ВИДЕНИЕ В СПАССКОМ – ЛУТОВИНОВЕ


Этот приезд Ивана Сергеевича Тургенева в родное гнездо Спасское – Лутовиново стал последним. Летние дни мягкие и тихие, были какие-то задумчивые, в лёгкой дымке. Что-то печально-трогательное было и в заметно постаревшем доме, которому он низко поклонился, выйдя из экипажа. Сладко и виновато сжалась душа, когда его взгляд встретился с окнами, мягко сверкнувшими под притуманенным солнцем, словно глаза наполненные слезами. Брошенный отчий дом не мог понять его жизни на чужбине. Почему не милы ему родные стены, среди которых он рос от колыбели до высокого красавца с голубыми глазами и копной русых волос? Кому же он дорог, как не родной земле, по которой сделал первые неуверенные шажки?

Иван Сергеевич тяжело шел по комнатам, и везде его встречала пустота. В гостиной, взглянув в старинное овальное зеркало, вздрогнул и остановился: усталый старик печально смотрел на него из тусклой зеркальной глубины. Седая, уже заметно поредевшая шапка волос, седая борода… Он был странно неуместным и чужим в гостиной, которая помнила золотое время его юности.

«Возвращение блудного сына,- с горечью подумал он, - только некому встречать этого сына, кроме состарившихся слуг, жалких и слабых». Нет на земле сердца, которое любит его и ждёт. Как-то в порыве откровения он сказал, что отдал бы все свои книги, талант, известность только за то, чтобы знать, что к ужину его ждёт любящая женщина. Это единственное, о чём он мечтает много лет и чего у него никогда не будет. Полина, её дом, семья – это чужой костёр, около которого из милости разрешают греть свою душу. Почему его так неудержимо влечёт к ней? Есть русские женщины, которые его любят и, которые достойны его любви. Может, была права мать, когда в великом гневе и горе оттого, что её любимый сын порабощён любовью к этой некрасивой, костлявой женщине с тяжёлым взглядом чёрных глаз, крикнула:

- Проклятая колдунья!

Может, мать и была права. Теперь поздно об этом думать: всё в прошлом - молодость, мечты, надежда на счастье. Что он мог сказать в утешение усталому старику, который продолжал печально смотреть на него из овального зеркала, принадлежавшего ещё его бабушке? Будучи студентом, он как-то подумал: что отражалось в этом зеркале сто лет назад? Кто будет смотреть в это зеркало, когда его не станет?

Чтобы избавиться от тягостных размышлений, он вышел в сад – любимое место, где всегда отдыхала его душа. Пышно разрослись кусты сирени, акации. Липовые аллеи неузнаваемо похорошели, и какой чудный аромат разливается здесь во время цветения. Вырос и его любимый дуб. Иван Сергеевич сел на скамейку в его тени и долго слушал пение птиц, смотрел на игру золотистого света между деревьями. И на душе у него было необыкновенно уютно и мирно. Тревоги, уныние, горькие мысли, которые стали посещать его всё чаще, исчезли, точно их поглотил этот солнечный зелёный мир.

Этот дуб Иван Сергеевич любил особенной, трепетной любовью: дуб напоминал ему о молодости, когда он сам был таким же крепким и сильным, а жизнь виделась бесконечной и счастливой.

Потом уже на смертном одре, в последнем привете из Франции в Россию, он попросит:

- Дубу моему поклонитесь… Родине поклонитесь…

А пока вокруг звенел птичьими голосами солнечный летний день, и так хотелось, чтобы этот день никогда не кончился.

Приехал поэт Яков Полонский, с которым Тургенева связывала трогательная дружба. После объятий, слёз радости, пошел разговор о столичных литературных новостях, друзьях и знакомых. И в каждом слове был тот ненасытный интерес, который бывает, когда встречаются близкие друзья после долгой разлуки.

Отобедав. Разошлись по комнатам отдохнуть. Казалось, что и старый дом, и сад, и окрестные поля – всё погрузилось в сладкий сон под знойным небом.

Вечером Тургенев и Полонский вышли в сад. Огромная жёлтая луна в густо синем небе низко стояла над тёмными вершинами деревьев. Гуляли и говорили, говорили, и не заметили, что луна уже серебристая и плывёт высоко среди тонких белых облаков.

- Когда приезжаю в Спасское,- глуховатым голосом говорил Тургенев,- испытываю удивительное состояние: вместе с воспоминаниями возвращается ощущение молодости, и я становлюсь тем давним, молодым. Это состояние очень короткое, как вспышка зарницы летним вечером. Но в эти мгновения я бываю очень счастлив. Это, наверное, потому что я стар, - и после паузы добавил. – И редко бываю на Родине. Мы везде чужие, кроме России.

В его голосе слышалась горечь, вина, и какое-то усталое бессилие. Что мог сказать Полонский, не первый год, наблюдавший драму любви Тургенева, который до сих пор так и не смог трезво взглянуть на мираж своей любви. Говорить об этом сейчас уже не имело смысла. Да и физическое здоровье Тургенева заметно шло на убыль. Всё непоправимо…

- Не всегда в наших силах поступать так, как надо,- утешительно сказал Полонский, щадя постоянно открытую душевную рану Тургенева. – Наши судьбы вершатся не нами.

- Завтра устрою праздник для своих крестьян, - круто меняя разговор, заговорил Тургенев.- Это у меня правило, когда приезжаю – гуляние на лужайке перед домом. Люблю смотреть на русские лица, слушать наши песни. Пополняю животворный запас души.

- Тем, наверное, прекрасна и благотворна Родина,- сказал Полонский.- Что питает наш ум и сердце.

- Если человек перестал видеть красоту жизни,- согласился Тургенев.- Значит, душа умерла. Не хотел бы я дожить до такого часа.

Утром Тургенев позвал управляющего, высокого, благообразного вида, и подал ему деньги со словами:

- На угощенье не скупиться, не в наших правилах. Чтобы каждый остался доволен. Может быть, в последний раз народ привечаю.

- Что вы, Иван Сергеевич,- испуганно проговорил управляющий, - Господь с вами!

- Самое главное, чтобы Господь был с каждым из нас, - с заметной грустью ответил Тургенев. – Если Господь от нас отвернётся, это погибель.

- Будем надеяться, что мы до этого не доживём,- вздохнув, сказал Полонский. – Может, в этом и будет милость Божья к нам, грешным.

На другой день, после полудня, на просторной лужайке перед домом начались приготовления к гулянию: поставили столы с угощениями, зеленоватые бутылки с водкой и разными сладкими наливками. Чуть в стороне, на пригорке, поблескивал начищенными боками огромный самовар.

Начали подходить гости – стайки нарядно одетых девушек и женщин, за ними шли заметно стеснявшиеся мужики в праздничных рубахах. Они подходили к террасе, на которой за круглым столом в плетеных креслах сидели Тургенев и Полонский, и степенно, в пояс, кланялись барину.

Иван Сергеевич в ответ тоже кланялся, чуть наклоняя свою седую массивную голову и, слегка помахивая рукой. Повернувшись к Полонскому, он сказал:

- Их отцов и дедов знаю хорошо, а вот молодых…. Время бежит стремительно.

В его глуховатом голосе опять послышалась грусть. Он прекрасно понимал, что крестьяне воспринимают его уже отчуждённо: не как своего барина, живущего рядом с ними, а как хозяина, приехавшего погостить из чужих краёв. И он сам стал для них тоже чужим, и с этим ничего не поделаешь.

Началось угощение, а вскоре на лужайке стало шумно. Слышались громкие голоса, девичий смех, настраивались голоса на протяжную песню. Потом пошли хороводы, пляски.

И тут Тургенев увидел невысокого мужика в красной рубахе, который бойко плясал, то затевал игры, то становился к поющим и подпевал. Мужик был смуглый, цыганистого вида, сухощавый, очень подвижный.

- Это чей же такой? – спросил Тургенев управляющего, почтительно стоявшего за его креслом.

- Этот не наш. Пришлый,- наклоняясь, сказал управляющий.

- Знаешь, Яков,- сказал Иван Сергеевич, наливая себе чай со сливками.- А вот случись бунт, этот в красной рубахе будет первым заводилой, самым жестоким и беспощадным громилой.

Продолжая смотреть на мужика в красной рубахе, он говорил:

- Меня давно преследует одно видение. Сидим мы вот так с тобою на террасе, пьём чай со сливками, и видим, что вот по этой дорожке идёт толпа мужиков и впереди самые зажиточные уважаемые бородачи. С ними и староста, какой-нибудь Влас, тоже уважаемый в селе человек. В руках у него толстая веревка. Подходит и говорит, а на глазах у него слёзы:

- Милый барин, вышел указ тебя повесить. Жалко нам тебя, сердечного, да ничего не могу поделать, не наша воля. Я уж и дубок подходящий присмотрел, сук толстый, надёжный. Даём тебе пожить до вечера, ещё самоварчик выпить, а там уж не взыщи...

Слёзы по щекам текут, по бороде. И ещё многие плачут, жалко им доброго барина, потому что он им никогда плохого не делал.

А ведь повесят, непременно повесят. И при этом жалеть будут, и плакать будут, но повесят.

Тургенев замолчал и долго смотрел на веселящийся народ на лужайке. Там кружилась пёстрая толпа, упиваясь своим весельем, удалью и силой. И что было на уме у этих людей, никто не знал.

Полонский переводил тревожный взгляд то на пляшущую и поющую толпу, то на Ивана Сергеевича, ошеломлённый его жутким рассказом, в котором было что-то пророческое, глубинное. Тургенев вырос среди этого народа, всю жизнь писал о нём и знал, наверное, о народе такое, чего не знал он, поэт Яков Полонский. В его представлении народ был добрым и светлым, терпеливо страдающим и покорно несущим свой крест. Народ же, о котором говорил Тургенев, был другим, подстать тому, что шел за Пугачёвым и Разиным. Неужели это когда-нибудь повторится?

Через несколько дней Тургенев и Полонский простились навсегда. Уезжая из родного гнезда, Тургенев смотрел на летние поля, зеленые овраги и перелески, а видел «нивы печальные, снегом покрытые», потому что на сердце у него был снег старости и неприкаянности: одиноким он возвращался к своему одиночеству около семьи Виардо.

… Когда гроб с телом великого русского писателя отвезут на парижский вокзал, чтобы отправить на родину, Полина Виардо – та, которую он преданно любил сорок лет, которой отдал свой талант и жизнь, не приедет проводить его в последний путь. Она сошлется на плохое самочувствие…


			*   *   *

В первую русскую революцию тысяча девятьсот пятого года, глухой ночью, кто-то подожжет дом Тургенева в Спасском - Лутовинове, и дом сгорит дотла…

Александр Владимиров© 2010 – 2013 Мой почтовый ящик


Сайт создан в системе uCoz