Водоворот

Повесть

О земном рае Женя Кедров узнал, когда познакомился с Ларисой Одинцовой: он влюбился. Рай начался июльским днем на реке, звеневшей смехом и веселыми криками, искрившейся солнечными бликами. По берегам стояли величественные дубы с пышными зелеными кронами, они уходили в глубину леса вместе с меркнувшей там рекой.

Кедров сдал сессию в университете и перешел на пятый курс физико-математического факультета. Он наслаждался заслуженным бездельем, шумом пляжа и ласковым солнцем. Учился он легко, быстро проникал в глубинную суть изучаемого материала, и это доставляло ему удовлетворение исследователя. Сейчас радовала мысль о том, что скоро получит диплом. Все увереннее становилось чувство собственного достоинства уже не мальчика, но мужа. Совсем близко самостоятельная жизнь, и сознание этого удивительным образом обостряло восприятие мира. Его приятно волновал пресный запах теплой воды, едва уловимый медовый аромат донника, наплывавший с ближнего луга, игра солнечных пятен в густой зелени кустов и деревьев.

В тот день на тропинке, петлявшей среди прибрежных кустов, он почти столкнулся с девушкой в алом купальнике. Он увидел ее как-то всю сразу: смеющиеся глаза, пышные светлые волосы, схваченные широкой голубой лентой, спортивную фигуру шоколадного цвета.

– Куда это вы так летите? – насмешливо спросила девушка.

– Извините, дурная привычка ходить быстро, – немного смутившись, ответил Кедров, и шутливо добавил. – Наверное, за счастьем.

– И где же это счастье? Некоторые всю жизнь ищут, но так и не находят, – девушка смотрела на него с интересом. Из глубины ее серо-голубых глаз шло какое-то волнующе обаяние. Так, по крайней мере, показалось тогда Кедрову.

– Несчастные, – уже слегка ерничая, сказал он. – Не умеют искать.

– Может, поделитесь секретом, как искать?

– Очень просто. Вот увидел вас и влюбился. Скажите, как вас зовут. Счастье не должно быть безымянным.

– Идите-ка вы, таинственный незнакомец, своей дорогой.

– Я встану на колени, только бы узнать ваше имя!

– И будете выглядеть смешно и глупо, – холодно сказала девушка.

– Для настоящей любви не страшны никакие испытания!

– Ну, хватит паясничать! – она сделала нетерпеливое движение, чтобы уйти, но Кедров загородил ей дорогу.

– А если это судьба? – сказал он, не догадываясь, что произносит пророческие слова.

Девушка взглянула на него очень внимательно, и Кедров почувствовал легкое волнение, словно входил в какую-то новую реальность.

Переборов мгновенное замешательство, спросил:

– Так, как же вас все-таки зовут?

– Лариса. Ее красивые губы чуть тронула улыбка: она поняла, какое впечатление произвела на него.

– Ну, так уж и вы представьтесь.

– Евгений, – и торопливо добавил. – Кедров.

– Одинцова, – пожатие ее руки было по-мужски сильным.

– Занимаетесь спортом?

– Немного.

– А главное занятие?

– Мы уже начинаем заполнять анкету? – засмеялась она. – Учусь в консерватории по классу фортепьяно.

-Чайковский, Шопен, Григ! Море волшебных звуков!

– Вы тоже музыкант?

– Нет. Физик.

– Любите музыку?

– Очень! – и он покраснел так, словно признался в любви не музыке, а Ларисе.

– И стихи любите?

– Конечно!

– Союз лириков и физиков!

– Я встретил вас и все былое, – с чувством продекламировал Кедров.

– Можно и так начать.

И они рассмеялись, точно дети довольные игрой.

– У нас в консерватории бывают поэтические вечера, – сказала Лариса. – Иногда приходят настоящие поэты.

– У нас на факультете тоже, даже чаще, чем у филологов, – не без гордости сказал Кедров. – Не представляю полноценную жизнь без поэзии. Поэзия и музыка божественный подарок человечеству.

– Без поэзии и музыки человек быстро превратится в дикаря, – убежденно сказала Лариса. – Он будет жить в нашем мире, а мышление у него будет пещерное. Такой вот современный неандерталец.

– Они уже есть, эти самые неандертальцы Спокойно живут среди нас, только мало кто их замечает, – сказал Кедров.

– А вот когда неандертальцев станет большинство, тогда они не пощадят ни поэзию, ни музыку. Будет нашествие новых гуннов.

– Хочется надеяться, что этого не случиться, - улыбнулся Кедров.

– Надейтесь, надейтесь. Чехов тоже очень надеялся, что через сто лет на земле будут жить необыкновенные, прекрасные люди. Где же они? – с иронией спросила Лариса.

– Они будут появляться постепенно, – не очень уверенно сказал Кедров.

– Романтик!

– Всегда хочется верить в хорошее. Романтики совершали великие открытия….

– Но романтики и чаще оказывались в проигрыше, чем прагматики, – резонно заметила Лариса.

– Лучше верить и надеяться, чем заранее сдаваться, – не отступал Кедров. – Романтики хотя бы делают попытку победить. Правильно сказал Хемингуэй: «Человека можно уничтожить, но его нельзя победить». Уверен, он сказал это о романтиках. Думаю, что ему можно верить.

– Надо верить самому себе, – назидательно сказала Лариса.

– Об этих материях можно спорить очень долго. Лучше, идемте купаться!

– Нет, мне пора домой.

И он понял: надо немедленно назначать свидание или эта очаровательная девушка безвозвратно упорхнет, как бабочка с ладони.

– Мы можем встретиться?

Лариса пожала плечами:

– Встретиться? А стоит ли?

«У нее много поклонников», – безнадежно подумал Кедров. Понимая, что его с невинным видом слегка унижают, он все-таки спросил:

– Разве это так сложно? Может быть, завтра вот на этом же месте?

– Хорошо, – безразличным тоном сказала Лариса, и он понял, что она не придет.

Алый купальник мелькнул среди зеленых кустов и исчез. Кедров стоял, испытывая странную ревность: она спешит на свидание. У него были ни к чему не обязывающие встречи с девушками. Ходил в кино, на литературные вечера, на каток, гулял в парке. Прогулки в парке ему особенно нравились: в них было что-то от тургеневских романов. Темные аллеи, на прозрачной синеве морозного неба сияющий лик луны, на сугробах причудливое переплетение теней от деревьев. Иногда у него появлялось удивительное настроение, навеянное книгами: ему хотелось жить в девятнадцатом веке. Там привлекали высокие чувства, благородство поступков, аристократизм духа. А любовные отношения казались прекрасными, как звуки старинного романса. Эти состояния удивляли: откуда это во мне? Неизвестная дворянская наследственность? Но ее нет, и не могло быть. Порою ему все-таки казалось, что он жил в то время, а сейчас только вспоминал о той жизни. Иногда ему представлялось: старинный парк, белый дом с колоннами, желтые прямоугольники окон отражаются в большом пруду, на черной воде сверкающая лунная дорожка. И так четко, будто все это когда-то запечатлелось в его памяти.

Кедров уже мечтал о прогулках с Ларисой лунными вечерами, и душа его замирала. Он был убежден, что для каждого человека где-то приготовлено счастье, которое придет в свой час. Может, с появлением Ларисы этот час наступил?

На следующий день, понимая, что поступает очень глупо, Кедров пришел на пляж рано утром. Когда от дубов протянулись длинные тени, а пляж опустел, он еще долго сидел на опрокинутой лодке, усталый и опустошенный напрасным ожиданием. Искать Ларису осенью в консерватории не будет: наверное, жалким до отвращения покажется он ей со своей отвергнутой любовью.

Решил ждать каждый день – всю неделю. Если не появится, значит, ушла навсегда. Может быть, он просто не в ее вкусе. Он знал, что нравится девушкам, и не думал, что так печально закончится его знакомство с Одинцовой.

В последний день Кедров с безразличным видом шел вдоль воды, чувствуя себя коварно обманутым, и от этого тайного унижения у него горело лицо. Ему уже не хотелось никаких свиданий и прогулок. И все-таки, откровенно презирая себя за эту слабость, в пляжной сутолоке невольно искал глазами Ларису.

Он вздрогнул от прикосновения прохладной ладони к своему плечу. Резко обернулся и увидел улыбающуюся Ларису. Ее взгляд спрашивал: ты верил, что я приду? И по тому, как ее глаза наливались теплом, понял: она знала, что он верил.

Переживания так искренне отразились на его лице, что Лариса нежно провела ладонью по его щеке и у него слабо закружилась голова. Их взгляды встретились, и так они простояли несколько бесконечно долгих мгновений.

Это было их первое и единственное объяснение в любви.

– Думал, что вы уже никогда не появитесь, – наконец сказал Кедров.

– Вы сказали, что наша встреча – это судьба, а от судьбы, как известно, не уйти.

– Вы просто испытывали мое терпение?

– Нет. Болела мама.

Она посмотрела задумчиво в сторону леса и тихо спросила:

– У вас есть мама и папа?

– Нет, отец давно умер. Фронт, ранения…

От ее участливого вопроса и нежного голоса ему вдруг стало очень жалко и отца, и самого себя. Взрослея, он все острее чувствовал эту потерю. С отцом он легче бы открывал мир, избежал многих ошибок и заблуждений. В детстве он до слез завидовал мальчишкам, у которых были отцы, испытывая при этом гнетущее чувство сиротства и унижения. Ему казалось, что все смотрят на него с жалостью, как на больного или нищего. С тех пор в душе осталась смутная боль, которая сейчас напомнила о себе.

Они плавали долго, как в детстве, до колкого озноба. На раскаленном песке быстро согрелись, и захотелось в тень.

– Может быть, пойдем к затону, – предложил Кедров.

– А это где?

– Вон за той березовой рощицей.

В густом зное они медленно шли по мягкой траве. Сухо трещали кузнечики, а веселые крики и смех на реке, сюда едва доносились. Они почувствовали себя затерянными в полуденном мире, где только солнце, белые тугие облака и просторный зеленый луг, над которым дрожит жаркое марево.

Замирая, Кедров обнял Ларису, и в это время она повернула к нему улыбающееся лицо. Он коснулся губами ее щеки, и она вздрогнула. Это отозвалось в его душе радостным потрясением: она тоже ждала этого поцелуя! Еще вчера он мучительно думал: если Лариса придет то, как сказать ей о своих чувствах. Мысли были в каком-то странном оцепенении.

Лариса спокойно и уверенно обняла его и поцеловала упоительно долгим поцелуем. Первый женский поцелуй в его жизни! Так навсегда и запомнилось ему это мгновение: знойное марево, блеск солнца, нежный взгляд Ларисы, и ее пышные волосы, напитанные ароматом летнего луга…

По берегу затона стояли плакучие ивы, опустив до воды свои густые зеленые косы. Островки осоки четко отражались в неподвижной воде, а между ними было рассыпано белое созвездие лилий. Только кое-где тепло желтели кувшинки.

Они остановились в тени на песчаной отмели. От их ног дно круто уходило вниз, и было видно, как в темной воде тусклым серебром мелькали маленькие рыбки.

– Здесь, наверное, очень глубоко, – сказала Лариса.

– Похоже. Сплаваем за лилиями?

– Я не люблю плавать в водорослях. Такое ощущение, что попала в сети. Б-р-р-р…, – и она зябко передернула плечами.

– Тогда я один. Ему очень хотелось подарить Ларисе эти необычные цветы. В них ему виделось что-то возвышенное, почти рыцарское. «Букет для дамы сердца!». Он вошел в воду и медленно поплыл к противоположному берегу затона. «А Лариса права», – подумал он, когда длинные стебли начали опутывать ноги, и плыть становилось все труднее. Преодолевая резиновую упругость длинных скользких стеблей, нарвал большой букет. Задыхаясь от усталости, вышел на берег и протянул цветы Ларисе.

– Какая красота! – в голосе радость, а в глазах то волнующее выражение, когда взгляд женщины говорит больше, чем ее слова.

И он опять подумал о загадочной любви женщин к цветам. С первой стипендии он купил маме ее любимых цветов – темно-красных роз. Она улыбалась, прижимая их к груди, а в глазах стояли слезы. Увидев его растерянное лицо, мама с виноватой улыбкой сказала: «Это я от радости». В эти минуты она вспомнила отца, который всегда дарил ей розы.

«Я тоже буду дарить Ларисе розы»,- подумал Кедров, глядя в ее сияющие глаза.

Они сидели на белом песке, и Лариса плела венок из лилий.

– Ловко у тебя получается. Где ты научилась?

– В детстве мы с девчонками плели венки из одуванчиков. У лилий стебли длинные и плести одно удовольствие.

Первый венок она надела ему на голову, второй себе.

– Сейчас мы, наверное, похожи на античных богов, – сказал Кедров.

– Наверное. Только они жили на Олимпе, а мы живем на грешной земле.

– Венки мы надели, а кто же нас венчал? – спросил Кедров.

– Солнце, небо, вот этот затон, луг. Весь мир! – у Ларисы было по-детски шаловливое настроение.

– Но ведь мы не язычники.

– Мы комсомольцы! – она так заразительно рассмеялась, что Кедров тоже улыбнулся.

Она взяла его за руку, и они вошли в воду.

– Поцелуй меня, – тихо сказала Лариса, и она опять показалась ему похожей на маленькую девочку. Она доверчиво закрыла глаза, как ребенок в ожидании чуда, и лицо ее просветлело. Он почувствовал, что сейчас какая-то особенная минута в их жизни, и сердце его сладко дрогнуло…

Когда он открыл глаза, то увидел, что в неподвижной воде по-прежнему отражалось небо. Облака устилали всю поверхность затона, и Кедрову показалось, что они с Ларисой парят высоко над облаками….

2.

Прошедший год сложился из радостно волнующих событий. Нетерпеливое ожидание свиданий в старинном парке, где среди заснеженных деревьев в радужном ореоле золотисто сияли фонари, а в длинных аллеях гуляли влюбленные. Кедров испытывал к ним нежное чувство, потому что сам был влюблен. Его радовало, что другие тоже счастливы. Радовали воскресные концерты в филармонии, тепло переполненного зала, малиновый бархат кресел, острый блеск люстр, едва уловимые ароматы духов, красивые женщины. Он был уверен, что все они тоже влюблены. Радовали осторожные звуки настраивающегося оркестра, подмывающее волнение в ожидании мгновения, когда зазвучит музыка и душа поднимется так высоко, что перехватит дыхание….

Университет Кедров окончил с красным дипломом и его оставили в аспирантуре. После окончания консерватории Ларису пригласили преподавать в музыкальном училище.

Учеба в аспирантуре и работа над диссертацией увлекли его чрезвычайно. Он знал, что если добьется определенных результатов, то его разработки могут внедрить в производство. Это льстило самолюбию, но и было и очень ответственно. Научный руководитель профессор Гусев, невысокий плотный старик с красным лицом и обширной лысиной, тщательно просматривал его расчеты, а потом из-под седых бровей вскидывал на Кедрова острые глаза и говорил:

– Не дурно-с! – и поджимал толстые губы. Все знали, что это высокая оценка, а недовольный тон профессора как прививка от зазнайства.

Однажды у Кедрова вышел довольно резкий спор с Гусевым. Профессор усомнился в его выводах, но Кедров, поборов робость перед признанным авторитетом, упорно отстаивал свою позицию. Гусев его спокойно выслушал и удовлетворенно сказал:

– Характер есть. Отлично! Без характера не будет настоящего ученого.

Кедров понял, что это была проверка, и он ее выдержал. Профессор заботился о его научном будущем. В этом было что-то по-отечески теплое, и Кедров с грустью подумал о том, что давно нет отца и чужие люди говорят ему слова поддержки и одобрения.

Дни были плотно заполнены работой. Интуиция подсказывала ему, что он на правильном пути. Удивительно, но он почти не чувствовал усталости: верно говорят, что своя ноша не тяжела. Он шел пусть к небольшим, но собственным открытиям. «Молодой ученый», – однажды подумал он о себе, тут же устыдился своей нескромности, но в глубине души был горд.

Защита диссертации прошла блестяще. На шумном банкете было сказано много лестных слов в адрес Кедрова, отчего он чувствовал себя очень неловко. Необходимость одних говорить, а других слушать представлялась ему ненужной и какой-то принудительно фальшивой.

Профессор Гусев, всегда сдержанный и даже грубоватый, был заметно «навеселе». Он подошел к Кедрову и крепко пожал ему руку:

– Другого результата я и не ожидал, коллега!

Сказал, как равному, вошедшему в содружество ученых. Кедров смущенно вспыхнул и что-то растерянно забормотал. Гусев похлопал его по плечу, мол, понимаю ваши чувства, молодой человек, и добавил:

– Привыкайте, коллега!

«Все-таки людям, наверное, необходимо в каких-то случаях говорить друг другу хорошие слова, – растроганно подумал Кедров. – Прав был поэт Булат Окуджава, когда написал:

Давайте говорить друг другу комплименты,
Ведь это все любви отрадные моменты.
Давайте будем жить, друг другу потакая,
Тем более, что жизнь короткая такая.

Кедров был молод, и категория «жизнь короткая такая» его не трогала, потому что представлялась почти абстрактной. Казалось, что и мама навсегда останется такой, какая она есть сейчас. Она от его успеха очень помолодела, и была счастлива. А он опять подумал с сожалением: отец никогда не узнает о моей победе.

…Как-то после очередного дня рождения, когда Кедров уже работал в научно-исследовательском институте, а дочь Наташа училась на четвертом курсе медицинского института, он впервые подумал о том, что жизнь несется с непостижимой скоростью. Ушла из жизни мама, не стало матери Ларисы – Зои Георгиевны, аристократичной женщины, курившей папиросы «Казбек» и обожавшей романы, которые публиковались в журнале «Иностранная литература». Она никогда не называла его Женей, а только Евгений, и это звучало как-то особенно элегантно.

Кедров почувствовал себя не то чтобы старым, а очень зрелым человеком. Пока была жива мама, сохранялась иллюзия молодости. Он ощущал тепло ее любви и невидимую защиту, словно сам еще был ребенком.

Значительная часть жизни в прошлом. Ему не за что себя упрекнуть: живут они с Ларисой душа в душу, воспитали умную талантливую дочь, свою работу он обожает, почти подготовил докторскую диссертацию. Им двигало не честолюбивое желание иметь высокую ученую степень. Он чувствовал в себе большой потенциал исследователя, и хотелось его реализовать. Давно перестал замечать, где кончается работа и начинается личная жизнь. Кто-то с кривой усмешкой называл это одержимостью, чуть ли ни чудачеством. Кто-то с едкой усмешкой карьеризмом.

Подобные оценки его не волновали. Он знал, что это выпады завистников, людей бездарных, паразитировавших в науке. Такие лжеученые тратили время на интриги, склоки, плагиат и угодничество перед руководством института. И что удивляло: все они устраивались довольно успешно. Это были опасные типы. С ними предпочитали не связываться. Они могли сделать любую подлость: оболгать, оклеветать, исказить смысл сказанного, а то и придумать такое, чего этот человек никогда не говорил. «Почему от них не избавляются?»- не раз думал Кедров. Но чем дольше наблюдал эту атмосферу, тем яснее понимал, что никто не хотел «выносить сор из избы». О том, какой вред приносил этот «сор», предпочитали помалкивать. Все это выдавалось за разные позиции, борьбу мнений. И, как ни странно, работа шла, достигались нужные результаты, хотя могли быть достигнуты гораздо быстрее.

Постепенно он освоился в этой среде, привык и не замечал того, что раньше так бросалось в глаза. Однажды подумал: наверное, в тридцатые годы такие типы своими доносами делали «врагами народа» честных ученых, а сами занимали их места.

…Он еще учился в восьмом классе, когда под влиянием книг и фильмов о разведчиках, а главным образом потому, что отец был чекистом, загорелся желанием пойти по его стопам. Неуемная юношеская фантазия рисовала захватывающие картины боевых действий, в которых он принимал участие, и это еще сильнее укрепляло его решение. Он думал, продолжая дело отца, наилучшим образом выполнит свой долг перед Родиной. Был уверен, что отец одобрил бы его выбор.

Заговорил об этом с матерью. Она слушала его внимательно, и он уже подумал, что мать поддержит его решение. Но она смотрела на него так печально, что у него от нехорошего предчувствия сжалось сердце.

– Эта работа подходит далеко не каждому,- задумчиво заговорила мать. – Она вся на нервах. Вот почему отец так рано ушел из жизни. Как говорят, сгорел на работе. Ты такой же эмоциональный и впечатлительный. Эта работа не для тебя.

Он начал горячо спорить, отстаивать свою точку зрения. Мать выслушала его и вдруг тихо, вкрадчиво спросила:

– А ты мог бы расстрелять человека?

Он вздрогнул и почувствовал, как у него резко ослабели руки и ноги, лицо вспыхнуло, а во рту стало сухо.

– Не знаю, – трудно ворочая языком, сказал он.

– Тебе скажут, вот враг народа, его надо уничтожить. А если это не враг, а оклеветанный человек? За годы сталинских репрессий погибли многие тысячи ни в чем неповинных людей. Смерть каждого человека – великая трагедия, а убийство великий грех. За это страшное преступление придется отвечать перед Богом.

Впервые он услышал от матери слово «Бог», и это поразило его. Переборов удивление, спросил: Ты веришь в Бога? А папа верил в Бога?

– Может, в душе и верил, а на словах был страшный безбожник, – вздохнула мать.

– И такое бывает?

– В жизни всякое бывает, – мать говорила тихо, и взгляд у нее был очень печальный. За этим скрывалось что-то такое, о чем мать не хотела сейчас говорить. А когда она сказала: «я не хочу и тебя также рано потерять, как и отца», настроение у него совсем испортилось. И решение стать «бойцом невидимого фронта» уже не представлялось ему таким увлекательным.

– У тебя неплохие математические способности. Ты можешь стать инженером, конструктором, изобретателем. Не торопись. Профессию выбирают раз и на всю жизнь, – мама говорила так проникновенно, и он понял: она верит, что именно так он и поступит.

То время и он сам, виделись ему сейчас трогательно-наивными, как добрая сказка, в которую перестаешь верить, став взрослым. И все-таки хорошо, что эта сказка была. Его душа испытала тогда сильный романтический порыв. Он, юный, очень нравился своей искренностью и чистотой себе зрелому.

Мать оказалась права: он нашел себя совсем в другой сфере. Настоящий чекист из него мог и не получиться, а истинное бы его призвание погибло. Быть неудачником тяжело и унизительно. Случись такое, он бы всю жизнь чувствовал свою вину перед матерью. Мысленно он поблагодарил ее, что она вовремя его остановила.

….Время неслось с той же неумолимой скоростью. В жизни страны начались какие-то зловещие перемены. Быстро, один за другим умирали генеральные секретари партии. Как по взмаху волшебной палочки опустели магазины. Нового, назойливо многословного вождя Горбачева с суетливыми манерами трусливого жулика сначала воспринимали с интересом, а потом с раздражением. Он решил отрезвить народ. В огромных очередях за водкой были ожесточенные драки, случались и убийства. Люди стали пить все, что содержало спирт, и началось вымирание трудоспособного населения.

Народ терпел Горбачева уже с трудом. Родимое пятно на его лбу называли клеймом дьявола. Как из преисподней, появилось множество магов, волшебников, экстрасенсов. Огромная страна, еще вчера активно атеистическая, прилипла к телевизорам, откуда давал установки « волшебник» Кашпировский с физиономией мрачного уголовника. Загробным голосом он произносил идиотские фразы, а женщины около телевизоров впадали в истерику, падали в обморок. Газеты пестрели сенсационными публикациями о чудесных излечениях неизлечимых больных, о хирургических операциях на расстоянии, которые делал Кашпировский. Многие исцелялись дома около телевизора. Лысые обрастали густыми волосами, седые становились жгучими брюнетами. Как потом выяснилось, это была всесоюзная афера. Кому-то и для чего-то это было нужно.

Другой лжеволшебник Горбачев тоже внушал свои установки по телевизору тоном врача психиатра:

– Товарищи, процесс пошел! Все идет по плану.

Куда пошел этот процесс, и что это за план, никто не знал.

Наблюдая все эти беснования, Кедров ждал катастрофического результата. Кончиться благополучно этот шабаш не мог.

На глазах всей страны Ельцин бесцеремонно выпроводил Горбачева из кремлевского кабинета и уверенно сел в его кресло. Вчерашний первый секретарь обкома партии одним росчерком пера разогнал многомиллионную партию и ни один коммунист не пикнул. Кто скрывался за личиной Ельцина? Почему ни один коммунист не встал на защиту своей легендарной партии? Может, потому, что не осталось настоящих коммунистов? Или партия стала уже такой, какая никому была не нужна?

Убогая комедия с ГКЧП и расстрел из танковых орудий Белого дома стал мрачным эпилогом этого фарса.

Так пришла демократия, ожидаемая многими с вожделением. Великой радости в людях Кедров не видел. Народ стал похож на испуганное стадо без пастуха. После опьянения свободой, наползало мрачное тяжкое похмелье. Привычная надежная жизнь неудержимо разваливалась, воцарялся хаос, людьми все больше овладевал страх и неуверенность в завтрашнем дне. В Чечне вспыхнула жестокая война. Не успели отдохнуть от гробов из Афганистана, как груз «200» пошел из Грозного.

Страна, точно гигантский айсберг разваливалась на части под восторженный визг суверенитетов. Он заглушал рыдания матерей и молодых вдов, хоронивших жертвы чеченской, никому не нужной войны.

В считанные дни наживались огромные состояния, у советских заводов появились капиталистические хозяева, которые скупили их за гроши. Зарплаты не платили месяцами, начались забастовки, о которых раньше знали только по учебникам истории: возвращалось капиталистическое «проклятое прошлое». Как после гражданской войны, появились тысячи беспризорных детей. Молодые погибали от чеченских пуль и героина. Планомерно уничтожалось будущее России. Проститутки спокойно гуляли по всей стране. Тоже подарок демократии. Неизвестная в советские времена, всплыла безработица – мрачное беспощадное чудовище. А с нею голод, болезни, преступность. Безысходность пробуждала в человеке жестокого беспощадного зверя.

Кедров чувствовал, как его страна неудержимо уплывает от него все дальше и дальше.

3.

Вчера ночью Кедров хотел умереть. Жизнь предстала перед ним, как картина Малевича «Черный квадрат». Он перебирал все известные ему способы ухода из жизни. Застрелиться? Это романтично, как в старинном романе. Но у него не было ни ружья, ни пистолета. Повеситься? Это уродливо и омерзительно. Так когда-то казнили закоренелых преступников. А он как-никак почти доктор наук Евгений Михайлович Кедров, уважаемый человек. Выброситься с пятого этажа, где он живет? На асфальте в луже крови его изуродованный труп. Вокруг возбужденная толпа. На него смотрят с ужасом и отвращением, гадают, кто он: наркоман, алкоголик или психически больной? Ему хотелось уйти из жизни с достоинством.

Его взгляд упал на портрет отца, висевший над письменным столом. Отец был в форме полковника, короткая стрижка, прямой пробор в заметно поседевших волосах. И глаза! О его взгляде мама когда-то сказала: стальной. И добавила, как и характер. Взгляд отца буквально пронзил его. Ему даже показалось, что он услышал голос отца: «Слабость – это позор! Дезертиров во время войны беспощадно расстреливали, а самоубийство – дезертирство из жизни. Если бы ты сделал эту непоправимую глупость, то я никогда не простил бы тебя. Ты еще будешь нужен стране». Кедров услышал свой охрипший от волнения голос, и это вернуло его в реальность: говорил не отец, а он сам. Причин для того, чтобы уйти из жизни было несколько. Рухнула великая страна, чего невозможно было представить даже в самом кошмарном сне. Закрыли научно-исследовательский институт оборонного профиля, где он проработал много лет, и его в числе других сотрудников выбросили на улицу. Почему такой институт стал не нужен новой власти, он не мог понять. Наверное, эта самая власть решила, что у России больше нет врагов. Американский президент Клинтон, хитро ухмыляясь, называл Ельцина «мой друг Боб», а Ельцин с размашистостью подвыпившего русского мужика, величал его «мой друг Бил». Это было похоже на цирковое представление, когда два клоуна выходят на арену и, паясничая, приветствуют друг друга:

– Здравствуй, Бил!

– Здравствуй, Боб!

И это почему-то всегда смешит публику. У президентов, как у клоунов, тоже были красные носы, но Кедров, глядя на них по телевизору, даже не улыбался. От президентской клоунады веяло жутью, интуиция подсказывала ему, что «друг Бил» обведет вокруг пальца «друга Боба». Так и получилось: американцы, заявив, что разоружаются, складировали свои ракеты, а «друг Боб», наверное, чтобы стать для американцев своим в доску, приказал взрывать наши ракеты прямо в шахтах. Враги аплодировали, а «друг Боб» плясал под их дудочку, как дурачок на ярмарке. И некому было остановить это безумие. Кто мог попытаться это сделать, молчал: каждому дорога своя шкура. Зато эти деятели произносили по телевизору сладкие речи, и клялись в своей любви к народу. До чего же народ у нас дикий: верит телевизору, как Господу Богу. Кедров видел, что наш горе-президент всего-навсего послушный лакей у «друга Била». По давней традиции народ безмолвствовал.

С горечью, думал Кедров об уничтоженных ракетах: «Огромные средства и труд тысяч людей превращены в пыль. И все только в угоду американцам: вот посмотрите, какие мы миролюбивые! Сталин тоже изо всех сил доказывал Гитлеру свою дружбу. Известно, чем все это кончилось».

Кедров вышел на балкон. Была глухая ночь. В домах напротив ни единого огонька. Над металлургическим заводом стояло багровое зарево, и этот свет наливал края черных облаков зловещим огнем. Огненный зев в черноте ночи показался Кедрову входом в преисподнюю.

От вида зарева Кедров очнулся до острой ясности сознания: « Почему я подумал о самоубийстве? Это не мои мысли. Внушение дьявола. Это смертный грех, который Бог не прощает. Говорят, что на том свете самоубийцы будут вечно гореть в огне. Эти муки невозможно представить, потому что пытку огнем человек может выдержать только несколько мгновений».

Сейчас самой тяжкой пыткой для него стал внезапный уход жены. Подобно снежной лавине, это накрыло его целиком и придавило. Они жили нормально, имели замужнюю дочь и двух внуков. Дочь окончила медицинский институт, защитила кандидатскую диссертацию, и преподавала в институте.

Уход жены страшно ошеломил его, но больнее всего ударила причина разрыва. Он когда-то давно сказал ей, что его отец был кадровым офицером Советской армии. А недавно, когда в гостях был друг Игорь Малинин, тоже кандидат наук, они выпили и пошли откровенные разговоры о причинах распада СССР, и почему не нашлось сил остановить этих политических авантюристов, выдержка ему изменила, он разгорячился и сказал:

– Если бы сейчас были такие чекисты, как мой отец – формации тридцатых годов, ничего подобного не случилось бы. Они скрутили бы этих врагов. А что мы увидели? Бессилие или нежелание власти сохранить СССР.

И в этот момент он увидел Ларису, стоявшую на пороге кабинета. Лицо белое, в глазах ужас. Отец Ларисы, крупный авиационный специалист, был арестован уже после войны и бесследно исчез. Кедров и раньше прекрасно понимал: если Лариса узнает, что его отец был чекистом, что-то случится.

И вот случилось. Жена уехала к дочери, а ее объяснение было злым и коротким:

– Ты сам раскрыл свою ложь: сказал, кем на самом деле был твой отец. Я не смогу больше жить с тобой.

– Но причем тут мой отец?! – растерянный и возмущенный, выкрикнул Кедров. – Тем более я?!

– Не знаю, может быть, я схожу с ума, – задыхаясь от волнения, говорила Лариса, – но у меня такое чувство, что твой отец тоже как-то причастен к гибели моего отца.

– Когда арестовали твоего отца, мой отец служил в другом городе! – очень громко сказал он, с тревогой глядя в глаза жены, пытаясь понять, здорова ли она психически. В ее глазах была такая ненависть, что ему сделалось не по себе.

– За твоей спиной я вижу твоего отца, а за своей – чувствую своего. И взгляды их непримиримы, ужасны, – она говорила сбивчиво, точно в бреду.

Он почувствовал, как его возмущение начинает сменяться страхом, словно не кто-то, а он совершил это преступление, а его отец виновен только потому, что работал в органах госбезопасности. Народ не забыл великих бед, которые творились в годы культа личности Сталина. Но мало кто знает, что чекисты тоже стали жертвами его дьявольской воли. Перед войной командный состав армии и госбезопасности понесли огромные потери. Не случись этого, возможно, фашисты не рискнули напасть на СССР, или не дошли бы за четыре месяца от Бреста до Москвы.

Отца Кедрова уже много лет не было на свете, но его грозная тень вдруг явилась, как призрак отца Гамлета, и разбила семейную жизнь сына. Кедров стал без вины виноватым. Лариса одним своим презрительным взглядом поставила на нем какое-то позорное клеймо.

Недели через две он позвонил дочери. Трубку взяла Наташа.

– Папа, – говорила она очень мягко, – не надо сейчас беспокоить маму. Она переживает сильнейший стресс. Потребуется время, чтобы она пришла в себя и все спокойно осмыслила. Наберись терпения. Я все прекрасно понимаю, и я на твоей стороне. Ты ни в чем не виноват. Обвинения мамы также смешны, как если бы кто-то сейчас стал обвинять потомков опричников Ивана Грозного.

– Спасибо, дочка, – сказал он, положил трубку и подумал: « Слава Богу, что она поняла все правильно. Должна же и Лариса когда-нибудь уяснить абсурдность своих обвинений».

Кедров возбужденно ходил взад-вперед по своему домашнему кабинету, и думал: «Дети расплачиваются за грехи отцов до седьмого колена. Так, кажется, говорится в какой-то библейской притчи. Просить прощения у Ларисы просто глупо: во-первых, не за что, а во-вторых, я не способен на такое унижение. Случись, этот фальшивый спектакль, она возненавидит меня еще больше».

Сейчас он презирал себя за тот давний трусливый обман: он боялся, что если скажет Ларисе, что его отец был чекистом, то потеряет ее. Видно, чему быть, того не миновать.

В один момент они стали чужими по причинам от них не зависящим. Много лет они жили рядом, как две мины замедленного действия, и вот взорвались.

Кедров не осуждал отца. Отец тоже был жертвой того времени. И результат: нет ни победителей, ни побежденных. А их потомкам осталась боль и позор за те злодеяния.

Его когда-то учили, что человек кузнец своего счастья. А то, что он выковал, сейчас разваливалось вместе с великой Страной. Он чувствовал на себе тяжесть этих обломков и свое одиночество в пустыне разгромленного мира. Ему предстояло самому выбираться из-под этих обломков, помощи ждать неоткуда.

4.

Оставшись без привычного любимого дела, он сначала растерялся. А потом решил браться за любую работу, чтобы выжить физически и не деградировать нравственно. Прекрасно понимал: развал страны неизбежно повлечет за собой моральное разложение общества. Он уже успел увидеть злобную рожу нарождающегося капитализма.

Когда закрывали институт в их отдел вошли четверо парней, примерно, двадцати пяти – тридцати лет. Развязные, с циничными ухмылками на гладких лицах. Впереди шел здоровенный парень в бордовом пиджаке. Это клоунское облачение «новые русские», наверное, придумали для того, чтобы выделяться из толпы.

– Вот и пришла новая революция под бордовыми знаменами, – грустно пошутил Барков, заместитель Кедрова.

Обладатель экстравагантного пиджака показался Кедрову, похожим на дикого кабана: рыжая, коротко стриженая голова, из-под низкого лба с глубокой складкой посредине настороженно смотрели маленькие глазки. По тому, как он высокомерно держался, было понятно, что он главный.

Он подошел к Кедрову и сказал:

– Вот что, дед, выметайся отсюда со своими подельниками.

– Я что-то не припомню, чтобы у меня был такой внук, – холодея от оскорбления и презрения к этому самодовольному типу, сказал Кедров. – Вы, кто такой любезный?

– Ты, что больной или дурак? – глазки кабана загорелись веселой злостью. – Или хочешь по тыкве схлопотать? Мы теперь здесь хозяева, а вы – брысь отсюда! Ваше время истекло.

Все сотрудники знали, что институт закрывается, но чтобы вот так никто и представить не мог.

– Оставьте его, Евгений Михайлович, – сказал Барков. – Наше время, похоже, действительно истекло.

– Вы потом, ребята, приходите в нашу фирму за импортными презервативами, – с усмешкой сказал парень в кожаной куртке.

Вся свита громко захохотала, но предводитель даже не улыбнулся.

Кедров встал и медленно пошел к двери, придавленный своей унизительной беспомощностью. Он почувствовал себя заключенным, которого вели в одиночную камеру.

…Дней десять он пребывал в каком-то странном состоянии, точно повис в воздухе и никак не мог ногами нащупать землю. Когда-нибудь жизнь наладится, но что делать сейчас? Если сидеть и смотреть в одну точку, недолго и свихнуться. Пойти грузчиком на станцию, как подрабатывал в студенческие годы? Хватит ли сил? Долго перебирал другие варианты, но так ничего и не подобрал.

Как-то возвращаясь из магазина, увидел на двери подъезда объявление: ЖЭКу требуются дворники. «Метлой работать мне еще по силам, а физический труд на свежем воздухе будет только на пользу здоровью, – обрадовался Кедров, и пошутил над собой. – Это, как в сказке, из принца в нищего».

Утром, чем ближе подходил к ЖЭКу, тем сильнее им овладевал горький стыд, но верил, что здесь отказа не будет. Он уже думал о том, что если бы попытался устроиться по специальности то, ему пришлось бы много раз пережить унижение ответом: «Не требуется». Это почему-то его очень пугало.

Начальник ЖЭКа, лысый хмурый мужчина неопределенного возраста, выслушал его, и к удивлению Кедрова, не задал самого больного вопроса: почему он научный работник идет в дворники? Но это неожиданно и сильно задело самолюбие: можно подумать, что здесь на вакансию дворника стоит очередь из докторов и кандидатов наук. А может скоро и будет стоять?

Начальник, не глядя на него, сказал глуховатым голосом:

– Дворники нужны. Будем оформлять. Завтра наша работница покажет тебе участок. Ты уж старайся, не пьянствуй, а то выгоним. Понял? – и с ехидной ухмылкой остро взглянул на Кедрова.

Его больно укололи эти «ты, тебе». Давно его не называли на «ты». Хотел сделать замечание чиновнику, но промолчал: чего доброго не возьмет на работу. Трудно проглотив ком в горле, вышел на улицу.

Дома, людей, деревья увидел, как сквозь туман. Стало стыдно и гадко от своей слабости. Душила обида на то огромное, безликое, что надвинулось на него, топтало и унижало.

В эту ночь он спал очень плохо, часто просыпался и думал, во что завтра одеться и как бы ни опоздать на работу. Но больше всего изводила мысль: вдруг его увидит кто-то из знакомых.

Небо над домами только розовело, а он, подрагивая от утренней свежести и волнения, уже стоял на указанном месте: газетный киоск около гастронома. На нем была старая шляпа с обвисшими полями и клетчатый пиджак, в которых он ездил на рыбалку. Шляпу он надвинул пониже, чтобы его не узнали. Лицо вспотело, спину то и дело окатывало жаром. Он обреченно думал: «Я, наверное, похож на бродягу или мелкого вора».

– Это ты, что ли новый дворник? – раздался за его спиной громкий молодой голос.

Кедров вздрогнул и затравленно оглянулся. Перед ним стояла крупная девушка в пестрой кофточке и джинсах. Крашеные каштановые волосы коротко подстрижены, толстые губы ярко накрашены, глаза в зеленых тенях смотрят с легкой усмешкой.

– Вот тебе компьютер, – сказала она и подала метлу. – Твой участок вон до того перекрестка. Сметай мусор в кучки. Потом приедет трактор с тележкой, погрузишь мусор с нашими девчатами и свободен до завтра. Ну, давай, профессор, вкалывай. Это тебе не в кабинете сидеть.

Ему стало невыносимо стыдно от того, что она знает, кто он. Кедров пропустил глумление мимо ушей и только пристально посмотрел на девушку. Ему хотелось сказать ей, что лежачих не бьют, но едва ли он найдет сочувствие. У нее было крупное лицо молодой похотливой самки. Как и у того уголовника в бордовом пиджаке, в ее глазах было то же злорадное превосходство плебея над интеллигентным человеком, который попал от него в зависимость. «Вот это, так называемый, народ, который всегда относился к интеллигенции с подозрением и плохо скрытой враждебностью», – подумал Кедров, продолжая в упор смотреть на девушку. В нем медленно поднималась злость, и он решил проверить, как долго она выдержит его пристальный взгляд.

– Ну, чего, милый, прицелился? – засмеялась она, явно польщенная его вниманием. – Захотелось? Вот получше узнаю тебя, может и подружим.

И она пошла, нарочито покачивая крутыми бедрами, плотно обтянутыми синими джинсами. «Да, товар богатый», – глядя ей вслед, с неожиданным молодым желанием подумал Кедров и негромко засмеялся.

Сметая в кучки окурки, пачки от сигарет, подсолнечную шелуху, он думал: почему народ всегда не любил интеллигента – «человека в очках», и сразу после 17-го года очень полюбил «человека с ружьем»? В представлении простого народа интеллигент ничего не делал, сидел в теплом кабинете, « при галстуке», пил чай и читал книжки. А народ надрывался на тяжелых работах и жил в нищете. Злость в человеке копилась годами, а когда пришла красная вольница, он взял винтовку и пошел гулять по России. А интеллигент так и остался для него непонятным и чуждым элементом.

Кедров старательно убрал свой участок, помог двум женщинам погрузить мусор в тракторную тележку, и с чувством исполненного долга пошел домой: всякая работа достойна уважения, а чистые тротуары необходимы людям. Лучше работать дворником, чем идти воровать или убивать.

Дома он тщательно помылся под горячим душем, ему все время казалось, что от него исходит мерзкий запах мусора. Выпил крепкого чая, закурил сигарету и сел в глубокое кресло. Включать телевизор не хотелось. Страну захлестнул вал американских боевиков жестоких и примитивных до отвращения. Неужели американцы тоже смотрят такое? В России боевики были еще в новинку и зрители, особенно молодежь, жадно поглощали это месиво из крови и грязи. Для нас такие «развлечения» будут иметь страшные последствия. Молодежь непременно начнет подражать героям боевиков. Драки, стрельба, убийства. Кейсы, набитые долларами. Вырастит жестокое, алчное поколение. Американские идеологи еще в пятидесятые годы говорили: надо сделать все, чтобы в будущей войне у Советского Союза не было Матросовых и Космодемьянских. Действительно, может и не быть.

Когда он видел по телевизору лица новых хозяев страны, то вспоминал слова Бальзака: душа формирует физиономию. От таких физиономий Кедров ничего хорошего не ждал. Откуда пришли в Россию эти беды? Сейчас разваливают социализм и начинают строить капитализм. Почему социализм стал таким же ненавистным, как капитализм в 17-м? Чудовищный парадокс.

Он закурил вторую сигарету. Со времен Петра Первого все, так называемые, передовые идеи шли с Запада. В строительстве нынешней «Вавилонской башни» в России чувствовалась крепкая рука американского «друга Била Клинтона». Угодливые русские лакеи даже вывески стали писать по-английски. Очень послушные строители. Что будет дальше, неизвестно, но уже сейчас было ясно, что народ в очередной раз остался, ни с чем.

Средства массовой информации настойчиво внушали: Россия – страна дураков. Демократия: говори, что хочешь. Не посадят, не расстреляют. Спокойно оплевывай страну, в которой ты родился и вырос, получил бесплатное образование. Еще одну интересную деталь открыл Кедров в современной ситуации: в газетных и телевизионных интервью известные артисты, писатели, художники, музыканты – все испуганно, как заклинание, повторяли: я – не политик! Я политикой не интересуюсь! Будто кем-то был наложен запрет даже на само слово «политика». Создали общественное мнение, что заниматься политикой обычным людям нельзя. Политика для «избранных». Зато появилось множество жрецов от политики: политологи, социологи, институты изучения общественного мнения, бесчисленные фонды, которые содержали американцы, и сам черт не разберет, что еще. И все они с важностью оракулов вещали примитивную чушь. Они словно забыли, какой век на дворе. Слушатели стали умнее.

5.

Дни новой жизни Кедрова начинались почти с рассветом, и он не раз завидовал людям, которые могут подольше поспать. Раньше всех появлялись на улице пустые автобусы, троллейбусы и трамваи. Их водители просыпались еще раньше, и, значит, он не самый несчастный. Потом спешили пешеходы, какие-то понуро согбенные, точно шли на принудительную работу. Может, и так: далеко не все трудятся по призванию.

Ему в этом отношении повезло: он учился там, где хотел, и всю жизнь занимался любимым делом. Какое это было прекрасное время! Кончался рабочий день, а идти домой не хотелось: не отпускала разрабатываемая проблема. И таких, одержимых, было немало. Поистине, счастливые часов не наблюдают. Кончилось то время и то счастье.

А сколько сейчас таких, как он, выброшенных из нормальной жизни. Каждый приспосабливается, как может. Если демократия начинается с издевательства над человеком, то к черту эту демократию. Демагогия о всяческих свободах – пустые словеса. Что делать? Что ждать? Новую революцию?

На эти вопросы он неожиданно получил ответ. Шел домой после работы. Вдруг его окликнули. Всякая встреча была для него нежелательна, как для человека, живущего на нелегальном положении. Он весь внутренне поджался и медленно оглянулся. Перед ним стоял невысокий, черноволосый мужчина в сером элегантном костюме.

– Неужели Кедров? – улыбаясь, мужчина смотрел на него сквозь дорогие очки. – Не верю!

Взглянув внимательнее, Кедров узнал своего однокашника по университету Леню Загерсона. Они учились в одной группе. Леня был очень способный студент и активист: староста группы, член комсомольского бюро факультета, на концертах художественной самодеятельности играл на скрипке, эмоционально выступал на всех собраниях. И еще у него была поразительная способность: он знал все и обо всех. Кто-то из ребят прозрачно намекнул, что Леня, наверное, «стукач» – осведомитель КГБ. Ничего удивительного, этим многие грешили. Со всеми он держался по-дружески, умел, если надо, тонко польстить. Был напорист, легко ввинчивался в любую кампанию.

Кедров с интересом разглядывал его. Леня заметно раздобрел, но в черной шевелюре, ни единого седого волоска. От него так и веяло самодовольством.

– Женя, почему ты так странно одет? – осторожно спросил Загерсон.

У Кедрова уже давно был заготовлен ответ для подобного случая:

– Еду на дачу делать ремонт.

– А я грешным делом подумал, что ты по моде нынешнего времени собираешь бутылки по мусорным бакам. Шучу, как всегда, неудачно. Я слышал, ваш институт закрыли?

В его голосе проступало то ли легкое глумление, то ли злорадство. И в то же время ласковый тон не позволял обидеться. «А ты все такой же, обтекаемый», – подумал Кедров, и ответил:

– Закрыли. А твой?

Загерсон тоже был кандидатом наук, работал в научно-исследовательском институте, но другого профиля. При давней встрече Леня сказал, скрывая улыбкой горечь: «Меня в твой институт не взяли из-за анкеты». Он намекал на свое еврейское происхождение. Кедров тогда искренне возмутился, но чем он мог помочь.

– Институт пока существует, но меня это больше не волнует, – улыбаясь, ответил Леня.

– Как?! – Кедрова очень удивил безразличный тон Загерсона.

– Да, вот так! Как сейчас говорят, делаю ноги на Запад. Уезжаю в Канаду. Иду получать заграничный паспорт.

– - Брось, трепаться, – не поверил Кедров.

- Ничуть! – засмеялся Леня. – У меня там родственники. Помогут на первых порах, а там сам освоюсь. Со своей специальностью не пропаду. Язык знаю довольно прилично.

- Ну, ты меня ошеломил, – покачал головой Кедров. Для него отъезд за границу, казался чем-то невероятным, как полет на другую планету.

- Мне больше нечего делать в этой стране.

- В какой стране? – не понял Кедров.

- В России, разумеется. В какой же еще?

- Но ведь это твоя родина. Здесь ты вырос, стал специалистом высокого класса.

- Эх ты, Женя, наивная душа, – вздохнул Загерсон. – Начнешь говорить сейчас про русские березки, тоску по родине и прочие сентиментальности. Родина там, где человеку хорошо. Что мне здесь делать? Медленно умирать с голоду? Извините! Я жить хочу, и жить хорошо! Имею я на это право или нет?

Кедрову показалось, что перед ним стоит совершенно незнакомый человек с внешностью Загерсона и смотрит на него тоже, как на чужого. Загерсон понял, что Кедров не в восторге от такой перемены в его жизни. Ему хотелось увидеть зависть в глазах Кедрова, чтобы полностью утвердиться в своей победе над русской судьбой и порадоваться обретению еще неведомой, но такой заманчивой канадской судьбе. Он уезжал в Канаду, а Кедров оставался в хаосе перестройки, как на острове с дикарями-людоедами. Но ему уже все было безразлично.

И все-таки надо было что-то сказать на прощание.

- Как обживусь в Канаде, – с наигранной веселостью пообещал Леня. – Так пришлю тебе вызов. Приедешь, посмотришь. Может, понравится, останешься. Теперь людям открыт весь мир. Нет «железного занавеса».

- Я по натуре домосед, – сказал Кедров. – Как пелось в одной песне – не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна.

- Тебе видней, – улыбнулся Загерсон, но в его черных глазах вдруг на мгновение проглянула растерянность. Рвать с родиной, какой бы она, ни была, наверное, все-таки не просто.

Они пожали друг другу руки, и разошлись. Отойдя метров тридцать, Кедров оглянулся: ему вдруг захотелось на прощание сказать Леониду что-нибудь теплое, но тот уже скрылся. Кедров еще некоторое время постоял на углу. Попытался представить, как бы он навсегда уехал за границу, и не смог. Почему-то наши предки никогда не говорили «эта страна», а тепло и ласково «матушка Россия». Невозможно, к примеру, сказать матушка Германия или матушка Канада. Звучит нелепо и фальшиво. Мы любим свою страну, независимо от того, какой бы ни была жизнь на нашей земле. Но сказать о своей Родине «эта страна», все равно, что сказать о родной матери «эта женщина». Не станет Канада для Загерсона второй родиной. Даже, если он вернется на свою историческую родину в Израиль, он и там будет приезжим.

Кедров вспомнил, что в детстве очень любил песню «Летят перелетные птицы», она всегда трогала его душу.

Летят перелетные птицы ушедшее лето искать,

Летят они в жаркие страны, а я не хочу улетать.

А я остаюсь с тобою навеки родная страна,

Не нужно мне солнце чужое, чужая земля не нужна.

И вдруг защемило душу такой печальной радостью, что выступили слезы. Почему-то стало жалко и Леньку Загерсона, и себя, и всех, у кого неуютно на душе, у кого неприкаянная жизнь. Кедров никуда не уезжал, но у него было тягостное чувство своей странной удаленности от этой улицы, от города. У него ничего не осталось, кроме души, боль которой никого не волновала.

Он долго смотрел вдаль пустой улицы. Только что он разговаривал с Леонидом, и вот его нет. А может, правы демократы, что разрешили свободный выезд из страны? Кедров никогда не задумывался о том, что для него значит Родина, Россия. Это понятие складывалось из слов – картин: Москва, Красная площадь, рубиновые звезды Кремля, которые освещали и согревали всю великую страну и каждого человека в отдельности. Четыре буквы СССР сплавляли в монолит весь народ, и потому Кедров никогда не чувствовал себя без народа, без Родины. Его воспитали по принципу: «Раньше думай о Родине, а потом о себе». Сейчас, когда стал никому не нужен, он остро почувствовал необходимость самосохранения.

Леня Загерсон поступил правильно: он подумал о себе. В советское время одно только желание уехать в Канаду расценили бы, как измену родине со всеми вытекающими последствиями. Да, «железного занавеса» нет, и почему не попытаться переменить свою судьбу? Если ты не нужен здесь, так, может быть, ты будешь нужен там?

Эта мысль показалась Кедрову крамольной. Но тут же, устыдившись своей привычной осторожности, он сказал:

– Да, если я буду по капле выдавливать из себя раба, как советовал Чехов, то мне не хватит всей оставшейся жизни, чтобы стать свободным человеком. Одно дело объявить в стране демократию, и совсем другое дело освободиться человеку от прошлого. Все были заложниками заведомо ложной доктрины – социализма, а теперь все стали жертвами ее краха».

Он не был завистником и пожелал своему однокашнику по университету успехов в новой стране. Он считал зависть унизительным пороком ущербных людей, который медленно, но верно, точно наркотик, уничтожает завистника.

Уехал Загерсон и Кедров почувствовал реальную потерю: вот так из страны уезжают тысячи специалистов. Кто их заменит? В бегстве людей было постыдное унижение России: она стала страной, в которой невозможно жить. И второй раз, как после закрытия института, он почувствовал себя беспомощно висящим над землей без надежды на какую-нибудь опору. Ему было необходимо чье-то участие, доброе слово, совет. Он был один в пустыне перенаселенного мира. Откуда ждать помощи?

6.

Участок дворника Кедрова начинался от серого трехэтажного здания, бывшего райкома партии, и шел до перекрестка улиц имени пламенных революционерок Клары Цеткин и Розы Люксембург. К своему стыду, Кедров никак не мог вспомнить, чем Россия была обязана этим двум дамам, что их имена увековечены в названии улиц. Он начинал мести мусор от бывшего райкома к Розе Люксембург, и каждый раз при взгляде на это унылое здание появлялось недоумение: «Как двадцать миллионов коммунистов от одного свистка перевертыша Ельцина разбежались, точно трусливые зайцы от гончего пса? Героическая история партии осталась в прошлом, а в настоящем были растерянные люди, которые боялись или стыдились признаться, что были коммунистами. Интеллигентов в партию всегда принимали очень неохотно и в ограниченном количестве. Они много знали и много думали. Такими управлять трудно. Это очень хорошо понимал еще «дорогой Ильич», который погрузил на пароход видных философов России и выслал за границу.

Кедров не думал вступать в партию, но однажды его пригласил в свой кабинет секретарь парткома института Бобряшов, толстяк в круглых очках, всегда державшийся с наигранной фамильярностью, и без предисловия сказал:

– Евгений Михайлович наступит день, когда ты будешь защищать докторскую диссертацию, а там и получать новые должности. Пора подумать о партийной принадлежности. Надо тебе вступать в партию. Ты созрел.

О фамильярной манере секретаря парткома разговаривать с людьми в институте с иронией говорили «играет в простачка». В этой игре было что-то фальшивое и коварное. К Бобряшову относились настороженно.

Кедров, не ожидал такого разговора и немного растерялся:

– Петр Васильевич, я как-то об этом не думал.

– Вот как раз время и подумать, – тоном ласкового наставника сказал Бобряшов и многозначительно добавил. – В партию не приглашают. Человек сам должен подавать заявление. Далеко не каждый достоин такой высокой чести. Я, почему сам заговорил с тобой? Потому, что знаю твою природную скромность. Партия все видит и все понимает.

Он смотрел на Кедрова смеющимися глазами, в глубине которых было что-то холодное, выжидающее, словно Бобряшов заранее ждал отказа. Кедров прекрасно понимал, что его отказ будет иметь для него самые плачевные последствия. Если перед защитой докторской диссертации станет известно, что он отказался вступить в партию, его ждет полный крах.

В этом сером здании, на втором этаже, его принимали в партию. Как ни странно, но он волновался.

В большом кабинете за длинным столом сидели люди, стандартных вопросов ему не задавали, но как-то странно разглядывали его, словно он явился из другого мира. Лиц их он не запомнил то ли от волнения, то ли потому, что все они были какие-то заурядные. Но поскольку они представляли « ум, честь и совесть нашей эпохи», Кедрову надо было сделать почтительное лицо. Партийный билет спасет его диссертацию, а разработки из нее будут работать на оборону страны. Ради этого стоило смириться со своим двоедушием.

Во главе стола под огромным портретом Ленина сидел первый секретарь райкома. У него было узкое лицо цвета томатного сока, низкий лоб с залысинами, жидкие белесые волосы и такие же брови. Примечательны у него были глаза: какие-то сверлящие. Секретаря тоже заинтересовал редкий экземпляр – ученый, обычно шел пролетарский контингент. Для протокола ему надо было что-то спросить:

– Как вам работается, Евгений Михайлович? – и, выслушав ответ, назидательно, с нотками строгости, сказал. – Звание коммуниста накладывает на человека особенную ответственность!

Какую, секретарь не сказал. Это была такая же дежурная банальность, как «светлое будущее». Как бы ставя точку, секретарь прихлопнул ладонью по столу. Марионетки, сидевшие за длинным столом, испуганно вздрогнули и в знак согласия торопливо закивали головами, как китайские болванчики. Это слегка рассмешило Кедрова, и вся процедура показалась ему игрой, фальшивый смысл которой все знали, но делали вид, что это священное действие.

Больше всего Кедрову запомнился портрет Ленина, точнее его глаза – очень больные и очень злые. Такую фотографию он когда-то видел, и она произвела на него гнетущее впечатление. Наверное, художник делал копию именно с этого снимка.

Вождь смотрел на сидевших в кабинете с нетерпеливой злостью, точно этим взглядом подгонял всех поскорее уйти. Ленин совсем не был похож на бесчисленные сусальные изображения. И Кедров вдруг подумал: а может быть, он и был именно такой – очень больной и невероятно злой?

Вспомнились стихи Маяковского: «В комнате двое – я и Ленин, фотографией на белой стене». Мало удовольствия находиться наедине с таким взглядом.

Кедрову вручили партийный билет и, сопровождаемый демоническим взглядом вождя, он вышел из кабинета. Ничего, кроме тягостной усталости он не чувствовал. Ни высокой чести, ни ответственности. Партийный билет не согревал душу. Не прибавил ни ума, ни совести. Появилась новая обязанность: жить, пока неведомой, еще и «партийной жизнью».

Сейчас, вспомнив этот знаменательный факт, он грустно усмехнулся: бесславно кончились все эти игры. Народ слепо шел за слепыми вождями неизвестно куда. А куда мы идем сейчас, тоже покрыто мраком.

Ради развлечения Кедров начинал рабочий день с приветствия улиц – дам:

– Здравствуйте, Клара!

– Здравствуйте, Роза! Боролись, боролись вы за счастье всего человечества, и – зря! Опять побеждает капитализм.

День разгорался, больше появлялось людей и машин. Люди спешили по тротуарам, а по дороге неслись потрепанные иномарки. Запад избавлялся от металлолома, продавая его в демократическую Россию. К обоюдной радости сторон: там не надо было гнать машины на платную свалку, а здесь не надо было, как в советское время, по десять лет стоять в очереди на «Жигули».

Характерная черта нашей недавней жизни: унизительная пытка людей очередями. Буквально за всем, вплоть до туалетной бумаги. И вечный страх очередников: а нам хватит? Часто случалось, что очередь подходила, а покупать было нечего. Человек понуро отходил, лицо злое и оскорбленное. Молча, как у нас водится, проклинал власть. А власти что, она в очереди не стоит. Она осторожно, по-воровски пробирается с черного хода на базы и в магазины и набирает все, что душе угодно. Народ знает, но молчит. А кому говорить? За это могут посадить в сумасшедший дом. Обзовут страшным словом «инакомыслящий». Власти очень хочется, чтобы все мыслили не «инако», а только так, как сама власть. Такая уж у нее слабость. И еще власть всегда думает, что народ – глуп, ничего не знает и ничего не видит. Очень сладкое заблуждение.

Кедров работал и посматривал, как мимо несется стадо машин разных форм и размеров. В этом потоке было что-то мощное, враждебное, точно это были не автомобили, а боевые колесницы римских завоевателей, торопливо и жадно пожирающих землю варваров. В этих машинах сидят русские, продавшие души за эти огромные, сверкающие разными цветами лимузины. Они уже чувствуют себя иностранцами, а внутренний комфорт машины, ее мощность и скорость только усиливают это заблуждение. И уже все свое, российское, кажется им плохим, а все иностранное очень хорошим. Их помыслы тоже устремлены в чужие страны, которые представляются им раем. А ты, Россия, живи, как хочешь. Лишь бы нам было хорошо. А то, что мы русские и должны любить свою родину, нас не волнует. Патриоты нынче не в моде.

Соблазны, и с каждым днем их все больше. Когда-то Роза Люксембург и Клара Цеткин тоже пришли соблазнять народ земным раем – социализмом. А сейчас спроси любого прохожего, кто такая Цеткин или Люксембург, никто не ответит. Да и социализм стал чем-то вроде короткого анекдота. В советское время партийные идеологи канонизировали всех видных революционеров в ранг «коммунистических святых», а мощное издательство «Политиздат» создало своеобразное житие – выпустило гигантскую серию книг под рубрикой «Жизнь пламенных революционеров», в народе ее насмешливо называли «ЖОПР». В тридцатые годы всех этих «пламенных» уничтожил самый «пламенный» – Сталин. Наверное, не тем пламенем горели. За что теперь и клеймят его беспощадно нынешние «демократы».

Выступают, иногда по телевизору седовласы дряхлые старцы – чудом выжившие жертвы политических репрессий. По их словам, они были несгибаемыми борцами со сталинским режимом, никто из них не боялся НКВД. Кедров слушал их и не верил ни одному слову. Ему когда-то довелось поговорить с человеком, побывавшем на допросах в НКВД. На вопрос, страшно ли было, тот ответил:

– Страшно – не то слово. Люди буквально каменели от одного взгляда следователя.

– И все-таки некоторым как-то удалось спастись, – сказал Кедров.

– Всякие случаи бывали. А спаслись главным образом те, кто согласился быть осведомителем у чекистов. Или те, кто были осведомителями до ареста. Теперь все герои, когда ничего не угрожает. А в те времена стука в дверь смертельно боялись.

Тогда Кедров с неприязнью и, возможно, несправедливо подумал об этом человеке: «Ты, наверное, тоже был осведомителем, если выжил». И тут же внутренний голос жестко спросил его: «А ты, чтобы выжить, разве не согласился, стать осведомителем?». Кедров любил жизнь, очень боялся боли, тем более смерти. Он всегда был честен с самим собой: в НКВД он непременно бы «сломался». Он хотел жить и, почему он должен жертвовать своей единственной жизнью ради кого-то. А если этот «кто-то» настоящий враг? Кедров не верил, что среди многих тысяч репрессированных не было ни одного врага Советской власти. Тогда было много причин, чтобы быть недовольным жизнью. А доживи, к примеру, Роза Люксембург до тридцать седьмого года, ей бы не миновать кабинета следователя. Одной фамилии было бы достаточно, чтобы начать выяснять, на какую разведку она работает.

…Появилось множество газет и журналов. Наряду с интересными изданиями замелькали уже забытые определения «желтая пресса», «бульварная газетенка». В одной из них Кедров случайно прочел статью, в которой со злорадным смаком писали о том, что Роза Люксембург сделала любовником сына своей подруги Клары Цеткин. А первый день своего блуда, 8 марта, объявила праздником – Международным женским днем.

Статья сильно возмутила Кедрова: грязная клевета! Кто может доказать этот факт? Если нет цензуры, то городи, что хочешь? Значит, можно оклеветать, кого угодно и как угодно? Что за времена подошли!

«И без Клары Цеткин в наше время появилось множество блудниц, – подумал Кедров. – Безголосые эстрадные певички, придумавшие для себя смехотворный титул «звезды», решили, что им все дозволено. Они обзаводились любовниками и временными мужьями, которые по возрасту годились им в сыновья. С поразительным бесстыдством демонстрировали их по телевизору всей стране и прямо на сцене объяснялись в любви. Публика умилялась этим случкам, визжала от восторга и верила, что это неземная любовь. Блудницы, много раз побывавшие замужем, шли венчаться в белых платьях – символе девственной чистоты, и это тоже очень умиляло всеядную публику. Зрители думали: если им можно, то почему нам нельзя? У молодых женщин пошла мода на старых богатых любовников. И это было мерзко потому, что в этих романах, кроме похоти и корысти ничего не было. А еще низменные страсти начали подогревать порнографическими видео и журналами. Эта зараза быстро перекинулась на молодежь, и начали рожать тринадцатилетние девочки.

Россию уверенно и успешно продвигали по пути к Содому. На эстраде свирепствовали извращенцы всех мастей. Однажды Кедров увидел по телевизору концерт: выступал певец – известный своей сомнительной репутацией. Когда он закончил петь, к нему подошел другой певец в парике, делавшем его удивительно похожим на мартышку, и расцеловал. Зал разразился бурными аплодисментами.

Наглое лицемерие и ложь стали общественной моралью. И пример подавали «демократические» вожди. Вчерашние коммунисты в церковные праздники появлялись в храмах в сопровождении телекамер и стояли со свечками в руках и кроткими лицами, являя пример верующих христиан. Им в очередной раз не удалось обмануть народ. Этим перевертышам люди дали точное прозвище – «подсвечники».

Вал за валом накатывались преобразования, откуда, только что бралось. Строились банки, отели, «элитные» дома невиданной архитектуры. Страшными глазами смотрели на них голодные обитатели хрущевок. Общество разделилось на богачей сомнительного происхождения – элиту и нищих – пролетариев, которые должны работать на них. На улицах появилась яркая броская реклама, открылось множество магазинов, ресторанов, баров. От импортных товаров и продуктов ломились полки магазинов. Демократия показывала свое «цивилизованное» лицо. В телевизоре, радио, газетах замелькали словечки: цивилизованные отношения, цивилизованная торговля и так далее. Можно было подумать, что русские – это дикари Центральной Африки, которые только и ждали, чтобы их приобщили к цивилизации. Народ заставляли видеть себя в кривом зеркале: надо было до предела унизить человека.

Кедров вспомнил, как в начале перестройки он пришел в центральный универмаг купить шнурки. На двух этажах ни единого человека, полки пустые. Шнурки он не купил, их тоже не было. Пустой универмаг показался мертвым домом в мертвом городе. В советские времена здесь всегда было много народа: люди ждали, что может что-то «выбросят» - костюмы, обувь, хрусталь, одним словом «дефицит». Выбрасывали и мгновенно выстраивалась крикливая очередь. При попытке кого-то втереться в очередь, поднимался гвалт, иногда переходящий в мордобитие. Теперь все есть, очереди исчезли, денег не стало.

Какие только ни придумывали издевательства над народом. Случилось это в то время, когда лжеблагодетель Горбачев попытался отрезвить народ. Кедров зашел в гастроном купить сигарет и, услышав шум, оглянулся. Вся очередь за водкой в одно мгновение скрутилась в клубок тел, ожесточенно избивающих друг друга. Хриплые крики, мат, звон разбитого стекла, женский визг «Милиция!». Когда приехали милиционеры, толпа испуганно отхлынула от прилавка, точно стадо овец при появлении волков и застыла вдоль стены. Один мужчина в грязной куртке неподвижно лежал на полу: забили насмерть или умер в давке от сердечного приступа. «Скорая помощь» увезла несчастного. Милиционеры опросили несколько человек и тоже уехали. Толпа оживилась, загалдела и бросилась к прилавку.

Кедров забыл про сигареты и пристально смотрел на людей, стоявших в очереди за водкой. Вроде бы нормальные лица, правда, какие-то затравленные, небритые, морщинистые. Что случилось с ними, когда они обезумели в одно мгновение и бросились друг на друга только с одним желанием ударить, как можно сильнее. Они, наверное, хотели выплеснуть свою злость и отчаянье на других. Едва ли кому-нибудь из них стало легче после драки. Кедров неплохо знал человеческую природу и был уверен, что эти мужики придут домой, выпьют, и о драке в магазине будут рассказывать, как о забавном приключении. Едва ли они пожалеют мужчину, которого покалечили, а возможно и убили. Наш человек то щедр безмерно, то жесток до безумия.

Возвращался домой в ужасном настроении, словно он тоже стал невольным участником этого стихийного, дикого преступления, и все время спрашивал себя: мы всегда были такими или озверели в новой жизни?

Когда был студентом университета, Кедров записался в секцию бокса: хотелось заниматься спортом настоящих мужчин. Пока шла общая подготовка, все было нормально. Но когда тренер разбил группу на пары, надели боксерские перчатки и начали поочередно выходить на ринг, случилось непредвиденное: стоя напротив своего противника, Кедров почувствовал, что не сможет ударить этого парня с добродушным веснушчатым лицом. Парень смотрел на него так спокойно и дружелюбно, словно им предстоял приятный разговор. Никто из них не решался ударить первым. Они прыгали друг перед другом, прикрывая лица перчатками, хотя тренер уже несколько раз подавал команду начинать бой.

Кедров опустил руки и отошел в угол ринга.

– В чем дело? – спросил раздосадованный тренер. – Струсил что ли? Боишься, что тебе нос разобьют?

– Не боюсь,- спокойно ответил Кедров. – Не для меня этот спорт.

Он тогда понял, как это отвратительно ударить человека и как это унизительно для того, кто ударил. Сейчас мордобой стал обыденным явлением. По телевизору показывают в деталях зверские драки, словно это не фильм, а учебное пособие. Молодежь все это смотрит, а потом на улице применяет на практике. Если верить тому же телевидению, резко увеличилась подростковая преступность. Результат, как говорится, налицо.

– Почему правительство не пресекает телевизионный террор? – не раз возмущался Кедров. Несомненно, Ельцин и высшие чиновники прекрасно понимают, куда это ведет, но бездействуют. Почему? Мелькнуло дикое предположение: может быть, ими кто-то управляет, и они не могут самостоятельно принимать решения?

Его предположение неожиданно получило подтверждение. По телевизору выступал известный политический деятель, который говоря о бездействии правительства, сделал ошеломляющее заявление:

– Отдел кадров нашего правительства находится в Брюсселе!

Великая страна, разгромленная и униженная, уже имела невидимого хозяина, который управлял ею по собственному усмотрению, а наши вожди только марионетки в его руках. Не следовало обольщаться, что это будет во благо России. Еще кто-то из русских императоров сказал: на Западе у России друзей нет, самые ее надежные друзья – армия и флот. Сейчас армия и флот деморализованы и развалены, боеготовность на нуле. Возможно, ракетно-ядерный щит как-то сохранился. Хороша ситуация: Россия без вооруженных сил, окруженная врагами! Кто знает, что на уме у наших противников. Все, что угодно, но только не добрые намерения. Они слишком долго боялись военной мощи СССР, чтобы сейчас быть добренькими.

Все это Кедров переживал очень болезненно. Легко представлял злорадство наших врагов, их наслаждение беспомощность еще вчера могучей державы. Страна оказалась в положении человека, которому надели наручники и в любой момент могут начать безнаказанно избивать. Россию долго и настойчиво вели к этому капкану. И вот капкан захлопнулся, а удастся ли из него вырваться, неизвестно.

Уже который раз Кедров почувствовал себя не в своей стране, а в каком-то странном пространстве, куда он попал против своей воли. Он превращается из живого человека в некий мираж, который мучительно странствует в этом сумеречном мире, как грешная душа в аду. Мир со всеми своими стремительными изменениями, оставил его где-то далеко в стороне, и это делало мир еще более непонятным и враждебным. Не он один чувствовал его опасность и свою незащищенность перед ним. Не раз слышал на улице или в магазине:

– При Советской власти можно было хотя бы, кому-то пожаловаться. А сейчас куда пойдешь?

– Тебя нигде не примут. Безвластие!

Кедров был таким же бесправным, и не раз с тревогой думал: «А существует ли еще страна, народ, или это осталось только в моем сознании?».

От этих мыслей только усиливалось чувство своего жалкого и одинокого существования в толпе, гонимой страстью разбогатеть любыми средствами.

7.

Однажды, когда Кедров убрал свой участок и собрался уходить домой, к зданию бывшего райкома партии подъехал автофургон и зеленая иномарка. Из машин вышли несколько парней, открыли фургон и начали выгружать белые пластмассовые стулья, круглые столы и еще какие-то деревянные конструкции.

– Райком партии, что ли возвращается? – с иронией спросил Кедров.

– Не бойся, папаша, – засмеялся симпатичный парень в клетчатой рубашке. – Здесь будет другая контора.

– Какая, если не секрет?

– Ночной клуб под названием «Грезы». Как все оборудуем, приходи отдыхать. Хозяин – мужик добрый.

– Хорошо, что добрый, – сказал Кедров и пошел домой. Его неотступно преследовала саркастическая мысль: партийные грезы сменяются грезами ночными. Кто же будет грезить в этом клубе?

Слово «хозяин» постепенно входило в обиход, но сейчас оно почему-то очень сильно резануло слух.

«Если этот человек – хозяин, а тогда, кто я? Он купил трехэтажное здание, а я не могу купить пачку хороших сигарет. Эти дельцы приобретают дорогие иномарки, открывают рестораны, бары, магазины. Бандитские группировки, воры в законе и разные авантюристы становятся героями дня. Откуда-то появились уверенные, деловые ребята, стриженные наголо, будто только что выпущенные из тюрьмы. «Буревестники» новой российской демократии.

Новая жизнь несла новые опасности. Огромные деньги возникали неизвестно откуда, но власть смотрела на это спокойно, разумеется, зная, откуда эти деньги. Ждать добра от такой власти было просто смешно. А когда стало известно, что новоиспеченный миллиардер Рома Абрамович – молодой человек с блудливой улыбочкой на лице, заросшем белесой щетиной, свой человек в семье президента Ельцина и близкий друг его дочери Тани, даже последнему дураку все стало ясно.

В очередной раз Кедров почувствовал себя обманутым и обкраденным. О какой демократии могла идти речь, если по приказу Ельцина танки расстреляли Верховный Совет и погибли сотни людей. Точно такую же картину он видел по телевизору, когда в Чили танки Пиночета расстреливали резиденцию президента Сальвадора Альенде. Тогда возмущался весь демократический мир и называл Пиночета фашистом. Мировой демократический гнев почему-то не распространился на Россию.

До сих пор перед глазами Кедрова стояли клубы черного дыма, валившего из окон Белого Дома. «Не везет России на царей».

На следующий день он увидел, как на крышу бывшего райкома партии взобрались два человека, и замелькал острый огонек газосварки: срезали огромные металлические буквы «Слава КПСС». Вспомнился давний анекдот. Старый грузин говорит молодому: я знаю, что Слава Метревели великий футболист. Скажи мне, пожалуйста, кто такой Слава КПСС?

Буквы одна за другой с погребальным звоном падали на тротуар. В старой кинохронике Кедров видел, как революционные солдаты прикладами сбивали гербы с двуглавыми орлами. Каких еще ждать повторений?

Легко и спокойно смотрел он на кучу металлолома: этот ржавый хлам похоронил его партийное прошлое: его двоедушие. Когда-то он пошел на сделку с совестью, чтобы спасти свою диссертацию, которую так и не успел защитить. «Светлое будущее не наступило, а светлому прошлому» возврата не будет, но благодаря этому он обрел свое человеческое достоинство.

После того, как сбросили лозунг, на крыше опять появились рабочие и начали сваривать какие-то конструкции. Дня через три, вечером, над бывшим райкомом партии ярким голубым огнем вспыхнули буквы готического начертания «Грезы». Чуть ниже силуэт очаровательной женской головки и надпись «ночной клуб». Все это обрамляли звезды золотистого цвета. Получился очень симпатичный венок, который вспыхивал и гас, как маяк, привлекая внимание прохожих. Внутри здания что-то спешно перестраивала большая бригада рабочих, подъезжали машины с кирпичом, бетонным раствором, досками.

Закончив подметать свой участок, Кедров присел на скамейку покурить. Он уже не стыдился, что работает дворником. На фоне всеобщего обнищания и унижения его жизнь не казалась ему трагедией. Как в ту тяжкую ночь, когда почувствовал под собой пропасть и хотел свести счеты с жизнью. Он победил малодушие. Надо обязательно дожить до того времени, когда сгинут разрушители.

Он уже докуривал сигарету, когда увидел человека в коричневой шляпе и сером костюме. Человек шел как-то боком, и все время смотрел на здание райкома. Кедров узнал бывшего заведующего отделом пропаганды Шишова. Когда-то он был холеный, очень самоуверенный, с высокомерным взглядом водянистых глаз. Он смотрел на человека так, как будто перед ним было пустое место.

Сейчас он стал сутулый, бледный, и смотрел на бывший райком, как грешник на потерянный рай. Кедрову почему-то стало жаль этого человека и, чтобы как-то его приободрить, решил с ним поздороваться.

– Здравствуйте, товарищ Шишов!

Бывший райкомовец отскочил в сторону и испуганно оглянулся.

– Я не товарищ Шишов, – торопливо проговорил он. – Вы ошиблись.

В водянистых глазах злой испуг, точно его опознали в городе, занятом фашистами. Это не был взгляд несгибаемого коммуниста. Он был в партии, пока она была щедрой кормушкой, а сейчас отрекся не только от партии, но и от самого себя. «Вот такие Шишовы были нашими вождями, учили нас уму-разуму, – с раздражением подумал Кедров. – А что же вы теперь пример не показываете?».

– Так вы не товарищ Шипов? – медленно переспросил Кедров, глядя в его растерянную физиономию. – А кто же ты, гад?

Он вскочи со скамейки, схватил метлу, чтобы нахлестать по этой предательской роже. Шишов испуганно пискнул и, заметно прихрамывая, бросился бежать к автобусной остановке. В эту минуту он, конечно, не помнил, что «партия – ум, честь и совесть нашей эпохи», и что он часть этой партии. Ему уже было не до эпохи.

– Борец за народное счастье, – выругался Кедров и плюнул ему вслед.

Шишов подковылял к автобусу, вскарабкался в дверь, и автобус скрылся за поворотом. Как и сама партия исчезла за очередным зигзагом истории. Похоже, что партия и появилась только для того, чтобы принести России неисчислимые беды и сгинуть. Из ее осколков слепили КПРФ и новые мордастые вожди, как шаманы, начали старые заклинания о земном рае. Было ясно: они опять хотят обмануть народ и захватить власть. 7 ноября идут по улицам с красными флагами дряхлые ветераны, которые по инерции верят в коммунизм. Они никак не могут уяснить, что это – мираж. «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма». Из Европы он забрел в Россию, и теперь рассеялся как дым.

8.

После работы Кедров пошел купить продукты в новом магазине – супермаркете «Ландыш серебристый», который открылся на соседней улице. Раньше там был гастроном с весьма скудным ассортиментом. Бесследно исчезло название «гастроном», такое привычное и по-домашнему уютное. Вместе с новой жизнью хлынул поток чужеземных слов: супермаркет, брифинг, самет, менеджер, офис и другие. Люди сначала путались в мудреных словечках, потом стали привыкать.

Пошла мода писать вывески на иностранных языках, или на русском, но такие, же непонятные: «Ташир» или «Баскин Робинс». Кто они такие эти Таширы и Баскины? Хозяева этих заведений, наверное, хотели привлечь внимание любознательных горожан? Или показать, что Россия уже стала частью Европы? Глупо. Такие вывески у нормальных людей вызывали только презрительные усмешки. Из любопытства заходили в эти заведения, но после знакомства с дикими ценами поспешно уходили.

В частных магазинах Кедрова поражало изобилие товаров, о котором в советское время даже, и мечтать не могли. Откуда все это свалилось? А когда по этикеткам видел, в каких странах это произведено, становилось грустно и стыдно: все из-за границы. Наше производство или не было налажено, или развалилось, не выдержав конкуренции. Вот и сравнивай социализм с капитализмом. А что если в какой-то день поставки прекратятся? Особенно жизненно необходимых товаров: лекарств, продуктов, одежды, обуви. Сельское хозяйство в полном развале. Это прямая дорога к голоду. Блокада может разразиться в любой момент осложнения международных отношений. Что тогда будет?

Страна попала в полную зависимость от западных производителей. Русский «друг Боб» послушно исполнял все, что приказывал американский «друг Бил». Развал страны продолжался ужасающими темпами.

Кедров не раз слышал, как озлобленные люди говорили:

– Вот поднять бы сейчас Сталина, он быстро навел бы порядок!

Нахлынула эпидемия самоубийств и убийств: убивал, кто хотел и кого хотел. Наверное, для того, чтобы еще больше поощрить преступность, установили запрет на смертную казнь. Убийц сажали на смехотворно маленькие сроки, а за «примерное поведение» они скоро оказывались на свободе, и продолжали убивать. «Неоднократно судился за убийство» довольно часто звучало по телевизору в уголовной хронике. Наркомания, о которой в советское время не слышали, косила молодежь, как из пулемета. Народ требовал казнить убийц и продавцов наркотиков, но президент Ельцин никого не слышал. Да и «друг Бил» грозил пальчиком из-за океана: где гуманность? Сердилась растленная Европа – не ущемляйте свободу и демократию! А сама злорадно думала: не мне же одной вымирать от наркотиков, пусть и ненавистная Россия катится в туже яму.

Кремлевских мудрецов это тоже не волновало. Главному мудрецу важнее всего было знать, сколько из наворованных миллионов «отстегнут» его дочке Тане. Мудрецы были уверены, что кремлевские стены настолько высоки, что за ними ничего не видно и не слышно.

А где-то очень далеко от народа шла совсем другая жизнь. Каждый день появлялись новые миллионеры, скупались виллы и яхты, устраивали распродажу бриллиантов, рекламировали курорты на Кипре, Канарских островах, Турции и Египта. А пенсионеры и безработные рылись в мусорных баках в надежде найти объедки или пустые бутылки. Появились бродяги, которых по моде нового времени называли бомжами. Беспризорные дети обживали подвалы и канализационные люки. И совсем чудовищное – детская проституция. К взрослым проституткам начали уже привыкать.

Сносили памятники коммунистическим вождям, и это очень радовало людей. Непоколебимо стоял только Ленин. Демократы почему-то боялись его трогать, хотя новая коммунистическая партия никаким авторитетом в народе не пользовалась. Ее поддерживали в основном пенсионеры. Новой власти было, видимо, безразлично, куда показывает его рука: по этой указке уже никто никогда не пойдет.

Современный коммунистический вождь с красной самодовольной физиономией продолжал с таким пафосом взывать к массам, словно они только и ждали его слова, чтобы дружно пойти на штурм эмбриона нового капитализма в России. Но люди смотрели на него, как на зазывалу из дешевого борделя. Никто не верил ни одному его слову. Слишком были свежи в памяти заклинания Хрущева: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Назывался срок:1980-й год. Всем была видна абсурдность этого обещания, но тогда все делали вид, что именно так и будет. К этому приучили. Потом появился анекдот: «Коммунизм отменяется, вместо него будут Олимпийские игры». Правда, игры состоялись.

Так думал Кедров, пересекая площадь, на которой стоял огромный, черный Ильич, вытянутая рука которого показывала в пустоту.

Супермаркет «Ландыш серебристый» занимал весь первый этаж типового пятиэтажного дома. Подойдя совсем близко, Кедров растерянно остановился, навстречу ему шел его двойник: шляпа с обвисшими полями, старый пиджак в клетку и брюки, заляпанные коричневой краской. Мужчина выше среднего роста, широкоплечий, но походка была не Кедрова, спортивно-упругая, а какая-то осторожная, неуверенная. Будто двойник трудно решал, заходить в магазин или нет.

Кедров еще раз посмотрел на свое отражение в зеркальной витрине и подумал, что цены в супермаркете, наверное, запредельные, и остановился. Он знал, что есть магазины для богатых – супермаркеты, для среднего класса и малоимущих. «Всех нас развели по загонам, как скот на ферме,- подумал Кедров. – Вчерашние Дуньки и Петьки, которые толком умываться не умели, сегодня стали аристократами. Точнее, карикатурами на аристократов. Недаром пародисты на все лады высмеивают их неграмотный язык, неумение нормально одеваться. Шиворот навыворот повторяется 1917-й год».

Кедрова буквально взбесило, когда однажды он услышал по телевизору, как ведущая передачу сказала:

– Вчера в Доме приемов собралось светское общество Москвы.

Вот так, ни много, ни мало: светское общество! Появились светские салоны, самодельная «знать», которая в своих плебейских родословных усиленно искала дворянские корни. А поскольку найти ничего не могла, то сама присваивала себе титулы графов, князей, баронов. Кому что нравилось. Смешно и омерзительно. Непомерно больное честолюбие за пределами здравого смысла. Всем вдруг захотелось стать господами и господствовать над такими, по их мнению, плебеями, как Кедров. Ну, что же, пусть пока развлекаются.

Он еще несколько минут колебался: заходить в супермаркет или нет. Очень не хотелось, чтобы высокие цены унизили его, и он вышел бы без покупок. «Вот так я стал героем Достоевского – униженным и оскорбленным», – подумал Кедров, с трудом подавляя в себе острую ненависть к супермаркету.

Стеклянные двери, как в сказке, сами разъехались перед ним. После такого галантного приглашения было просто невежливо не зайти в магазин. Двери, видимо, приняли его за состоятельного покупателя, и это ему немного польстило.

Выбор продуктов был ошеломляющий. Свободно лежали красная и черная икра, колбасы, сыры, консервы, конфеты, шоколад. Лимоны, мандарины апельсины, бананы, ананасы – бери, сколько хочешь. Вспомнилось, как в предновогодние дни надо было бегать по магазинам и рынку в поисках хотя бы килограмма мандаринов или просить знакомых «достать по блату».

Винно-водочный отдел представлял собой какое-то феерическое сооружение из стеклянных полок тесно заставленных бутылками самых разных форм и цветов, вина и коньяки из Франции, Италии, Испании, знаменитая «смирновская» водка и много новых марок. Почему не было такого изобилия в советских магазинах?

Невольно вспомнился прискорбный случай из недавних горбачевских времени, когда Кедров стал свидетелем, как в очереди за водкой то ли убили, то ли затоптали мужчину.

Он медленно передвигался по роскошному магазину, как по музею, понимая, что купить ему здесь ничего не удастся. Цены не просто кусались, а рвали в клочья. С его кошельком, к этому магазину и близко нельзя подходить. Опять очень остро почувствовал свое нищенство. Он уже проклинал себя за то, что зашел сюда. Зал был так причудливо оформлен зеркалами, что Кедров много раз отражался в них, и создавалась иллюзия, точно в магазине целая толпа его нищих двойников. Он попеременно видел себя с разных сторон, и его жалкий вид многократно демонстрировался. Зеркала как бы издевались над ним, уличая его в нищенстве, и он совсем пал духом.

От этой карусели у него слегка закружилась голова, и он уже не понимал, где он живой, настоящий, а где его отражение в мертвом стекле. Как найти выход из этого лабиринта? Кедров заметил, что нарядные продавщицы посматривают на него с усмешками: над ним потешаются, его презирают. Это его немного отрезвило. У него вдруг сильно заломило в висках: поднялось давление.

Решил ради приличия купить хотя бы пачку сигарет. Окинул взглядом яркую витрину: здесь тоже было что выбрать. В эту минуту дверь по ту сторону прилавка открылась, и вышел давний знакомый еще по средней школе – Аркаша Фридкин. После окончания школы, они иногда встречались на улице. Аркаша все время работал на каких-то административных должностях. Отец его многие годы был директором магазина «Ткани», такой энергичный толстячок, приветливый и остроумный. В этот магазин покупатели шли очень охотно, и называли его «Магазин Фридкина», хотя времена были сугубо советские.

Аркаша был похож на своего отца ярким румянцем на гладких щеках и солидной лысиной в черных курчавых волосах. Он тоже был веселым и общительным, еще в школе был заметным активистом. Он два раза организовывал встречу учеников со своей бабушкой Хавой Наумовной – участницей гражданской войны. Это была маленькая сухая старушка с коротко стрижеными седыми волосами и колким взглядом черных глаз. Бабушка рассказывала о бронепоездах, пулеметных тачанках, лихих кавалерийских атаках и все слушали ее, затаив дыхание.

Увидев Кедрова, Аркаша подошел с широко раскрытыми объятьями:

– Здравствуй, Женя! Сколько лет, сколько зим!

Кедров, чтобы предупредить расспросы о своем странном одеянии, сказал:

– Вот еду с дачи. Зашел купить сигарет. А ты что здесь работаешь?

Аркаша расхохотался так искренне и самодовольно, что Кедров слегка смутился.

– Работаю. И работаю много. Я – хозяин этого магазина.

– Шутишь?

– Ничуть. Понял, что в бизнесе нашел свое истинное призвание. Сейчас наше время, время деловых людей.

Аркаша подошел к прилавку и сказал:

– Сейчас я тебе докажу, что не шучу, – и обратился к продавщице. – Ира, подай, пожалуйста, коробку конфет «Ассорти».

Белокурая красавица подала большую коробку шоколадного цвета с золотыми вензелями.

– И пакетик,- ласково напомнил Аркаша. Он опустил коробку в пакет и протянул Кедрову:

– Мой скромный презент твоей супруге. Как вы поживаете?

– Как все,- неопределенно ответил Кедров. – Извини, тороплюсь. В машине ждет сосед по даче.

– Заходи как-нибудь, – пригласил Фридкин. – Посидим, вспомним юность.

– Обязательно,- пообещал Кедров.

И они пожали друг другу руки. Так и не купив сигарет, Кедров вышел из магазина. Пот стекал по щекам, лицо горело, а в голове метались беспорядочные мысли. Все только что увиденное казалось ему настолько невероятным, что он отказывался верить. Он почувствовал унизительную жгучую зависть. В сознании громко и больно стучал только один вопрос: почему Фридкин стал процветающим предпринимателем, а я – дворником? Аркашке, несомненно, кто-то помог наладить свое дело. У меня таких покровителей нет, нет и предпринимательской жилки. У Фридкина это наследственное.

Он шел, не замечая прохожих, и не в силах отделаться от ощущения, что Аркаша Фридкин смотрел на него точно так же, как и Леня Загерсон, скрывая за улыбкой, откровенное презрение: в новой жизни, по сравнению с ними, он стоял на самой низкой ступени.

Давние товарищи вдруг стали незнакомцами. Все в них было чужое и даже враждебное. «Так, наверное, в революцию и гражданскую войну друзья становились непримиримыми врагами, – лихорадочно думал Кедров. – Как легко вспыхивает ненависть и как трудно от нее избавиться. Не зря говорят, что она пьянит. А в ее основе – моя обида на власть, на неравенство. И зависть! Зависть! Интересно, как бы посмотрела сейчас на Аркашку ловкого торговца-частника, его героическая бабушка Хава Наумовна – участница гражданской войны? А как бы поступил я в таких обстоятельствах? Случись сейчас революция, ведь я тоже пойду громить супермаркет Фридкина. И буду думать, что это не уголовное преступление, а справедливая экспроприация, когда бедные грабят богатых. Это слово давно забыли, а я помню. Может быть, и другие помнят? Стоит только начать, а там не остановить!».

Меньше всего Кедрову хотелось сейчас видеть разруху и смертельную вражду. Народ опять будет влачить жалкое существование. И опять его будут «кормить светлым будущим». Где же выход?

В этот вечер Кедров не включал телевизор. Ему хотелось разобраться в себе. Он чувствовал, что злоба, не свойственная его характеру, овладевает им все чаще и все сильнее. Он стал ненавидеть хорошо одетых людей, которые по утрам шли мимо него на работу. Ему казалось, что они смотрят на него с презрением и отвращением. Как на окурки и плевки на тротуаре, которые он подметает. Они убеждены, что в дворники идут совсем опустившиеся люди. Иногда ему казалось, что они стучат своими каблуками не по тротуару, а по его голове. С каким удовольствием он смел бы метлой всех этих прохожих, погрузил в тракторную тележку и отвез на свалку.

Но надо терпеть. Сам выбрал испытание унижением, как смирение гордыни. Может быть, незаметно для самого себя я становлюсь верующим, и это мои первые шаги на пути к Богу? И тут он вспомнил, что давно собирался сходить в церковь, встретиться с отцом Георгием, тоже школьным товарищем. Многие после окончания школы никуда не уехали. Да и зачем уезжать, когда в городе предостаточно учебных заведений и разных предприятий. Когда встречался со школьными товарищами, неизменно появлялось ощущение, что вернулся в школьные годы, и лица одноклассников тоже прежние, юные. Как прекрасна была эта иллюзия!

Часто после работы у Кедрова появлялось желание бесцельно побродить по городу. В пустую квартиру возвращаться не хотелось. Лариса не звонила, и он тоже, потому что не считал себя виноватым. Он пытался привыкать к одиночеству, но безуспешно: оно тяготило его.

Кедров убирал метлу, надвигал на глаза шляпу с широкими обвисшими полями и она, как шапка-невидимка, надежно укрывала его от нежелательных взглядов. К тому же он отпустил усы и маленькую бородку, и его трудно было узнать. Ему даже понравились изменения во внешности: они делали его жизнь похожей на игру или маскарад. Он действительно как бы играл с новой жизнью: ты не нуждаешься во мне, а я в тебе. Это был его своеобразный протест.

Однажды, проходя через какой-то двор, он увидел нормально одетого мужчину, который осторожно ковырял палкой в мусорном ящике. Мужчина мельком взглянул на него и, приняв за бомжа, продолжал ворошить мусор. Интеллигентного вида, лет шестидесяти, лицо спокойное, но какое-то скорбное. Видимо, он смирился со своим положением, и делал эту унизительную работу, ни на кого внимания не обращая внимания.

« Интересно, кем он был прежде, – подумал Кедров, невольно замедляя шаги. – Что почувствовали бы его жена и взрослые дети, если бы увидели его сейчас?». Он хотел было пройти мимо, но чувство пролетарской солидарности остановило его.

– Как успехи? – доброжелательно спросил Кедров.

– Знаете, с переменным успехом. Меня интересуют бутылки. Это моя специализация,- грустно улыбнулся мужчина. – Но бутылок мало. Когда людям нечего есть, тут уж не до выпивки. А ваша, позвольте спросить, специализация?

– Дворник,- спокойно сказал Кедров.

– Нет, в той, прежней жизни. Извините, мой вопрос прозвучал так, словно мы с вами уже в мире ином.

– Так оно и есть, – сказал Кедров. – А в мире нормальном я был старшим научным сотрудником в НИИ. Будто сто лет прошло с тех пор.

– Понимаю,- вздохнул мужчина. – В той жизни я был руководителем танцевального ансамбля во Дворце культуры машиностроителей. Завод стоит, Дворец культуры кому-то продали. Позвольте, представиться – Аистов Клавдий Сергеевич.

Кедров назвал себя.

– Мы, Евгений Михайлович, жертвы, – сказал Аистов. – Наши отцы и деды были жертвами Октябрьского переворота, а мы жертвы не понятно какой смуты.

– Наверное, контрреволюционной, если ей стал неугоден социализм.

– Да и какой это был социализм, – махнул рукой Аистов. – Казарма с вывеской «социализм». А сколько, извините, этот народный строй принес бед народу?

– Думаете, и сегодняшние реформы не принесут пользы?

– Ничего хорошего не жду, – убежденно сказал Аистов. – Во все времена правители о народе не думали.

– Одно крепостное право чего стоит, – сказал Кедров. – Нигде в мире не додумались до такого зверства, чтобы своих соотечественников, единоверцев сделать бесправными рабами. Продавали, как скот, безнаказанно убивали.

– А чем социализм при Сталине отличался от крепостного права? – спросил Аистов. – Крестьянам паспортов не давали, за работу в колхозе ничего не платили, взимали чудовищные налоги. Убивали не единицами, а миллионами. Наверное, Бог послал нам кару за отречение от веры, за убийство царя, как говорили в старину, помазанника Божьего.

– Царь-то наш был безвольный человек. Трагедия России в том, что у мощной империи был очень слабый император, – сказал Кедров. – Все началось с войны 1914 года. Если бы Николай Второй не ввязался в эту авантюру, Россия стояла бы непоколебимо.

– Да и повод для войны был смехотворный, – сказал Аистов. – В Сараеве студент застрелил эрцгерцога Фердинанда. И пошло, поехало. Николай объявил всеобщую мобилизацию. Император Вильгельм прислал телеграмму Николаю: прекратите мобилизацию, и войны не будет. Мобилизация продолжалась. За смерть одного человека – эрцгерцога, Россия расплатилась сотнями тысяч убитых солдат и офицеров.

– Чем же так дорог был этот эрцгерцог Николаю? – спросил Кедров. – Ведь эта война великое преступление перед своим народом. За войной – революция, и многие другие беды. Народ на десятилетия стал мучеником.

– Да, и большевики начали свое царствование с массовых убийств – красный террор, гражданская война. Они называли себя красными, а знаете ли вы, что красный цвет – это цвет дьявола? Конечно, белые тоже не были ангелами. Красные как легко захватили власть, так легко теперь от нее и отказались. Социализм развалился. Загадка?

– А может быть, кончился их исторический срок?

– На все воля Божья, – убежденно сказал Аистов.

– Извините, за нескромный вопрос. Вы верующий?

– Почему же нескромный, – пожал плечами Аистов. – Раньше ответ утвердительный мог стать поводом для преследования. Хорошо, что демократы не трогают религию.

– Вы думаете, что нынешние бесы более добрые, чем коммунистические?

– Из двух зол выбирают меньшее, – сказал Аистов. – Пусть они говорят, что хотят. Лишь бы людей не убивали.

– Может, лагерей типа сталинских и не будет, – сказал Кедров. – Но они могут найти другие способы. Безработица, дорогие лекарства, пьянство. Наконец, разгул преступности. Видите ли, Европа против смертной казни. А мы тут же навытяжку перед Европой: «Слушаемся!».

– Нет, Европа должна стоять перед Россией по стойке «Смирно!», – заметно волнуясь, заговорил Аистов. – Русь спасла их от татаро-монгол, от Наполеона и Гитлера. А мы после великой Победы над фашистами покупали «любовь» Европы за счет ограбления своего народа-победителя. Там создавали социалистический рай, а как жил наш народ мы знаем. И что нам дало пресмыкательство перед европейцами? Как только вывели наши войска, они от нас с презрением отвернулись.

– Надо было после войны создавать такую жизнь для народа, чтобы весь мир смотрел на нас с завистью. Это была бы лучшая агитация за социализм. Вот чего ждал народ после войны. А чего дождался? Новых концлагерей, – сказал Кедров.

– У каждой страны своя судьба. Как у каждого человека. У России – тяжкая.

– Сейчас народ в какой-то больной спячке, – сказал Кедров.

– Устал надеяться. Он, как пловец, выбившийся из сил. Плывет долго, а берега не видно. И когда утонет, его уже не волнует, – с заметной горечью сказал Аистов.

– Неужели все так безнадежно? Вы только сейчас сказали, какие мы пережили лихие времена, но выстояли.

– Даже металл устает, – назидательно сказал Аистов. – Вы, как человек технический, знаете это лучше меня.

– Вместе с усталостью и злость накапливается, – сказал Кедров. – Что-то будет.

– Ничего не будет. Наш народ совершенно потерял волю. Всеобщая апатия.

– Что же может встряхнуть народ?

– Власть, которая даст народу нормальную жизнь. А где взять такую власть? Ну, мне пора. Надо обойти еще два-три двора. Желаю здравствовать, – и бывший хореограф с гордо поднятой головой пошел дальше бороться за свое земное существование. «В нем есть какая-то природная прочность характера, – с уважением подумал Кедров. – Не потерял бодрости духа, не уронил своего человеческого достоинства. Едва ли он когда-нибудь думал о самоубийстве». И ему стало стыдно за свою преступную слабость в ту мрачную ночь, когда он хотел свести счеты с жизнью. Может, был прав Павка Корчагин, когда сказал, что жить надо и тогда, когда жизнь становится невыносимой. В ту мрачную ночь он не переступил роковую грань, и жизнь опять оказалась вполне выносимой, хотя он был в ней совсем в другом качестве. Он победил свою греховную слабость, которая могла закончиться для него бессмысленной трагедией. Устоять в минуту самого острого отчаянья помогла какая-то таинственная сила. Впервые он подумал о Боге.

9.

В воскресенье Кедров поехал в церковь, где служил Георгий, его одноклассник. Он помнил его высоким, худощавым подростком, очень застенчивым, с добрыми серыми глазами. Мальчишки и девчонки относились к нему с большим уважением, называли только Гера, и никогда Жориком. Около него всегда было как-то уютно, словно его взгляд согревал.

После школы он окончил политехнический институт, и его оставили на кафедре, кажется, ассистентом. В это время он увлекся религией, часто посещал церковь. Кто-то узнал и доложил в партбюро. Состоялось шумное заседание. От него требовали отказа от веры. Он спокойно положил партийный билет и ушел из института. В это время он уже имел жену и дочь. Брался за любую работу, чтобы содержать семью. Очень нуждался материально, но от своих убеждений не отказался. Заочно учился в духовной семинарии, после окончания был рукоположен в сан священника.

Все эти годы Кедров ни разу не видел Георгия, о его судьбе рассказывали одноклассники. И вот сейчас, когда ехал к нему, слегка волновался: узнает ли его Гера, как называть его – Гера или отец Георгий. Как-то странно и даже нелепо называть ровесника отцом Георгием. Не будет ли это выглядеть смешно? Он знал, что к священникам обращаются именно так – батюшка. Но как назвать Геру Воробьева батюшкой? Возможно, мое неожиданное появление его тоже смутит. Сейчас мы люди разных миров.

Как все удивительно переменилось в их взрослой жизни. Гера не отступил от своих убеждений и остался с Богом. Он же, чтобы спасти свою докторскую диссертацию поступился совестью: вступил в партию, продал душу дьяволу. А что если об этом спросит Георгий? Солгать невозможно: он будет в храме – доме Бога на земле. Кедров решил говорить правду. Это признание хотя бы немного очистит его совесть.

Сначала он хотел незаметно стать среди прихожан, и понаблюдать за Георгием, чтобы немного освоиться с его новым образом. Но это подглядывание показалось ему настолько непорядочным, что он поспешно отказался от этой затеи. Церковь стояла на окраине старой части города и когда-то была кладбищенской. Кладбище давно закрыли, оно заросло тополями и кленами, и стало похоже на запущенный парк. Отсюда начинался новый микрорайон: многоэтажные длинные дома с хаотическим переплетением улиц. Микрорайоны своим казенным видом всегда навевали уныние на Кедрова.

Небольшая изящная церковь из красного кирпича, с куполами, покрытыми блестящей оцинковкой и золотистыми крестами, казалась явлением из другого мира – мира красоты и гармонии, и удивительно оживляла и даже как-то освещала унылые дома, потемневшие от смога. «Дома похожи на наши души, потемневшие от неверия, безнадежности и злобы»,- грустно подумал Кедров.

Ожидая окончания службы, он прогуливался по короткой аллее молодых пирамидальных тополей, всегда удивлявших его своим хрупким изяществом. Здесь была умиротворяющая тишина.

Из церкви начали выходить люди и, когда паперть опустела, Кедров вошел в храм. Георгия он увидел посреди церкви, беседующего с какой-то женщиной. Он на удивление мало изменился: такой же высокий, худощавый, светлые волосы до плеч, усы и бородка его совсем не старили.

Георгий увидел Кедрова и сразу направился к нему.

– Здравствуй, Женя! – он обнял его и трижды поцеловал. – Очень рад тебя видеть!

– Здравствуй, Гера! – сказал Кедров, чувствуя, как слегка сжало горло: он давно не слышал таких теплых слов. – Вот приехал. Захотелось тебя увидеть.

– Замечательно! – улыбаясь, Георгий с интересом разглядывал его. – Сейчас мы с тобой поговорим.

Когда они оказались в небольшой уютной трапезной, молодая женщина в черной одежде, подала крепкий чай, вазу с печеньем и розетки с вишневым вареньем.

– Как ты живешь, Женя? – заботливо спросил Георгий. – По нынешним временам это не праздный вопрос.

– Наш институт закрыли. Сотрудники разошлись, кто куда. Надо как-то существовать.

– А ты, где работаешь?

– Дворником,- спокойно ответил Кедров. – Люди работают, а почему я не могу? Помнишь, нас учили в школе, что каждый труд почетен?

– Ты меня разыгрываешь? – недоверчиво сказал Георгий. – Слышал, что ты написал докторскую диссертацию.

– Написал. Защитить не успел. В довершение ко всему жена ушла.

– Почему? – поразился Георгий.

– Это очень непростая история. Ее отец, крупный авиационный специалист, уже после войны был репрессирован и погиб. Лариса случайно узнала, что мой отец был чекистом. На меня выплеснула всю свою ненависть, и ушла.

Георгий смотрел с искренним сочувствием. Кедров, чтобы прервать тягостную паузу, сказал:

– Меня не мучает одиночество, но душа ищет твердой опоры.

– Человеку невозможно жить без веры в Бога. Он наша надежда и опора, – заговорил Георгий. – В одном псалме говорится: «Предай Господу твой путь и уповай на Него, и Он совершит…». А душе неверующей на кого уповать? Нам в свое время твердили: партия – наш рулевой. На партию люди и уповали. Партии нет. Дальше – пустота. В такую пустоту легко проникают бесы и подчиняют себе человека. Приходят соблазны, искушения, пороки. А без помощи Бога человеку их не победить.

– Вот ты вспомнил о соблазнах, – сказал Кедров. – У меня недавно были две встречи. Одна с однокашником по университету Леней Загерсоном. Уезжает в Канаду к родственникам. Полон радужных надежд. Соблазн очень сильный. Другая встреча – наш общий знакомый по школе – Аркаша Фридкин. Он никуда ехать не собирается. Открыл шикарный супермаркет.

– Помню Аркашу, – улыбнулся Георгий. – Очень разносторонняя натура. Человеку дана свободная воля, вот он и выбирает, что ему больше нравится. Социализм соблазнял своим раем, капитализм – своим. И там, и там – обман. Рай только один – небесный!

Сказал так спокойно и уверенно, точно сам недавно побывал в раю.

– А я сначала очень обиделся на Загерсона, – признался Кедров. – Бросает родину, бежит, когда трудно всему народу. Потом остыл, подумал: а почему он не имеет права уехать? Мир теперь всем открыт. Наверное, моя нетерпимость – результат советского воспитания.

– Нам еще долго придется привыкать к свободе, – задумчиво сказал Георгий.

– Расскажи лучше, как ты живешь.

– Слава Богу. Служу, – сказал Георгий. – Растут три дочки. Моя отцовская гордость и любовь.

– Теперь я вижу, что ты нашел свое призвание. Очень рад за тебя. Призвание – это самое главное в жизни. Особенно сильно я чувствую это сейчас, когда оторван от любимой работы, – признался Кедров.

– Бесконечно такая вакханалия продолжаться не может, – убежденно сказал Георгий. – Смуты не раз приходили на нашу землю. Много было самозванцев, а где они? Для чего-то даны нам эти испытания и соблазны. В Священном Писании говорится, что придут соблазны и многие соблазнятся. И горе будет соблазненным и соблазнившим.

– Соблазнов много, – согласился Кедров. – Увеличивается материальное благосостояние и скудеет человеческая душа. Людей упорно приучают к мысли, что доллар всемогущ. Массовое поклонение золотому тельцу. И все это обрушивается на молодежь. Как устоять молодым?

– Главная опора – вера! – опять сказал Георгий.

– Но молодежь почти не ходит в церковь, – сказал Кедров. – Ее привлекают дискотеки, бары, секс, наркотики.

– А когда ты последний раз был в церкви? – поинтересовался Георгий.

– Не помню,- чувствуя растерянность и стыд, признался Кедров. И это стало укором самому себе: не суди других. Ты тоже стоишь далеко от Бога.

– Ты верующий? – тихо спросил Георгий.

– Никогда об этом не думал. Работа, семья. Душа жила повседневной суетой. Суета кончилась, и ничего не осталось. Наверное, так все живут.

– Да, пожалуй,- согласился Георгий. – Человек трудно и медленно приходит к Богу. Почти всегда требуется какое-то потрясение, чтобы человек понял: без Бога ему не выжить.

– Что-то неблагополучно и в моей душе, а что именно не могу разобраться,- сказал Кедров.

– Не надо спешить, – сказал Георгий. – Это как при тяжелой болезни: выздоровление идет медленно и трудно, но в определенный срок исцеление все-таки наступает. А какой это срок, известно только Господу Богу.

– Что же, остается надеяться, – сказал Кедров, и почувствовал себя так, словно тонул и вдруг с облегчением нащупал ногами дно.

– Верующий человек знает, что все ниспослано Богом, на все святая воля Его, – пояснил Георгий. – А чтобы это понимать, надо приблизиться к Господу.

– А как?

– Для начала надо исповедаться и причаститься.

– Исповедаться? – в некотором замешательстве переспросил Кедров.

– Я понимаю, что ты пока не готов, – мягко сказал Георгий. – Ты вспомни все свои грехи и искренне раскайся в душе. На исповеди я буду называть самые распространенные грехи, а ты будешь отвечать только одним словом: грешен.

– Когда мне приехать на исповедь?

– Как будешь готов.

На прощанье они обнялись и трижды поцеловались. Домой Кедров ехал со спокойной душой: он уже не одинок в этом мире, где никто никому не нужен.

10.

Ночной клуб «Грезы» открывали душным летним вечером со столичным шиком. Когда-то серый фасад бывшего райкома партии скрыла голубая штукатурка евроремонта, сверкающие венецианские окна и закругленные вверху двери орехового цвета с массивными бронзовыми ручками буквально завораживали зрителей.

Одна за другой подъезжали роскошные иномарки, и зеваки только ахали от зависти, за которой проступала едва скрытая ненависть. «Что таится в этой толпе? Не сменится ли любопытство взрывом злобы и погромом?»,- подумал Кедров, который тоже пришел посмотреть на новую «аристократию».

Подъехал неестественно длинный черный лимузин, похожий на похоронный катафалк. Толпа замерла в ожидании: кто появится? Вышел высокий парень во фраке, который сидел на нем неуклюже, как на корове седло. Кедров сразу узнал в нем того самого рыжего в бордовом пиджаке, который приходил со своими подручными выгонять его и сотрудников из отдела, когда закрыли институт. И подумал: какой бы ты фрак на себя ни напялил, аристократом ты никогда не станешь – требуха у тебя плебейская.

Новый «хозяин жизни» взмахнул рукой в белой перчатке. Загремел марш, двери клуба распахнулись и оттуда, изящно маршируя, появились девушки с барабанами в коротеньких белых юбочках, алых мундирах и высоких черных киверах. Шеренги дошли до хозяина, повернулись, образовав живой коридор. Музыка смолкла.

Едва хозяин сделал первый шаг, как раздался треск барабанов, точно длинная пулеметная очередь. Он вальяжно шел к двери, где его ждали две девицы в красных мини юбках, держа на сверкающем подносе «хлеб-соль». Барабаны оглушительно трещали. Когда-то так провожали преступников на эшафот. Церемония показалась жалкой примитивной клоунадой. «Куда заведут нас эти клоуны? Еще недавно этот рыжий был частью толпы, а сейчас он ее откровенно презирает. Он чувствует себя в полной безопасности, потому что власть не спросит его, как он добыл огромные деньги», – подумал Кедров.

Хозяин отломил от каравая кусок, обмакнул в соль и отправил в широкий губастый рот. Около двери раздались подобострастные аплодисменты: все старались угодить хозяину.

Над клубом начали взлетать и лопаться с сухим треском букеты фейерверков, усыпая еще светлое небо зелеными и малиновыми гроздьями. «Рыжий салютует в честь своей победы, – усмехнулся Кедров. – О таких ли наследниках думали солдаты-победители, глядя на салют в честь Победы».

Толпа начала свистеть и восторженно кричать. «А может, человек так и остался дикарем, если огни вызывают у него такой восторг? Унизительно и смешно выглядите вы со своей детской радостью на чужом празднике. Как вам мало надо, чтобы забыть, кто вы. Сколько еще рыжие будут тешить вас фейерверками, и грабить, а вы будете терпеть и молчать».

Кедров понимал, что это унижение в равной степени относится и к нему. Пришел рыжий и сделал его частью покорной толпы. Рыжий взял за горло всю Россию, и ей едва ли удастся скоро вырваться из этой волчьей хватки. Как десятилетиями не удавалось разорвать большевистские кандалы.

Каким будет новый крест? Наверное, не легче прежнего. За внешней мишурой перемен Кедров чувствовал что-то тревожное: « Во мне, как в первобытном человеке, сохранилось звериное чутье на опасность. Но я никогда не прислушивался к своей душе. Может быть, отсюда все мои беды?».

Он никогда не задумывался и о том, есть ли Бог, зная, что на этот вопрос нет ответа. Но признавал присутствие силы, которая влияет на жизнь. Объяснить это явление не могли ни великие ученые, ни философы. Свое бессилие они скрывали за бездоказательным утверждением: Бога нет. Но в мире все-таки есть какая-то глобальная интуиция, которая доступна людям в разной степени. Отсюда истово верующие – фанатики, просто верующие и колеблющиеся. Даже среди учеников Иисуса Христа был Фома неверующий, а что уж говорить о простом смертном.

…..Вечерами Кедров ходил на пляж, гулял в старинном парке над рекой, и очень внимательно смотрел на людей, пытаясь представить, как они живут. Счастливых лиц он что-то не видел.

Решил посмотреть на публику, которая бывает в ночном клубе «Грезы». Подошел точно к открытию: в двадцать часов. На том месте, где когда-то была большая клумба, а за ней длинный стенд с портретами «Лучшие люди района», стояла цепочка ярко накрашенных девушек в откровенно вызывающих нарядах. Они курили, смеялись и призывно поглядывали на проходивших мужчин.

Кедров со смешанным чувством отвращения и любопытства догадался: это проститутки. Не раз телевидение показывало такие стойбища в Москве. Он медленно прошел мимо, но девушки не обратили на него никакого внимания. Мужчина не первой молодости, одет весьма скромно. Это не клиент. Он почувствовал себя униженным, но постарался поскорее подавить это чувство. Стыдно и за себя, и за страну, в которой открыто, возродился этот позорный промысел.

Покорно стоят симпатичные девушки, выставив себя на публичное обозрение и продажу, точно рабыни на невольничьем рынке. В Кедрове закипела удушливая ненависть не к абстрактному врагу, а конкретному – рыжему во фраке, который собрал их около своего притона, где будут покупать их любовь за деньги. Это был не кошмарный сон, а реальность.

Он остановился, чтобы рассмотреть девушек, стоявших на панели. Когда-то говорили деликатно, девушка стала не проституткой, а пошла на панель. Слово «панель» мало кто сейчас помнит. В советское время слово «проститутка» употреблялось как бранное, а не как название профессии.

И тут его негромко окликнули:

– Милый папаша, может быть, повеселимся? Чего же стоять без дела.

Кедров не сразу понял, что обращаются к нему. И только, когда весь строй девиц стал смотреть на него и улыбаться, догадался, что «папаша» он и есть. Девушки развлекались, понимая, что у него нет денег, и их «товар» ему недоступен.

Он растерялся, не зная, как себя повести: сделать вид, что он ничего не слышал, или все обратить в шутку. Стоявшая ближе всех к нему высокая крашеная блондинка, не вынимая изо рта длинной сигареты, сказала с издевательским сожалением:

– Он, бедняга, наверное, голубой. Дядя, ваши около нас не стоят. У них свой толчок.

Девушки громко засмеялись. Улыбнулся и Кедров, это почему-то смутило девушек. Он переводил взгляд с одного лица на другое, но все они были удивительно похожи, словно колода карт из одних дам, развернутая опытным шулером. Ярко накрашенные губы, резко подведенные глаза, и что-то неуловимо порочное и нахальное в выражении лиц. Судьба безжалостно запустила их в эту жуткую игру. Кто им поможет? Да, и хотят ли они этой помощи? Надо что-то сказать им. Но что? По возрасту, все они годились ему в дочери.

– Храни вас Бог, девочки, – сказал он и медленно пошел дальше. Он шел, невольно сжавшись, и каждое мгновение ждал взрыва хохота за спиной. Это ударило бы его сильнее всяких оскорблений, потому что в его душе была боль за этих девчонок. Что почувствовали бы матери, если бы увидели сейчас своих дочерей?

Кедров шел медленно, и было очень тихо.

Недели через две он снова пришел к ночному клубу. Странно, но туда его что-то тянуло. Может, наивная надежда, что девушки навсегда ушли с панели. Может, просто желание пообщаться, сказать им какие-то добрые слова.

Удивительно, но девушки сразу его узнали и начали весело здороваться, как со старым знакомым. На душе у него стало тепло.

– А как вас зовут? – спросила невысокая, полная девушка. На ее круглом румяном лице были удивительно хороши черные глаза с влажным блеском. «Прямо, как Катюша Маслова из романа Толстого «Воскресение», – подумал он и улыбнулся. Девушка тоже мило улыбнулась. Что-то детское было в ее больших черных глазах, румянце и выражении лица.

– Евгений Михайлович, – ответил он, проникаясь к ней той быстрой симпатией, которая возникает между незнакомыми людьми на вокзалах или в поездах. Мгновенное понимание доброты друг в друге и необходимости выразить эту доброту в улыбке или задушевном слове.

– А как вас звать-величать? – спросил Кедров, и увидел, что девушка почему-то смутилась, и румянец на ее щеках проступил ярче.

– Надежда, – сказала она негромко. Она наклонила голову, и по ее щеке скатилась большая слеза. От боли и жалости Кедров стиснул зубы.

– Имя у вас замечательное – Надежда, надежда на счастливое будущее. Я верю, что у вас все будет хорошо,- трудно переведя дыхание, заговорил он. – Время сейчас страшное. Вот я – кандидат наук, написал докторскую диссертацию, а защитить не успел, страну развалили. Работаю дворником. Я верю, что наступят хорошие времена, и мы все вернем себе человеческое достоинство, мы больше не дадим себя унижать.

Девушки слушали с большим интересом.

– А вы что, экстрасенс? – очень серьезно спросила высокая, худенькая девушка с прямыми, до плеч, черными волосами. Она так смотрела на Кедрова, словно он должен был предсказать ей судьбу.

– Нет, не экстрасенс. Просто мне подсказывает жизненный опыт. Человек сам делает это хорошее будущее. Эта истина стара, как мир.

Стоявшая рядом девушка тяжело вздохнула, и Кедров понял: девушки не верят, что у них получится.

Подъехала красная иномарка, из окна выглянул парень и весело спросил:

– Цыпочки, кто хочет покататься?

К машине подбежали сразу несколько девушек, наклонились к парню, и начали что-то негромко говорить. У Кедрова больно защемило сердце, словно увозили его родную дочь. Одна за другой подъехали еще две машины. Кедров стоял в стороне, и никто не видел его скорбного лица. Девушки устремились добывать свой горький хлеб, а его сладкие речи никого не волновали. Кедров остался один, уже не веря, что кого-то можно спасти добрым словом. Девушки словно приснились ему, но на тротуаре валялись несколько окурков сигарет со следами красной губной помады, как подтверждение их реального существования.

Медленно проехала еще одна машина, а когда ее пассажиры увидели, что «товар» разобран, резко рванула вперед. Кедров смотрел на ее красные огни, и они показались ему кровавыми ранами. Газеты уже не раз писали об убийствах проституток. Что ждет девочек, которые только что исчезли в темноте большого города?

Кедров пришел пообщаться с девушками потому, что и они, и он были в положении отверженных. Чем больше наблюдал он безобразий в новой жизни, тем упорнее вызревало желание: взять автомат, войти в клуб и расстрелять рыжего в черном фраке, а потом его подельников. И так идти по городу и стрелять всех ему подобных, пока не останется ни одного.

Эти размышления остановила мысль: « Но такое уже было. Октябрьский переворот, гражданская война, репрессии, раскулачивание. Несметное число жертв, море крови. И что это дало? Вернулись к тому же, от чего ушли. Разрушили до основания старый мир, а сейчас начинают с первого кирпича строить такой же. Тогда капиталисты были созидатели, а сейчас грабители. Бежим по кругу, а у круга, как известно, нет конца».

11.

На следующий день, в полдень, Кедров подходя к своему дому и увидел толпу около подъезда, катафалк и несколько машин. Он тихо спросил у одной из женщин:

– Что случилось?

– Сережу Голубева привезли из Чечни. Сейчас повезут хоронить, – и женщина вытерла заплаканные глаза.

Кедров вздрогнул, как от удара: он знал Сережу еще мальчиком. Спокойный, вежливый, светловолосый. Сирота. Его воспитывала бабушка.

Солдаты вынесли красный закрытый гроб. На крышке голубой берет десантника. Две женщины вели под руки бабушку. Она не плакала, а только смотрела перед собой остановившимися глазами.

«За что погиб Сережа?!»,- закричала от нестерпимой боли душа Кедрова.

.И вдруг его пронзила мысль: я тоже виноват в гибели Сережи. И люди, стоящие вокруг, и вся Россия! Все голосовали за президента-разрушителя. Сколько таких гробов еще развезут по стране? И никто не будет виноват, никого не будут судить.

Он повернулся и медленно пошел со двора, мучительно чувствуя вопросительный взгляд мальчика Сережи: зачем вы послали меня на смерть? Эти глаза уже никогда не увидят небо, белые облака, зеленый клен около дома, в котором он вырос. Его сейчас увезут отсюда навсегда, и останется бабушка наедине с пустотой.

Кедров зашел в какое-то кафе, попросил удивленную буфетчицу налить полный стакан водки, от бутербродов отказался. Хотелось быстро и сильно захмелеть. Смотрел в стеклянную стену кафе, но не видел, ни прохожих, ни проносившихся машин. Перед глазами была красная полоска гроба и голубой берет, как кусочек неба, уходивший с десантником в мир вечный. И еще он увидел юных проституток около ночного клуба. Много общего было в судьбе погибшего десантника и несчастных девчонок: у них отняли будущее. Не родятся дети и внуки у Сережи. Станут ли счастливыми женами и матерями эти девочки. Уйдет из жизни бабушка Сережи, и некому будет приходить на его могилу. Холмик зарастет травой. Никто не будет знать, что здесь лежит юный солдат, из которого насильно вырвали бессмертную душу. Остается только одно утешение, что в мире небесном ей будет легче и радостней, чем в мире земном….

На следующий день вышел на работу раньше обычного: находиться дома было невыносимо тяжело. «Как печальны осенние цветы, – думал Кедров, глядя на клумбу коричневых увядающих бархоток, которые еще недавно были ярко золотистыми. – А я и не заметил, как подошла осень. Как и лучшая часть жизни промелькнула. Неуловимость времени».

Он привычно и ловко работал метлой. Утро было тихое, прохладное, небо задернуто тонкими синеватыми облаками. Бесполезно терзаться раздумьями и сомнениями. Жизнь идет по какой-то своей программе, и человек ничего не может в ней изменить. При встрече Георгий сказал ему: все, что дается человеку, только во благо. Наверное, так написано в священных книгах. А нам хочется, чтобы у нас все было только очень хорошо. Это невозможно. Как невозможно питался только одним медом. Человек изнемог бы от счастья и, возможно, возненавидел бы его.

Перебрал в памяти все, что случилось с ним за прошедшее время. И все это показалось ему не таким трагическим и безысходным, как в ту черную ночь, когда он мог уйти из жизни. Не уйти, а трусливо дезертировать, чтобы укрыться от всех невзгод в другом мире. А как бы тот мир встретил меня? Может, меня там ждали бы еще более тяжкие муки, от которых уже неуда было бы бежать. И что тогда?

Закончил уборку, когда солнце поднялось над крышами. Облака растаяли, и проступила широкая и глубокая синева, которая бывает только ранней весной. Сердце забилось радостно, и он почувствовал себя молодым и счастливым. Решил сбросить рабочую одежду, старую шляпу, сбрить усы и бородку. Надеть выходной костюм и пойти в Старый парк, где было столько радостных и волнующих встреч с Ларисой. Он не звонил ей, и его телефон молчал. Гордыня слишком далеко развела их.

Горькая усмешка тронула его губы: пора уже повзрослеть, стать выше обид и упреков. Лариса, конечно, поняла, что ее гнев был не по адресу, и устыдилась своего бегства. Оба страдают, и не хотят в этом признаться. Но ведь раскаянье еще никого не унижало. Он должен сделать первый шаг. Только когда и как?

…..В парке было тихо и безлюдно. Кедров прошел в самую дальнюю аллею и остановился. Солнце светило уже по-осеннему слегка притуманенно. Среди пожелтевших кленов, медленно кружась, с шорохом опускались листья. Он слушал задумчивую музыку листопада, вдыхал терпкий прохладный аромат, и душа наполнялась светом. Поразительно ничтожной показалась ему людская суета перед лицом вечного мира. Как бездумно растрачивает человек мгновения своей короткой жизни. Как часто любовь переходит в привычку, счастье иметь детей в семейные проблемы, а исполнение своего главного предназначения на земле – работать по призванию в серые трудовые будни. Нас не учили искусству жить, наслаждению каждым мгновением бытия. Нас почему-то не пугает необратимость времени.

Прошли дни жизни без Ларисы. Сколько необратимо потеряно счастливых мгновений! А каждый такой миг, наверное, сохраняется в душе, навсегда, и уходит с ней в вечность.

После разговора с Георгием, он все чаще думал о своей душе, и ее бессмертие вселяло надежду, а земные горести представлялись временными и не такими тягостными. Впереди что-то незыблемое и светлое.

Сегодня вечером он позвонит Ларисе. Не будет говорить о ее несправедливом гневе. Все в прошлом. Причиной дикой ссоры, были не они, а те страшные времена, наследниками которых они стали. Изменить ничего невозможно. Взаимное покаяние исцелит их души, нельзя давать злобе овладевать их сердцами. Они не должны своим настоящим расплачиваться за прошлое.

…Скоро кончится осень, и снег покроет землю. Как с возрастом седина покрывает голову. Жизнь, к сожалению, только в воспоминаниях возвращается в свою весну. «Все преходяще, – подумал Кедров. – Люди и события мелькают в жизни цветными и черно-белыми миражами. Все забудут и всех забудут. Вечен только Господь Бог и наши бессмертные души…».