Июльский дождь


Старуха невысокого роста, полная и близорукая. Большие очки, делают ее похожей на сову. Выражение лица у нее беспомощное и немного испуганное. Ходит она мелкими шажками, опираясь на палочку.

С утра сыплет тихий, теплый дождик, и поэтому старуха сидит на застекленной веранде, а не гуляет около дома. Опершись на палочку двумя руками, под шорох дождя по листьям дикого винограда, обвивавшего веранду, она незаметно засыпает. Резко клюет носом, испуганно вскидывает голову и просыпается. Бессмысленно смотрит перед собой неподвижными глазами, пока не поймет, где она. Ей за восемьдесят, и окружающий мир кажется ей почти призрачным. Она живет воспоминаниями. В них все так близко и ясно, как будто это случилось сегодня.

Летние дожди всегда смутно волнуют ее душу, уставшую от долгой жизни и многих несчастий. Старуха робко надеется, что грехи ей отпустят на том свете, и она, наконец, обретет вечный покой. Но один грех все-таки останется. Тот, который она не прощает себе всю жизнь. Воспоминания о нем, то удаляются, тускнеют, то возвращаются во всех подробностях. И тогда грех тяжело смотрит ей прямо в душу. И так много лет. Она горячо молилась, чтобы грех перестал мучить ее, но молитвы приносили недолгое облегчение.

Сегодня в шуме дождя она опять почувствовала его приближение.

…. Видит она дни майские, солнечные, с ласковым ветерком. Левый берег Дона в белом разливе цветущих садов. Соловьи ликуют в них дни и ночи.

Она учится в педагогическом училище в Задонске. Ей семнадцать лет. Стройная, ладная. Тугая русая коса до талии, темные брови вразлет над диковатыми серыми глазами и румянец алой зарей на щеках. Он знает, что очень нравится мальчишкам, и это ей льстит. Особенно ласково смотрят на нее парни в военной форме. Через их село идут воинские части к фронту. Иногда останавливаются на несколько дней, чаще на одну ночь. Лето второго года войны.

Она девушка строгая, но невольно нежится под мужскими взглядами, которые ее странно волнуют. Она знает, что красивая, и ее девичья гордость только от этого крепнет.

Молодой, красивый командир, несколько дней квартировавший в их доме, как-то сказал ей:

– Анечка, вы чудное мгновение! Я это понял, как только увидел вас.

– Я тоже читала Пушкина, – ответила она, польщенная, и резко вскинула голову, как молодая кобылка, на которую попытались накинуть уздечку. Она была слишком юной, чтобы понять, что это осторожное объяснение в любви.

Лейтенант Игорь Мещерский был старше ее всего на четыре года, но ей он казался зрелым мужчиной. Особенно после того, как однажды он назвал ее деточкой. Она оскорбленная вспыхнула, готовясь ответить какой-нибудь колкостью, но ее быстрый взгляд встретился с его глазами и, сразу как-то обессилел: она поняла, что ничего сказать не сможет. Наклонила голову и покраснела, как школьница, забывшая урок.

Лейтенант поспешил ей на выручку:

– Вы идете гулять? Разрешите вас проводить?

Все еще пытаясь сердиться, она ответила с наигранным безразличием:

– Пожалуйста.

Они шли по длинной сельской улице, и она испытывала гордость от того, что рядом с ней идет высокий, красивый военный, затянутый в ремни. Встречавшиеся солдаты отдавали ему честь, а женщины и девушки, смотрели на них с доброй зависть.

На широком деревянном мосту через речку Рогожка каждый вечер собиралось шумное гулянье. Ни одна девушка не оставалась без кавалера – солдата. «Мотаня» была многолюдная и веселая. Бессменно играл гармонист из соседней деревеньки Никольское – слепой Сережа, худощавый, болезненного вида парень. Гармонь в его руках творила чудеса: играла щемящие душу вальсы, задорную польку, игривый краковяк и всеми любимую, неутомимую на частушки, «мотаню»:

Ой, залетка, дорогой дорожила вами,

А теперь я дорожу синими глазами!

Под дробный перестук каблуков чеканила высоким голосом с прощальной удалью Маша Харланова, первая певунья на селе.

Народа собиралось много, и часто танцевали сразу в два хоровода. Из другого хоровода, тонко перекрывая голос гармони, гордо взлетала другая частушка:

У моего  милого
Кари глазки чуб волной,
Как у Ворошилова.
И – и –и …

Голоса сливаются с певучими переливами гармони. Млеют и замирают девушки в ожидании слов о любви, которые будут говорить им сегодня кавалеры, провожая до дома. Никто не думает о том, что завтра они расстанутся навсегда: уйдут солдаты на передовую, и неизвестно, кто останется в живых. А сегодняшний вечер упоительно хорош, и, кажется, что никогда не кончится.

Когда гармонист отдыхает, становится слышно, как в зарослях ивняка свистят и страстно щелкают соловьи. Звезды роятся над головой, и такая тишина! Не верится, что где-то, совсем недалеко, идет война.

….Она стояла рядом с лейтенантом Мещерским, «мотаню» не плясала. В педучилище на вечерах уже привыкла танцевать вальсы, танго, фокстроты. Но сейчас песни о любви грели ее душу.

Расходились с гулянья шумно, со смехом и песнями. Во все концы села плыли «страдания» – протяжные, печальные песни:

Вспомни, милый, как гуляли,
А теперь чужими стали…

Издали, как бы в ответ, доносилось:

В наш последний вечерочек,
Я дарю тебе платочек.
На платочке сини коймы,
Возьмешь в руки меня вспомни…

Она идет с лейтенантом Мещерским по их длинной, давно уснувшей улице. Он рассказывает о Москве, где родился и вырос, как мечтал поступить в университет на филологический факультет, читал свои стихи.

– Вы хотите стать поэтом? – спросила она, почему-то, смутившись.

– Поэтом? – повторил он задумчиво. – Идет война. На фронте все решают мгновения. Есть человек, а через мгновение его уже нет. На фронте нельзя загадывать, на фронте можно только надеяться.

Разговаривая, они незаметно прошли еще две улицы.

Когда они подходили к своему дому, небо на восходе уже наливалось слабым розовым светом, белый туман стелился по оврагу напротив дома, дымился над выгоном, побелевшем от росы.

– Первый раз встречаю рассвет с девушкой, – сказал лейтенант. – Смотрю на зарю, и слышу чудную музыку.

Глядя на расцветающую зарю, она улыбнулась от какого-то радостного предчувствия.

Над черными зубцами леса показался ослепительный край солнца, и широкие лучи веером разошлись по небу. Петухи заливались по всему селу.

На крыльце он взял в свои теплые ладони ее податливую холодную руку и тихо сказал:

– Буду жив, обязательно вернусь.

При свете зари она увидела его задумчивые глаза, и ей стало грустно.

Рано утром, когда она еще крепко спала, батальон ушел к линии фронта. На лавке крыльца, где они сидели вечером, лежали три ромашки: прощальный привет Мещерского. Она долго смотрела на цветы, потом беззвучно заплакала, чувствуя себя очень несчастной.

Через несколько дней она забыла о своих горестях и стала такой же веселой и беззаботной, как всегда.

Прошло месяца полтора. Писем от Мещерского не было, а потом она перестала их ждать. По вечерам опять ходила с подругами на «мотаню», по-прежнему не пела и не плясала, а отчужденно стояла весь вечер, прислонившись к перилам моста. Ей все время казалось, что лейтенант Мещерский стоит рядом. Она не понимала, влюбилась она или нет, но ей очень его не хватало. Потом и это прошло.

В тот день она пошла к своей близкой подруге Светлане – дочери директора школы. Было пасмурно, накрапывал дождь: «мотании» сегодня не будет. Пришли еще девушки и с ними два лейтенанта. Начались танцы под патефон. За открытыми окнами то затихал, то с шумом обрушивался дождь, и в комнату тянуло дождевой свежестью.

Танцы закончились часов в одиннадцать. На чистом небе стояла полная синеватая луна. Тускло блестели мокрые деревья. Серебром светились лужи на дороге. Кое-где сонно пощелкивали соловьи.

Когда она подошла к своему дому, то увидела на крыльце две темные фигуры и огоньки папирос. «Кто это?», – с неприязнью подумала она.

– Анечка! Наконец-то! – она узнала голос Мещерского. И это почему-то вдруг не обрадовало, а разозлило ее, словно он опоздал на свидание.

– Мы проездом. Это мой друг лейтенант Костров, – говорил радостно оживленный Мещерский, вставая с лавки. – Садись.

– Я очень устала, – получая удовольствие от своего каприза и какой-то власти над лейтенантом, сказала она. – И хочу спать.

Мещерский замолчал на полуслове, сел на лавку и закурил. Она толкнула дверь в коридор, прошла в комнату, освещенную луной.

– Ты видела Игоря? – спросила мать с печки.

– Видела.

– А почему ты ушла? Они шли двенадцать километров с полустанка, под проливным дождем, по грязи….

Понимая, что она поступила глупо, и мать очень недовольна ею, вспылила:

– А кто его заставлял идти?

– Жестокая ты, – тяжело вздохнула мать. – Разве так можно…

Она молчала, до боли закусив губу, понимая, что ни за что не выйдет на крыльцо. Не пускала гордость. Злые слезы наполнили глаза, и она впервые стала противна самой себе.

Утром она слышала, как мать собирала в кухне завтрак для гостей. Все говорили негромко, и ей через обитую войлоком дверь ничего не было слышно. Ее никто не позвал.

…Однажды, когда ее два сына уже были по возрасту значительно старше того юного лейтенанта, она вдруг с горьким раскаяньем поняла, какую нестерпимую боль причинила тогда Игорю Мещерскому. Может быть, за эту глупую гордость она расплатилась всей своей несчастливой жизнью? Может быть, умирая от ран или мучений в плену, он в последнюю минуту своей жизни проклял ее за жестокость…

Александр Владимиров© 2010 – 2013 Мой почтовый ящик


Сайт создан в системе uCoz