| О себе | Рассказы | Повести | Романы | О сайте |
Помню солнечный и очень тихий летний день. Мы идём с мамой по длинной улице, которая называется Хутора. Она самая зелёная из трёх улиц нашего села. Дома стоят просторно, в палисадниках сирень и черёмуха, за дворами сады. На двух других дома стоят впритык, редко между которыми телега проедет, а вместо цветущих палисадников пыльная разбитая дорога под окнами, высокие репьи и густая полынь. Почему так теснились? Земли свободной вокруг неоглядно.
На Хуторах дедушкин дом, в котором мы живём. Дом высокий, каменный – двойня, как называют такие дома в нашем селе, по фасаду пять небольших, закругленных вверху окон, крыльцо. Одна половина дома – зимняя, с большой русской печью, длинным столом, широкими лавками, деревянной кроватью с резными спинками. В красном углу старинные иконы, на тёмных цепочках лампадка из жёлтого стекла. Другая половина – летняя, её называют горницей. Здесь три кровати, стол и вместительный сундук, окрашенный светлой охрой. Большая бумажная икона под стеклом, в тяжёлой раме «Великомученица Екатерина». В центре изображена юная святая строгой византийской красоты, а по периметру иконы небольшие картинки, показывающие её муки и казнь за веру Христову. В десять лет от роду я узнал, что за веру в Бога могут мучить и убивать.
В горнице живут только летом, тогда окна здесь распахнуты настежь, и кусты сирени почти лежат на подоконниках. На высокой березе под окнами неумолчное щебетанье скворцов, красивый домик для них сделал дедушка. Такая же высокая береза стоит перед зимней половиной.
Два месяца назад началась война, и мы приехали в эвакуацию к дедушке – маминому отцу. Мама родилась и выросла в этом доме, как и три её сестры и брат, давно уехавшие в города.
В городе, где служил мой отец, как тогда называли, командир Красной Армии, мы немного увидели войну. Война для меня, десятилетнего мальчика, была вполне конкретна: вой сирены, взрывы бомб, упруго сотрясавших землю, тусклые лампочки в темном подвале, набитом испуганными людьми. А после отбоя воздушной тревоги, вид страшных развалин – всё, что осталось от только что стоявших красивых домов. Нашему дому пока везло: в него не попала ни одна бомба. Но, как потом напишет папа, он остался оборонять город от фашистов, бомба попадёт и в наш дом, расколет на две части нашу квартиру, и превратит в прах всё, что там осталось. Мы тоже могли стать частью этого праха, если бы нас не успели эвакуировать.
Я не могу и не хочу представить себя мёртвым – это очень страшно. Помню, когда после очередного налёта мы вышли из подвала, то увидели, что на месте дома, стоявшего напротив, груды кирпичей, покорёженные листы железа, и оттуда торчат чьи-то ноги в желтых ботинках. При виде этих ботинок я оцепенел от ужаса, который так и остался глубоко во мне.
В дедушкином селе было очень тихо. По утрам громко кричали петухи, мычали коровы, а над ржаным полем за нашим садом в жарком небе звенели жаворонки. В берёзовой рощице куковала кукушка, и мы, дети, спрашивали у неё, сколько лет нам жить, и очень радовались, если она куковала много раз подряд.
О войне здесь ничего не напоминало. Радио в селе не было, и все новости узнавали из газет.
… Мы шли по длинной улице, и нам часто попадались каменные коробки домов, темневших оконными проёмами из кустов черёмухи и сирени. В некоторых местах виднелись бугры, похожие на большие могилы, заросшие высокой полынью. Среди её зеленовато-свинцовых метёлок белели камни, словно промытые дождями кости.
– Мама, а что здесь, немцы тоже бомбили? – спросил я, когда мы проходили мимо очередной развалины.
– Нет, немцы здесь не бомбили, – тихо сказала мама. – Это дома раскулаченных.
– А это, кто такие?
– Когда вырастешь, узнаешь.
Давние разговоры часто смывает время, но этот почему-то остался в моей памяти, и вспомнил я о нём, когда мамы уже не было на свете.
Как-то летом я приехал в наше село. Старшая сестра мамы – тётя Маша была в добром здравии и светлой памяти, хотя ей шел восьмидесятый год. Поговорили о жизни, о семейных делах близких родственников, а потом я спросил её:
– Тётя Маша, а ты помнишь, кто жил на Хуторах и кого раскулачили?
– А как же, помню. Тут, считай, чуть ни через двор родня наша жила. Да вот хотя с этого конца брать, от леса. Садковы жили, Полынковы. Потом стояла Лаврухина деревянная избёнка, этот лодырь был. Повернов Дмитрий Иванович, наш сосед, барышником был – торговал, жеребца племенного держал. Они зажиточно жили, богато можно сказать. Гришины – большая семья, все работники отменные. Наша родня. Тоже люди с достатком.
А дальше по Хуторам – Рожихины, Каленикины, Варюха – старая дева, а тут хороший кирпичный дом стоял, железом крыт, двор кругом под крышей. Тут папашин брат жил – Яков Михайлович. Раскулачили его, всё отняли. Уехал он с семьёй. В его доме потом овец колхозных держали.
Обо всех не расскажешь. Вот ещё родня наша – Храпоновы. Мы Аксюту, сестру мою младшую, за ихнего Тихона отдали. Малый был высокий, красивый, первый гармонист на селе. Их тоже раскулачили. Уехали, в чём были одеты. Хотели у Тихона и гармонь отнять, да он не отдал. Побоялись его силы. Попрощались они с нами, и пошли на станцию. Тихон на гармонии заиграл «страдания» - это были такие протяжные песни про любовь, а петь уж некому было. Глядим мы им вслед, а слёзы в три ручья. С тех пор он ни разу не приезжал. Тяжело глядеть на своё разорённое гнездо.
Было в нашем селе две лавки, товаров в них и продуктов, чего душе угодно. Какая селёдка была, калачи, жамки. А ситцу всякого, шали и платки, розами, узорами – глаз не оторвать. Всё разгромили, всё разворовали.
– А кто же воровал? – спросил я.
– А кто раскулачивал, они и тащили. На дармовщину ели, пили. Да не пошло впрок. Главный заводила – Петька Кудасов – так дармового самогона нажрался, что не дошел совсем немного до своей избы, упал в сугроб и замёрз. А уж сколько всякого добра себе натащили: полушубки, платки, валенки. Брали всё, что хотели.
– Мельница паровая была, – напомнил я. - Я подростком видел, когда мельница ещё работала.
– Была, и хозяева у неё были,– вздохнув, сказала тетя Маша. – Говорили, на Соловки их сослали, там и сгинули. А чем они провинились?
Помолчав немного, дрогнувшим голосом сказала:
– А как выгнали из дома нашу родню Семенихина Петра Григорьевича с женой. Дом добротный был. Они пасеку держали. Пожилые они были, но бездетные. Пришли к ним вечером. Петр Григорьевич больной лежал на печке. Они за ноги его стащили и вместе с женой на улицу выкинули. Дело зимой было. Они в закуте переночевали, потом их родственники забрали. Петр Григорьевич, видно, сильно ударился головой об пол, когда его стаскивали с печки, дня через три помер. Вскоре и жену его похоронили. Отмучились.
И тётя Маша надолго замолчала. Смотрела куда-то далеко-далеко, наверное, в те тяжкие времена, когда в каждое зажиточное подворье приходила неотвратимая беда в обличии своих же односельчан – самых ничтожных и нищих лодырей, жадных и беспощадных.
Рассказ тёти Маши произвел на меня сильное впечатление, наверное, ещё и потому, что этот дом я знаю с детства. И сейчас, когда приезжаю в село, прохожу мимо него. Дома, как и люди, имеют свои лица. Этот длинный кирпичный дом с покосившимся крыльцом смотрел на дорогу с какой-то усталой скорбью. Наверное, не может забыть трагедии, которая произошла в его стенах тем давним зимним вечером. Дом не дал счастья новым хозяевам, словно мстил за убийство беспомощных стариков. Много бед свалилось на них, а потом на их детей и внуков.
Не дают мне покоя мысли о судьбе тех наших умных и работящих крестьян, на месте домов которых остались бугры, заросшие полынью, как старые могилы. Горька и страшна была их участь в те изуверские годы, когда везли их многими тысячами в гибельные северные места на верную смерть. Сколько безымянных могил кормильцев земли русской рассеяно там? За какие великие грехи такую кровавую жертву принесло русское крестьянство? Или кто принёс его в жертву?
Непоправимо осиротела наша земля в те годы, а тут накатил сорок первый. Потери перестали считать, себя забыли, лишь бы победить. Иссякнет ли когда-нибудь терпение нашего народа? Что будет, когда очнётся он от тяжкого больного сна, который мы по своим заблуждениям называем нашей исторической судьбой. Что будет?
Наша улица Хутора по-прежнему очень длинная, и отмечают её начало и конец развалины домов теперь уже никому неизвестных хозяев. Оставшиеся дома чередуются с полынными холмами, и, кажется, что эти холмы ждут часа, когда дома разрушатся и тоже зарастут полынью. Население Хуторов старики и старухи, а молодых можно по пальцам пересчитать. Умирают и молодые, потому что много пьют от беспросветной жизни.
… Весной неумолчно свистят и щёлкают соловьи в глухих оврагах и одичавших садах, лёгкий ветерок разносит аромат черёмухи и сирени над землёй, и высоко в солнечном сиянии серебристо журчат жаворонки. И кругом жизнь – в каждой травинке, цветке, в каждом сердце, которое не верит, что наша земля может умереть.
Спаси и сохрани, Господи!
| Александр Владимиров© 2010 – 2013 | Мой почтовый ящик |