Розовые облака


Аэродром был недалеко от города, и в часы полетов небо над домами оглашалось густым рокотом. Самолеты внезапно появлялись откуда-то из-за края неба и проносились так низко, что были видны красные звезды. Блеснув на солнце, самолеты круто шли вверх, впивались в небо и, словно проткнув его голубой купол, исчезали. За ними торопливо катилась высокая волна свистящего гула.

Ночью впереди гула неслись зеленые и красные огоньки, а чуть сзади бил острый треугольник пламени из турбины. Пламя угасало вместе с гулом где-то очень далеко среди звезд.

Самолеты настолько сжились с городом, что ими даже гордились, как в иных городах гордятся атомной электростанцией или оперным театром. Горожанам нравились и общительные летчики, которые по-семейному свободно смешивались в старом парке с гуляющей публикой, влюблялись в местных девчонок и женились. На улицах появлялись модные молоденькие мамы, рядом с которыми осторожно катили коляски важные от счастья и отцовской гордости лейтенанты. Впрочем, авиацию в городе полюбили давно, еще в двадцатые годы, когда здесь располагался авиационный полк. Во время войны базировались бомбардировщики. Там, где сейчас новые микрорайоны, был прифронтовой аэродром – огромное поле, заросшее крупными желтоглазыми ромашками.

В городе ничего особенного не случалось: самолеты летали как всегда, регулярно появлялись на экранах новые фильмы, которые с многозначительным ударением называли кассовыми, ибо такое же количество зрителей собирали только заезжие цирк и зверинец. Но для жителей пятиэтажного дома около почтамта приятным событием стал переезд на новую квартиру пенсионера Якова Ивановича Мыльникова вместе с тремястами разновидностями кактусов. Соседи пришли проводить его и облегченно вздохнули, когда грузовик, нагруженный ящиками с кактусами, тронулся. Вместе с кактусами навсегда уезжала тяжкая повинность, которую Мыльников, одержимый как всякий коллекционер, установил дому – восхищаться его колючими питомцами и выслушивать о них пространные истории.

Провожающие расходиться не спешили. Все строили предположения, кого поселят в освободившуюся квартиру.

Спустя несколько дней после ремонта, въехали молодожены: высокий красивый летчик и его жена, тоже высокая и тонкая, совсем юная женщина с большими темными глазами и маленьким, ярко накрашенным ртом. Летчика звали Володей, а его жену Леной. Они приехали на такси с тремя чемоданами и голубым торшером. Володя взял по чемодану в руки, третий поменьше – под мышку, а Лена – торшер, и они спокойно пошли к себе на второй этаж. На балконах стояли соседи и делали вид, будто чем-то занимаются. Едва новые жильцы скрылись в подъезде, как тетя Маруся с третьего этажа выразила свое мнение:

– Эти голубки нас не потревожат.

На балконах сдержанно рассмеялись и стали расходиться.

По вечерам в бывшей квартире Мыльникова светились голубые окна. Пожилые женщины, сидя во дворе, в беседке, посматривали на них с нежностью, и каждая обязательно старалась вспомнить самое приятное из своей молодости, и рассказывалось это задушевно, мечтательно, и, наверное, с большой долей выдумки. Героями многих историй были высокие симпатичные летчики, которые клялись в вечной любви, но потом уезжали и не возвращались. Никто из женщин не произнес ни слова осуждения на подобные повороты в любви. Во времена их юности шла война, и любившие их часто не возвращались, конечно же, не потому, что не хотели вернуться.

Тетя Маруся рассказывала о своей короткой военной любви негромко, часто переходя на горячий шепот, вздыхала и задумывалась. Слушательницы не отрывали глаз от ее полных, когда-то привлекательных губ и тоже вздыхали. Под конец тетя Маруся припоминала уже последние, дорогие для нее подробности:

– Перестали от Сережи письма приходить, и я стала с ума сходить. Встречала санитарные поезда, в госпиталь наш ходила, думала, может, ранили, сюда привезут. Не знаю, что тогда со мною делалось. Приду домой, письма его разложу по столу, смотрю на них, улыбаюсь, а слезы в три ручья…

Володя и Лена стали для женщин как бы отражением их собственной мечты, которая не сбылась в молодости. Женская зависть такого рода бескорыстна, и, главное, она была утешением для тех, кого когда-то обошло счастье.

С наступлением холодов посиделки в беседке прекратились, и воспоминания, как им положено, заняли свое место в квартирах.

Женщины подъезда звали Лену и Володю с трогательной теплотой – наши молодые. И все старались сделать им что-нибудь приятное: приглашали на пельмени, угощали свежей речной рыбой, учили Лену вязать. Она слушала со вниманием прилежной ученицы, и ее большие глаза наполнялись радостью. Она чувствовала, что ее любят, и ей хотелось нравиться еще больше.

Рано утром около дома останавливался зеленый автобус, в котором сидели летчики в меховых куртках. Из подъезда неторопливо, немного вразвалку выходил Володя, тоже в меховой куртке и в фуражке с голубым околышем. Рядом с ним, взяв его под руку и спокойно нарушая не писаный закон – не провожать на полеты, шла Лена в непомерно широкой для ее узеньких плеч Володиной кожаной куртке на белой цигейке, из-под красного платка рассыпались по плечам длинные светлые волосы.

Летчики громко и весело приветствовали Лену, Володя усаживался, и автобус трогался. Летчики махали перчатками, и Володю уже нельзя было рассмотреть, но Леночка тоже размахивала белыми варежками, пока автобус не заслоняли идущие следом машины.

Леночка медленно возвращалась к подъезду, и если ее в эти минуты окликали, она не слышала и проходила мимо, а большие глаза смотрели на людей так, словно все они были прозрачными. Тетя Маруся, большой знаток человеческих душ, первой сделала это открытие и сказала о Лене: с характером, что по ее представлениям, означало примерно следующее: сильная, любящая, самостоятельная. И, наверное, немного странная, потому что сама тетя Маруся очень любила делиться наболевшим с другими, утверждая, что это облегчает душу. А Леночка не делилась ни с кем. Потом она стала работать в библиотеке, и времени для бесед с соседками совсем не осталось. Возвращалась чуть раньше Володи, и вечером они отправлялись в театр или на каток.

Каток устраивали, напротив, через улицу, в одичавшем саду. До позднего вечера небо над садом светилось ало-зеленым заревом, и из репродукторов неслась веселая быстрая музыка. Цветные лампочки, развешанные вокруг катка, озаряли таинственным светом лед, снег на деревьях, отчего месяц над садом казался бледным. И сад, и люди вместе с музыкой стремительно кружились, и, казалось, готовы были оторваться и, медленно кружась, подняться под самые звезды в черное морозное небо. Леночка убыстряла бег, и все ждала этого момента. Следующий порыв музыки подхватывал ее, и она опять уносилась вперед в сверкающие лучистые огни, позабыв обо всем на свете и только чувствуя, как упруго режут коньки ровный лед.

Совсем запыхавшись, с пылающими щеками она останавливалась и вдруг замечала, что Володи нет рядом. Она находила его где-нибудь у входа в боковую аллею. Он морщился и говорил, что у него сейчас отвалятся ноги, и завтра его спишут. Леночка повисала у него на руке и опять увлекала на лед. Кататься он все-таки научился, и когда Леночка рассказывала гостям о его муках, то, смеясь, при этом добавляла, что Володя намного способнее медведя, потому что зверя не научишь ездить на коньках за две недели. Володя шутливо сердился, делал свирепое лицо, подхватывал Леночку на руки и поднимал над головой. Она звонко хохотала, тонкая, гибкая, и ее длинные светлые волосы опускались на лицо и плечи Володи.

Под выходной гости – товарищи Володи, обычно засиживались долго, говорили о своих летных делах, и Леночка, перемывая посуду на кухне, прислушивалась к их молодым голосам. Когда начинал говорить Володя, то все замолкали. Это особенно льстило ее женскому самолюбию. Значит, решала она, он говорил что-то очень дельное.

– Умница, – ласково шептала она, будто Володя мог услышать, и опять ей было очень хорошо и хотелось, чтобы так было всегда….

Утром около дома останавливался зеленый автобус, Володя уезжал, а она опять стояла на тротуаре и смотрела вслед, не замечая проносившихся мимо машин.

Казалось, это было недавно, а прошли уже две зимы и два лета, как в доме поселились молодожены. Леночка работала в библиотеке, Володя летал и заочно учился в академии. Но все женщины подъезда считали, что в жизни веселых и спокойных соседей есть все-таки большой изъян, без устранения которого полное счастье в семье невозможно: нет детей и, судя по всему, не предвидится. Лену и Володю этот вопрос, казалось, совсем не занимал. И они жили по-студенчески беспечно: один отпуск провели на севере, другой на юге, третий планировали провести на Камчатке и Сахалине. Леночка мечтала увидеть тайгу, Тихий океан и, смеясь, говорила, что ей очень-очень хочется просто постоять на «краешке земли». А если верить песенке, то отдельные счастливчики даже бросают камешки « с крутого бережка далекого пролива Лаперуза». Возможно, ли поверить в такую роскошь?

Большая комната у них была увешена снимками , и на каждом – Леночка. На фоне сетей у костра – Каспий. Около деревянной церкви на берегу озера – Кижи. На опушке бора, и еще много всяких сюжетов. И везде Леночка со счастливой улыбкой и влажным блеском в больших глазах. Весь мир, наверное, не насытил бы жадного любопытства этих глаз, которые, казалось, неустанно спрашивали: а что там, дальше?

Единственным снимком был представлен Володя. Он стоял спиной к объективу, у края скалы, а далеко внизу темнело море, отрезанное ровной чертой горизонта от белых облаков.

Однажды вечером, глядя на эти снимки, Леночка тихо сказала, тут же испугавшись своих слов:

– Володя, а если что с тобой случится, мне только и останется этот снимок – твоя спина и облака?

Володя чертил за столом – подходила сессия в академии, и он часто засиживался вечерами. Он оторвался от работы и внимательно посмотрел на Леночку, съежившуюся на тахте под клетчатым пледом. У нее было лицо испуганной школьницы. И он устало улыбнулся:

– Ничего, Аленушка, не случится. Это не для нас.

– Все так думают…

– А ты не думай. Что это ты захандрила? – улыбнулся Володя, и отодвинул штору Погода отличная – мороз, месяц и сугробы. Завтра на лыжи – и в лес на целый день. А хочешь на каток? Ну, в ресторан?

И она, принимая игру, в тон ему сказала:

– Хочу в ресторан на лыжах, – засмеялась и протянула к нему руки.

Володя улегся рядом, пододвинул торшер и начал перелистывать толстую тетрадь с формулами и схемами. Леночка, прижавшись щекой к его плечу, рассеянно смотрела на страницы, испещренные синими буквами и цифрами. Ее внимание привлекло слово, два раза подчеркнутое красным карандашом. Она повторила про себя это странно звучащее, вибрирующее слово и спросила:

– Володя, а это что такое флаттер?

– Флаттер? – он не сразу оторвался от своих мыслей. – А-а ты прочла. Флаттер – это такое состояние, когда от непосильного напряжения самолет в воздухе разваливается на части.

– На части? – испуганно переспросила Леночка. – А пилот?

– Это бывает очень редко и только при испытательных полетах, когда из машины выжимают абсолютно все. Летчик катапультируется. Если успеет.

– А если не успеет?

– Каждый не успевает что-то сделать. В авиации такое опоздание иногда бывает последним.

– Иногда. Значит, какой-то шанс все-таки остается?

– Да, какой-то.

– И человеческие души тоже подвержены флаттеру, – помолчав, задумчиво сказала Леночка. – Может, не все, но моя, наверное. Мне кажется, что, если с тобой что-нибудь случится, я этого не переживу.

Они понимали, что Володя не может не летать. Такая профессия, и выбирают ее не на один день. И становятся летчиками не для того, чтобы разбиваться.

Каждое утро около дома останавливался зеленый автобус, в котором плечом к плечу сидели летчики, к ним подсаживался Володя, и уезжал. На аэродроме парни переодевались в высотные костюмы и, оказавшись в кабине с множеством приборов, чуткими, дрожащими, словно живые, стрелками, углублялись в свой особенный мир, где все подчинено точности, быстроте и решительности. Сила запущенной на всю мощность турбины уносила их в такую высоту, где земля, укрытая многослойными облаками, напоминала о себе только голосом руководителя полетов.

С утра у Леночки портилось настроение, все валилось из рук, если она знала, что сегодня ночные полеты. Сжав щеки ладонями, она пыталась читать, стараясь проникнуть в самый глубинный смысл слов, но одна мысль, что сегодня ночные полеты, не отступала, стучала в висках. Она не знала, почему так боялась, переживала, хотя Володя много раз убеждал ее, что ночные полеты почти ничем не отличаются от дневных. Леночка слушала и не верила, ей казалось, что он только пытается ее успокоить, как ребенка. От этого становилось тревожнее. Ей говорили жены летчиков, что незачем себя изводить, ночных полетов впереди будет много. От бессонных ночей и волнений портится цвет лица, а томная бледность сейчас не в моде. И все-таки Леночка не понимала, как можно, например, резвиться на репетиции в драмкружке Дома офицеров, петь под гитару романсы, изображая чужие страсти, когда идут ночные полеты.

Как-то на вечере в Доме офицеров Володя показал ей невысокую, ярко накрашенную блондинку с неприятными черными глазами. Она говорила с двумя молодыми офицерами и, копируя манеры опереточных героинь, закатывала глаза, резко жестикулировала, повиливала бедрами, обтянутыми ядовито-зеленой юбкой. Видимо, блондинка мнила себя светской львицей, а стоящих перед ней в скованных позах офицеров – своей законной добычей. Потом она решительно подхватила их под руки и повлекла к буфету.

– Бывшая жена Мити, – кивнул ей вслед Володя.

Леночка помнила, как долго переживал Володя гибель Дмитрия Ивина. Володя всегда называл его или командиром с большой буквы или Митей. И ей нравился Митя, застенчивый высокий брюнет. Весь его вид не вязался с той оценкой, которую дружно давали ему товарищи: ас, король воздуха. Леночке эти эпитеты казались трескучими, даже по-мальчишески легкомысленными. Она не могла знать, это надо было видеть, каким талантливым летчиком был Митя. А семейная жизнь у него не ладилась давно, и об этом знали друзья. И накануне трагического полета опять была ссора.

Конечно, никакой связи между пустячной ссорой и навсегда замолчавшей турбиной не было. Но когда в воздухе замолкает турбина, почти всегда следует взрыв на земле. Так случилось и в то морозное утро. В раздевалке, натягивая высотные костюмы. Друзья шумно поздравили Ивина с присвоением очередного звания, условились вечером слегка «обмыть» новую звездочку и разошлись по машинам. Настроение у всех было отличное.

Митя летел первым. Самолет оторвался от взлетной полосы метров на триста, когда турбина смолкла.

….Клубы черного дыма неподвижно стояли над аэродромом, словно были приклеены к чистому небу, по которому ползли багровые полосы позднего зимнего рассвета.

– Да, – сказал Володя, отводя взгляд. – А сколько раз Митя приезжал на полеты расстроенным. Он все скрывал, улыбался, а мы волновались за каждый его вылет. Кое-кто порывался в минуты откровенности сказать ему: да оставь ты ее. Детей у вас нет, счастья тоже. Уйди, тебя никто не осудит. Он словно догадывался, что хотят сказать, посмотрит прямо в глаза – и язык не поворачивается. Ты помнишь, какие глаза были у Мити?

Она помнила. И теперь, когда уже ничего нельзя было изменить, думала о том, имеют ли право люди так распоряжаться своей жизнью. Со стороны все просто. Может быть, никого не надо осуждать, а надо жалеть? Может быть, любовь всегда права? Или мы придумываем это себе в утешение и тем самым пытаемся оправдать свои слабости? Она не искала ответы на эти вопросы и думала о Мите, как о хорошем, но очень несчастном человеке.

Полеты, полеты… днем и ночью, то нарастающий, то слабеющий, как эхо удаляющейся грозы, рев турбин. Напряжение, ставшее привычным, волнения, всегда по-новому острые и никогда не проходящие совсем. Леночка уже не представляла, что все может быть по-другому, и вот это напряжение, волнения придавали их жизни с Володей острый, тревожный и неповторимый вкус. Это было состояние, похожее на то, которое испытываешь перед отъездом, когда не знаешь, что ожидает впереди и спешишь. Наверное, торопит неизвестность и вероятность того, что может случиться. Они тоже спешили, но не от страха. Им было по двадцать с небольшим, казалось, что сил хватит на все, и хотелось отдавать их щедро, не жалея.

Иногда Леночка с нежностью думала о ребенке. В ней пробудилась тоска по материнству, пока еще смутная, отдаленная, но неотступная. Она ничего не говорила Володе, потому что знала – мужчин это всегда выводит из равновесия. А для Володи наступали напряженные дни: ответственные учения, сессия в академии. Когда он возвращался домой, Леночка смотрела на усталого, неразговорчивого мужа, и ей так жаль было его, что хотелось плакать.

В день начала учений Володя встал очень рано, выпил в кухне стакан какао и на листке бумаги написал: «Дорогая Аленушка, не сердись, что не разбудил. Целую». Записку положил на кухонном столе и вышел, еле слышно прикрыв дверь. Уже в автобусе, глядя на далекие огни города, на светлеющее небо в редких звездах, он думал о Леночке. Она спала, подложив под щеку сложенные ладошки, что-то неразборчиво говорила во сне и всхлипывала. Володя укрыл ее, и она, облегченно вздохнув, уткнулась в подушку.

…. Поздно вечером Леночка сидела в кровати, натянув одеяло до подбородка и, не мигая, смотрела в одну точку – на голубое пятно торшера. Так смотрят ночью на костер, когда пламя, отражаясь в зрачках, будит смутные, словно забытые воспоминания. Так, наверное, всегда сидят женщины, когда любят и ждут…

Александр Владимиров© 2010 – 2013 Мой почтовый ящик


Сайт создан в системе uCoz