Русский ромео

Мы жили по соседству, и, кажется, я довольно много знал об этом человеке. У сельских жителей совсем другая форма общения, чем у замкнутых и разобщённых горожан. Очень правильно пелось в одной очень популярной в своё время песне:

		От людей на деревне не спрячешься
		Нет секретов в деревне у нас…

Жизнь в селе внешне открытая, но никто не знает, что в душе у каждого человека, что печалит его и радует, и что он забыть не может никогда…

Было солнечное тихое майское утро. Доцветала черёмуха, и её белые лепестки густо припорошили траву, как ранний снег, в прохладном воздухе ещё держался её едва уловимый горьковатый аромат. В палисадниках алые тюльпаны нежились под тёплым солнцем. На большом выгоне перед нашим домом сочно зеленела трава. За селом, на взгорье, широкие поля в берёзовых перелесках, подёрнутые голубоватой дымкой, уходили к горизонту.

Смотришь на эти просторы, и легко и радостно становится на душе. И чувствуешь себя счастливым потому, что живёшь на этой солнечной и просторной земле.

День был праздничный – очередная годовщина Великой Победы. На соседней улице, около клуба, слышалась бодрая музыка военных маршей. Там собирались на торжественный митинг ветераны – солдаты самой страшной войны из всех войн. В селе их осталось совсем мало. Как и в прошлые годы, будут они стоять седые, согбенные, на праздничных пиджаках будут сверкать боевые ордена и медали. Собираются они в небольшом сквере около клуба, где установлен обелиск с фамилиями односельчан, погибших на фронте. У подножия обелиска большая красная звезда, в центре которой раз в году зажигают огонь. Огонь горит, пока идёт митинг, но сельские жители называют его Вечным, и они правы.

Будут сказаны торжественные речи, дети преподнесут ветеранам букеты цветов, потом бывших фронтовиков пригласят на праздничный обед в совхозную столовую. Поднимут они первую рюмку за Победу, вторую за друзей однополчан, потом разомлеют от водки, и начнутся воспоминания. И как их много у каждого! За плечами такая большая и такая трудная жизнь, что им самим сейчас кажется, наверное, невероятным, что они через всё это прошли. Оказывается, человек может так много, что он и сам не знает сколько. Эти седые старики и были в своё время такими солдатами. На вопрос: страшно ли было на фронте, один из них бесхитростно ответил – нам о смерти думать было некогда, надо было воевать. Как потом некогда будет думать о себе – надо было поднимать страну из руин.

День Победы всё дальше, и ветеранов всё меньше. И вот настанет день, когда на торжественный митинг придёт один ветеран или не придёт никто. Время безжалостно.

…Подошел сосед Николай Терентьевич. Высокий, худощавый, лицо в глубоких морщинах, в светлых волосах седины почти не видно. Держится прямо, издали его можно принять за молодого, а ему семьдесят семь лет. Ходит легко, все дела по дому и на огороде делает привычно быстро. Стариком его никак не назовёшь, нет в нём старческой дряхлости. Он мускулистый, жилистый. Видно, что всю жизнь делал тяжелую физическую работу.

Он был чисто выбрит, в новой голубой рубашке, и слегка выпивши, так, самую малость. Праздник!

– Поздравляю ветерана с праздником! – сказал я, крепко пожимая ему руку. – На митинг почему не торопишься? Скоро начало.

Николай Терентьевич как-то слегка смутился, человек он был скромный, немногословный.

– Праздник большой, – сказал он, присаживаясь рядом со мной на скамейку. – Да, какой я ветеран.

– Как?! – удивился я. – Ты же на фронте был? Был! Воевал!

– Воевал, – как-то безучастно согласился он. Долго молчал, словно что-то припоминал, или не решался сказать, потом проговорил. – Бывал в боях. Под Моздоком меня ранило. В плен попал. Угнали далеко, в Польшу. Там был в лагере. Народу много помирало. Я был молодой, здоровый. Выжил. Из Польши в Германию повезли. Мы думали, что нас там поубивают. Нет, на работу отправили.

– Войны без пленных не бывает, – сказал я, чтобы его немного приободрить. Я заметил, что когда он заговорил о плене, то вид у него стал виноватый.

– Так-то оно так, – согласился он, закуривая, и я увидел, что руки у него дрожат. – Да, подержали нас в Германии, потом отобрали кто помоложе, посильней, и опять куда-то повезли. Оказался я в Италии, в городе Верона.

– Верона – это же родина Ромео и Джульетты! – воскликнул я, приятно пораженный тем, что мой сосед побывал в городе, воспетом великим драматургом и прославившим его на весь мир. – Сам Шекспир писал об этом городе.

Мои слова не произвели на Николая Терентьевича ни малейшего впечатления. Я понял, что он ничего не знает ни о трагической любви Ромео и Джульетты, ни о Шекспире. До войны он окончил семь классов нашей сельской школы и стал помогать отцу – гнуть дуги и вязать мётла. Его отец Терентий Севастьянович, большой мастер своего дела, был известен далеко в округе. Свой товар они грузили летом на тележку, а зимой на большие санки и везли на базар в Задонск или Елец. Это за двадцать – тридцать километров.

Сбывали товар, и заходили тут же на базаре в душную чайную, выпивали водки, ели горячие жирные щи, котлеты, и отправлялись в обратный путь. Вскоре отца одолевал хмель, Николай укладывал его на санки и вёз до дома. Так в два конца с грузом, и путь неблизкий – больше пятидесяти километров в два конца. К полуночи добирались домой. Была молодость, сила, и он легко справлялся с этой работой. У них в семье все были такие выносливые, крепкие.

– Так вот я и оказался в Вероне – продолжал Николай Терентьевич. – Лучше кормить стали и гоняли на работу, на обувную фабрику. Фабрика была небольшая, работа легкая. Товар носили из склада, готовую обувь грузили в машины, уборку делали.

Его голос вдруг осёкся, и он замолчал. Я увидел, как его глаза наполнились слезами. Глаза когда-то голубые, теперь были выцветшие, старческие.

– Сын мне сегодня приснился, – тихо сказал он задрожавшим голосом. – Я его никогда не видел, а сегодня он мне приснился. Красивый, высокий. И всё что-то говорил мне, говорил, только я ничего не понял. Говорил-то он по-итальянски.

– Как по-итальянски?! – удивился я, подумав, что старик «перебрал», и говорит вздор.

– Когда я на фабрике работал, познакомился с дочерью хозяина. Она сама ко мне подошла. Бойкая такая, красивая. Платье красное белыми горошками. Так и вижу её сейчас, как живую. Дальше – больше. Любовь у нас началась. Мы, пленные, ходили по фабрике свободно. Немцы понимали, что нам бежать некуда. Полюбил я её без памяти, да и она меня тоже.

– Жизнь у меня стала, как в сказке. Какие мытарства пережил – в трёх лагерях побывал, мог от голода умереть, от болезни, застрелить могли. Значит, не судьба. До Вероны доехал. Видишь, где счастье привалило.

– А потом что было?

– Американцы пришли и нас освободили. Начали в СССР отправлять.

– Американцы, наверное, на Западе предлагали остаться?

– А как же, предлагали.

– Почему же ты в Италии не остался?

– По дому дюже соскучился, – сказал Николай Терентьевич с таким искренним сокрушением, что я сразу поверил: ничто не могло удержать его в солнечной Италии – ни любовь, ни сытая, благополучная жизнь. Победила любовь к России. Тоска по Родине.

– Если бы остался в Италии, ты бы сейчас ел спагетти, пил вино кьянти, – грустно пошутил я.

– Я картошку люблю,– как-то невесело усмехнулся он.– И всю жизнь самогон пью.

Только я хотел подробнее расспросить его о Вероне, узнать, как звали итальянскую девушку, которой он подарил свою первую любовь, но тут к его дому подъехала синяя машина. Из машины вышла его дочь Валя с двумя взрослыми сыновьями. Все они жили в городе, и отца навещали редко, по праздникам.

Он сразу радостно заволновался, поднялся со скамейки:

– Мои приехали. Пойду встречать.

Около крыльца бестолково суетились, смеялись, заносили сумки.

Все скрылись в доме, а я сидел, ошеломлённый рассказом соседа. Да, причудливые повороты были в его судьбе, как у Одиссея или очарованного странника Лескова. Вот, что значит русский характер, какой бы ни была свободной и сладкой жизнь на чужбине, а не соблазнила, не удержала.

Не удивительно, что юная итальянка полюбила русского солдата и звала его на итальянский манер – Николо. Я хорошо помню его молодым. Высокий, широкоплечий, волосы русые, а глаза голубые. Лель из русской сказки, да и только.

Легко представить жизнь Николая после возвращения домой. Большая тёмная изба, по утрам сутулится у печки сухая маленькая старушка – его мать. Отец, заросший рыжей щетиной до глаз, ещё крепкий, с тяжёлыми плечами, дымящий самокруткой. И опять дуги, мётла, базары, многие километры пешком. Женитьба на рыжей девке, равнодушной и молчаливой, с которой нажил четверых детей, и с которой жизнь была унылой, как дождливые дни поздней осени. Появлялся короткий просвет, когда по праздникам или по случаю наполнялся самогоном большой гранёный стакан и выпивался до дна. О плене не то, что говорить, думать боялся. После войны все пленные из немецких лагерей прямиком попадали в наши советские, не уступавших немецким по жестокости. Николаю повезло – его отпустили домой.

Он тянулся изо всех сил, чтобы детям было хорошо. Дети выросли и зажили своей жизнью. Но Николай не обижался, потому что был человеком мягким и добрым. Самое необходимое для жизни у него было, и слава Богу.

Вскоре после нашего разговора его свалили болезни, что таились до срока. Он слёг, и тихо угасал, не жалуясь на боли.

Великой милостью судьбы был его сон под день Победы, когда ему приснилась его юность, его первая и единственная любовь в Вероне, сын, которого он никогда не видел – яркий свет в конце его темной и трудной жизни.

Николая Терентьевича хоронили сырым, туманным февральским днём, на дороге мокрый снег мешался с грязью. По обычаю, на дорогу бросали сосновые веточки – последний след на земле.

…В Вероне на голубом небе сияло ласковое солнце. Цвели фиалки.

Прощай, Любовь моя. Прощай, Верона…