолимый бег времени. Сколько воды утекло и сколько ещё утечёт?

«Интересно, как здесь было в те времена, когда люди верили в Бога? – подумал Рябинин. – И что здесь изменится в будущем? Очень хотелось бы посмотреть».

У времени удивительное свойство: оно может тянуться невероятно медленно или мелькнуть с быстротой молнии. Рябинин увидит это очень скоро: в короткие сроки восстановят из руин монастырскую церковь, увенчают куполами, покрытыми красной медью, уберут диспансер с территории монастыря, и здесь появятся монашки в чёрных одеждах, которых раньше можно было увидеть только в кино. Около родника будет сооружена купальня, облицованная белым мрамором. Построят киоски, в которых будут продавать иконы, свечи, лампады, священные книги. И опять поедут и пойдут паломники со всех концов.

Рябинина всё это несказанно радовало, а вера в Бога укрепилась невероятно. Это были какие-то лучезарные дни и недели. Всё вокруг неуловимо менялось, казалось, что и люди стали другие. Нельзя сказать, что они сразу поверили в Бога, они ещё продолжали идти по инерции туда, куда их гнали многие годы. Но теперь они имели выбор: люди могли повернуть в другую сторону – к Богу. Казалось, началось раскрепощение душ. Но некоторые стали тосковать по оковам, которые с них только что свалились. Привычка к рабству оказалась сильнее.

Рябинин наблюдал это в других и в некоторой степени чувствовал в себе. Но у него уже была защита души от бесовской скверны: он знал, что делать и куда идти. Другие, лишенные партии и Бога, метались, как овцы без пастуха, на которых напали волки. Этими волками были демократические бесы, которые соблазняли пустые души алчностью, завистью, страхом. Всем хотелось быстрее разбогатеть. Кто мог, бросился воровать, грабить, убивать. Этот беспредел нахально называли «новой жизнью», а грабителей и убийц «новыми русскими».

Публичное бесстыдство и порок стали нормой жизни. Эстрадные «звёзды» наперебой демонстрировали по телевизору многоженство и многомужество. Престарелые дивы показывали своих новых спутников, годных по возрасту им в сыновья. Это вызывало у толпы животные восторги. Телевизионные экраны наводнили извращенцы всех мастей, безголосые певцы с хамскими мордами, полуголые девицы кривлялись на сцене, как обезьяны. Весь этот содомитский сброд навязывали молодёжи в кумиры.

Лютый враг русского народа стоял за кулисами и дирижировал этим бедламом. Глядя на мерзкие ухмылки телевизионных ведущих, которые никогда не говорили Россия, а только с нажимом «эта страна», Рябинин думал: надо принять закон, и каждого, кто говорит «эта страна» лишать российского гражданства и высылать. На одного врага становилось бы меньше.

От таких «картинок» новой жизни делалось тяжело на душе. Спасала только вера: это промысел Божий, и через это надо пройти. А уныние, как тяжкий грех, Рябинин старался перебороть. Он знал пророчество преподобного Серафима Соровского: России суждено пережить страшные войны, кровавые революции, когда погибнут лучшие люди, но, проведя Россию через эти испытания, Господь помилует Россию, и она возродится в великой славе и силе.

Вспоминая эти слова, Рябинин чувствовал, как из его души постепенно исчезает безнадёжность и пришибленность. Разгоняла мрак вера и надежда. В спасении России было и его спасение. Политиков-однодневок расплодилось, как комаров на болоте. Они лгали для своего спасения и на погибель народа. А люди всё ещё не понимали, что их спасение – в Боге.

Как-то в субботу Рябинин и Светлана приехали к святому источнику набрать воды. Их поразило множество людей, машин и автобусов с номерами соседних областей. Стояли даже три красных «Икаруса» из Москвы. Тянулись две длинные очереди – одна набрать воды из источника, другая в купальню. Здесь были люди всех возрастов, много детей. Лица задумчивые, сосредоточенные. Каждый приехал с надеждой исцелиться от своих недугов. Всех этих людей объединяла вера в Бога и помощь святителя Тихона.

Рябинин радостно думал: люди идут к Богу! Казалось, совсем недавно он один стоял около источника в окружении леса и тишины. Ему вдруг вспомнилась картина Александра Иванова «Явление Христа народу». Все эти люди были сейчас чем-то похожи на людей, стоявших тогда на берегу реки Иордан. А вот наш – русский – Иордан.

Подошла его очередь, и он оказался в дощатом темноватом павильоне. Вдоль стен стояли широкие лавки, на стенах вешалки. Человек пять мужчин торопливо раздевались. В центре павильона узкая купальня, в которую вели мраморные ступени. На стене икона святителя Тихона, перед ней теплится лампада. Мужчины крестятся, осторожно спускаются по ступеням в воду, и трижды окунаются с головой. Вылезают, отфыркиваются, и опять крестятся на икону. Рябинин с сомнением подумал: хватит ли у меня силы воли окунуться в холодную родниковую воду? Подавив своё малодушие и закрыв глаза, нырнул. Холод так резко сжал тело, что перехватило дыхание, но, собрав всю волю, он окунулся с головой ещё два раза.

Когда вышел из купальни, тело горело так, словно на него светило жаркое солнце. Была необыкновенная душевная и телесная лёгкость. О таком состоянии говорят: заново родился.

Рябинин несколько раз перекрестился на икону и низко поклонился. Всё время его не оставляло чувство великой благодарности святителю Тихону за своё спасение. Когда он вышел из павильона и опять увидел вокруг густой лес, подумал: может быть, святитель Тихон стоит около источника или рядом с этими могучими соснами, и видит каждого человека и его душу до самых сокровенных уголков. Наверное, Господь постоянно смотрит на нас и видит все наши прегрешения, а мы не знаем об этом. Может быть, когда мы научимся всегда чувствовать на себе взгляд Бога, то перестанем грешить?

И вослед за святителем Тихоном повторим его слова:

– Стыдно мне пред Тобою, Господи!

Если душу святого угодника сокрушало такое раскаянье, то каким должно быть наше покаяние?! У нас, утонувших в тяжких грехах?!

23.

вадцать шестого августа солнце светило ярко и радостно, как на Пасху, небо было голубым и глубоким. Благоговейной тишиной был наполнен Задонск, казалось, тишина наполнила миром и души людей, которые со всех сторон шли степенно к Владимирскому собору. Сегодня день Памяти святителя Тихона. Сегодня крестный ход из Воронежа доставит в Задонск мощи святого угодника. Возвращается святая благодать на задонскую землю после многих лет безбожия.

Рябинин и Светлана приехали накануне вечером, переночевали у друзей, а рано утром пришли к собору и встали на пригорке, откуда открывался хороший обзор на всю площадь перед собором.

У Рябинина было торжественное настроение. Вот она, полная победа над безбожием. Мысли его метались торопливо и беспорядочно, думалось сразу обо всём: о прошлых бедах и нынешних временах. Душа его ликовала, он дожил до времён, о которых мечтал, но не верил, что они когда-нибудь наступят.

А люди всё шли и шли. Живой поток затопил прилегающие улицы, и теперь широко вливался на площадь перед собором. Движение постепенно замедлялось, и вскоре люди стояли плечом к плечу. Густо белели женские платки, мелькали седые головы мужчин, было много молодёжи и детей.

Рябинин подумал: «Сейчас людей привело сюда не только любопытство, но и тоска по Богу, может быть ещё неосознанная ими, но давно и смутно тревожившая их. Они бегут от одиночества и тьмы, в которой их держали много лет. Это начало единения. Это начало соборности. Настал тот момент, о котором говорил Екклесиаст: «Время собирать камни».

Рябинин всматривался в лица. Люди разного возраста, но на всех лицах выражение задумчивости и ожидания. Люди стояли как-то понуро, словно чувствовали вину за тяжкие грехи отцов и дедов, и эти грехи сейчас давили на них. Возможно, в толпе стояли и потомки погромщиков Владимирского собора. Понимают ли они, что должны покаяться за грехи предков? Понимают ли, что мощи святителя, которые сейчас приближаются к собору, принесут и им исцеление от душевных и телесных мук, если они будут просить с покаянием и верой?

Торопливо и переливчато зазвонили колокола – показался крестный ход. Перезвон набирал силу, и в нём слышалось ликующее торжество. Навстречу крестному ходу от дверей собора двинулась вереница священников в золотистых ризах. Солнце сверкало на них, и казалось, что из собора плывёт сияние.

С приближением крестного хода волнение всё сильнее охватывало Рябинина, словно ему предстояла встреча с живым человеком. Десять лет назад святитель Тихон ниспослал ему исцеление, которое могло исходить только от живой небесной силы. И образ святителя Тихона, как воплощение этой силы, стал для Рябинина живым.

В эти великие минуты ему хотелось сказать святителю Тихону какие-то великие слова, но его душа только трепетала от восторга. Он благодарил Бога за то, что ему довелось присутствовать при чуде возвращения святителя. Ему вспомнились слова тёти Маши о дореволюционных временах, как праздновали день Памяти:

– Народу сходилось и съезжалось – великие тысячи!

Он окинул взглядом молчаливое многолюдье, и, как бы мысленно сообщая радостную весть тёте Маше, уже ушедшей из этого мира, подумал: «Тысячи и сегодня!»

Крестный ход поравнялся с тем местом, где они стояли. И Рябинин почувствовал, что душа его наполнилась такой светлой радостью, словно в дом вернулся родной человек, которого очень долго ждали.

А колокола звонили и звонили, и в их ликующих перезвонах Рябинину отчётливо слышалось:

– Есть Бог! Есть Бог!

Колокола смолкли, и наступила оглушительная тишина.

К народу с проповедью обратился митрополит Мефодий. Рябинину было плохо слышно, что он говорил, но было ясно, что люди ловят каждое его слово. Они изголодались по слову, от которого оживает душа. Теперь уже никто не запретит им приходить во Владимирский собор. Гонители исчезли, как мрачные призраки при ярком солнце.

Рябинин, с теплотой подумал об Ангеле, который был назначен Господом, служить при алтаре Владимирского собора со дня его постройки. И как бедный Ангел горько плакал все эти чёрные годы, когда храм был осквернён и заброшен. Сейчас Ангел ликует, слыша колокольный звон, церковное пение и видя множество верующих. Образ Ангела умилил Рябинина до слёз, и так благостно стало на душе при мысли, что ещё одна яркая звезда Православия зажглась на нашей мрачной земле – возродившийся Владимирский собор, и вернувшийся к людям святитель Тихон.

После службы люди расходились медленно, точно им не хотелось уходить из этого светлого мира. Может быть, в некоторых душах начала возрождаться вера в непобедимую силу Господа, истину, которая бывает, гонима, но приходит срок и торжествует единая правда – Божья. Возвращается она к людям радостно, как этот колокольный звон. Звон как бы зовёт их: смело идите к Господу, и никогда не сворачивайте с этого пути, как бы ни было трудно.

Когда шли на автостанцию, то увидели, что улицы были плотно забиты машинами и автобусами. «Паломники теперь передвигаются легко и быстро, с комфортом. С одной стороны это хорошо, но современная цивилизация сделала человека ленивым, – подумал Рябинин.- А ведь для того чтобы обрести настоящую веру, надо прилагать много усилий изо дня в день. Хватит ли у нас терпения и воли? Вера без труда не приходит. Когда-то я наивно считал, что достаточно подумать о Боге, и ты уже верующий».

Рябинин изредка взглядывал на Светлану, и по её умиротворённому лицу понял, что она глубоко переживает всё увиденное. Натура у неё была очень впечатлительной, и этот день, конечно, на всю жизнь останется в её памяти, и что-то изменит в её душе.

Светлана в течение дня тоже наблюдала за Андреем. Его глаза излучали, лицо удивительно помолодело, стало ещё мягче и добрее. По выражению его лица было видно, что в мыслях он где-то очень далеко отсюда.

Когда сели в автобус, почувствовали страшную усталость, но была и необыкновенная душевная просветлённость.

На окраине Задонска автобус догнал плотную колонну, идущую в скит, к святому источнику. Люди несли хоругви, иконы, и это напоминало известную картину Репина «Крестный ход в Курской губернии». Шли молодые и старые, здоровые и больные. На костылях, некоторых везли в тележках и колясках.

Все устремились за исцелением. Сколько несчастных, сколько надежд!

Но главное – крепка ли их вера? Спаситель говорил: «По вере вашей дано вам будет».

Пока автобус медленно обгонял колонну, Рябинин внимательно смотрел на лица людей, и видел себя, идущего вместе со всеми. По дороге к источнику он прошел много лет назад, и у него была вера в помощь святителя Тихона. Он верил так, как ни во что в своей жизни не верил. Это спасло его. Страшно подумать, что могло быть, если бы он хоть на одно мгновение засомневался: его или давно бы не было на свете или он существовал жалким калекой. Это как колебание на канате при переходе над пропастью: одно трусливое движение, и конец…

Он шел по своему «канату» спокойно, словно чувствовал, что его с двух сторон поддерживают Ангелы – хранители. Без их помощи он не миновал бы пропасти.

Сейчас, всем идущим по дороге, Рябинин желал только одного: твёрдой веры. Не раздваиваются ли их мысли на веру и сомнение? Может быть, некоторых ведёт любопытство – посмотреть что получится? Они не исцелятся.

Прошло полгода, и всё это время Рябинин жил под впечатлением от того солнечного августовского дня – дня возвращения во Владимирский собор мощей святителя Тихона. Его не оставляло настойчивое желание съездить в Задонск и приложиться к святым мощам. Он хотел выразить святителю Тихону свою величайшую благодарность.

Февральский день сверкал солнцем, просевшие сугробы предвесенне синели. Рябинин шел к собору со стороны рынка. Он помнил, что эта дорога была вымощена булыжником, потом какой-то очередной районный вождь распорядился её заасфальтировать. И сразу исчезла прелесть старины, оригинальность. Дорога была прорыта в крутом склоне оврага и вела на вершину холма, на котором стоял величественный собор и монастырские постройки, обнесённые высокой кирпичной стеной. Монастырь был похож на старинную крепость.

Несколько десятилетий жестокий враг вёл осаду этой крепости, но дух её защитников так и не был сломлен. Сегодня, как победные знамена, сверкают на куполах золотые кресты, колокольный звон зовёт из мрака безбожия человеческие души.

Перекрестившись несколько раз ещё на паперти, Рябинин вошел под высокие своды. С волнением переживал первые минуты встречи с торжественным миром храма, остановившись перед алтарём.

Алтарь сверкал позолотой. Слева, на возвышении, стояла рака с мощами святителя Тихона, а рядом монументальная икона святителя. Рябинин слышал, что икона эта старинная, что во время разгрома монастыря её спасли монахи, а потом многие годы тайно хранили верующие люди. Благодаря этим неизвестным подвижникам, лик святителя видит теперь множество людей, молится перед ним. «Великую веру имели эти подвижники, – с глубоким уважением подумал Рябинин. – Если в те беспощадные, разгромные годы верили, что придёт день победы Божьей истины».

Рябинин подошел поближе к иконе. Проникновенный взгляд святителя вошел в его душу, и он понял, что говорить ничего не надо – святитель Тихон о нём знает всё. Он почувствовал некоторое облегчение.

– Благодарю тебя, святой угодник Тихон за чудо моего спасения и исцеления, – дрожащими губами прошептал Рябинин. Он несколько раз перекрестился и поклонился.

Некоторое время Рябинин в раздумье стоял перед ракой. Его волновала одна мысль: «Достоин ли, я приложиться к мощам?» Он понимал, что за всю его жизнь накопилось много грехов, и это останавливало.

Придала уверенности другая мысль: «Как больные нуждаются в докторе, так и грешники в очищении от грехов». Медленно, твёрдыми шагами он поднялся по ступенькам, трижды перекрестился и трижды приложился горячими губами к холодному стеклу раки.

«Теперь надо помолиться перед иконой Николая Чудотворца, – подумал Рябинин и вернулся на середину храма. Он стоял перед царскими вратами. Когда он бывал в церкви, то всегда старался стать на это место. «Это было любимое место мамы, – с грустной нежностью подумал он. – Мама была по-настоящему верующим человеком, и пока позволяло здоровье, ходила в церковь. А я даже теперь редко бываю в храме. Опять затягивает суета».

Он огляделся, ища глазами икону Николая Чудотворца, но не увидел её. Спросил у женщины, стоявшей рядом:

– Скажите, пожалуйста, где икона Николая Чудотворца?

– А вот, перед вами, – указала она.

Рябинин стоял близко от большой иконы. Святитель Николай был изображён в полный рост, в красных одеждах. Икона была написана очень объёмно и выразительно. Его охватило сильное волнение: он вспомнил последние минуты перед операцией, когда сестра Люся принесла ему маленькую иконку святителя Николая, он тогда торопливо приложился к ней и помолился.

Он тогда горячо просил Николая Чудотворца сотворить чудо его спасения, и с великой надеждой смотрел в светлые добрые глаза святителя.

И на этой иконе тот же свет доброты и спокойствия струился из глаз святителя Николая. Рябинин низко наклонил голову, как бы принимая благословение святого угодника.

– Благодарю тебя, святитель Николай за великое чудо моего спасения, - прошептал Рябинин, перекрестился и приложился к иконе.

Чуть правее стояло большое деревянное Распятие. Без содроганья Рябинин никогда не мог смотреть на крестные муки Спасителя. И сейчас, глядя на струйки крови под шипами тернового венца, он вспомнил первую ночь после операции, когда из-под повязки на его лицо ползли струи крови и заливали грудь и руки.

Он тогда успел подумать: «Наверное, у каждого человека должна быть своя Голгофа».

Рябинин опустился на колени, поклонился до земли, и сказал, глядя в солнечную высоту центрального купола:

– Слава Тебе, Господи, что даровал мне, многогрешному, воскрешение…

Александр Владимиров© 2010 – 2013

Мой почтовый ящик

Сайт создан в системе uCoz