| О себе | Рассказы | Повести | Романы | О сайте |
...Как-то перед началом занятий староста нашей группы, краснощекая спортсменка Аня Перова, объявила:
— Кто хочет в летние каникулы поехать на две недели по берегу Черного моря? Собираем группу со всего курса. Завтра, кто согласен, должен у меня записаться!
В аудитории поднялся восторженный гвалт. Аня подождала тишины и продолжала:
— Оформим билеты, получим стипендию. С группой поедут преподаватели Борис Николаевич и Михаил Яковлевич Кап.
Опять радостный шум.
Студенты техникума один раз в год имели право на бесплатный проезд по железной дороге в любую точку страны — туда и обратно. Оставалось только получить согласие родителей. Я почувствовал себя самостоятельным человеком: билет, деньги — все заработано мною! Я никому ничем не обязан. Какое это было прекрасное состояние необыкновенной душевной легкости и уверенности в себе! "Может, это и есть начало той хорошей жизни, о которой мы с Володей мечтаем?" — подумал я.
Когда я рассказал маме о предстоящей поездке, она сразу сказала:
— Обязательно поезжай, посмотри море. Это за твои труды. В голосе ее были такая теплота и нежность! Мама за всю свою жизнь нигде не отдыхала, никогда не видела моря. И я тогда подумал: окончу техникум и обязательно свожу маму на море. Но жизнь распорядилась по-своему, и мечты мои оказались только благими намерениями. Сколько раз потом я укорял себя за это, но обстоятельства были сильнее меня.
Группа собралась из пятнадцати студентов и двух преподавателей. Борис Николаевич вел у нас физкультуру. Это был высокий, мускулистый мужчина с упругой, спортивной походкой. Жесткие волнистые волосы с проседью, худощавое лицо, серые внимательные глаза. Михаил Яковлевич Кац — математик, всего несколько лет как окончил университет. Невысокого роста, широкоплечий, черные волосы гладко зачесаны назад, небольшие глаза смотрели хитровато и весело.
Сначала Кац завоевал симпатии ребят не как математик. Каждый день после уроков он шел в спортивный зал и на снарядах показывал такие чудеса, что толпа зрителей, стоявшая около дверей зала, только ахала от восторга. Потом мы узнали, что Кац был мастером спорта по гимнастике. Всех ребят эта новость восхитила, и авторитет Михаила Яковлевича поднялся на огромную высоту. Он и математиком был превосходным.
Нам, тогда совсем юным, все преподаватели казались очень солидными людьми без определенного возраста. Кац был исключением: он был похож на студента-старшекурсника.
...И вот, четверть века спустя, когда встречались выпускники нашего курса и были приглашены все преподаватели, я пережил радостное удивление: мне показалось, что наши преподаватели совсем не изменились за эти годы, и Михаил Яковлевич в том числе. Такой же энергичный, улыбчивый, густые черные волосы зачесаны назад, но в них широкая прядь седины как знак неумолимого времени...
Меня записали в группу туристов, и я стал с нетерпением ждать летние каникулы, чтобы отправиться в свою первую в жизни дальнюю поездку. Только теперь, став взрослым, я понимаю, какие это были прекрасные времена, когда все еще было впереди и все было впервые!
С мучительным нетерпением я ждал ближайшей субботы — первого свидания с Ривой наедине. Свидания и прогулки на улицах были, по моему мнению, не совсем настоящими свиданиями. У них не было таинственного уединения. А вот свидание, когда мы будем скрыты от всего мира, представлялось мне настоящим. В наших отношениях для меня все было ясно: она меня немного любит, а я люблю ее очень. Никогда ничем я не обольщался полностью.
Я раздумывал, как сказать Риве о моей предстоящей поездке. Очень хотелось поделиться своей радостью, и в то же время мне казалось, что я не совсем порядочно поступаю по отношению к ней: я буду один, без нее, эгоистично наслаждаться южными красотами. Нам уже сказали маршрут: Сочи — Сухуми — Тбилиси.
Приближалась суббота, мое радостное волнение нарастало, и я считал уже часы, когда могу помчаться к Риве.
Вот, наконец, наступил морозный вечер. В полнеба горел ровный желто-красный закат. Затаив дыхание, я стоял в самом начале длинной улицы. Примерно на ее середине был переулок, который вел к дому Ривы. Я был в большом напряжении и нетерпеливо поглядывал то на часы, то на улицу, соизмеряя дистанцию. Мне хотелось быть очень точным и прийти минута в минуту. Когда мое напряжение достигло предела, по всей улице вспыхнули круглые желтые фонари, как стартовый сигнал для меня, и я сорвался с места.
Через несколько минут с гулко бьющимся сердцем я стоял перед знакомой дверью. Переводя дыхание и замирая, я нажал кнопку звонка.
Дверь сразу открылась. На пороге стояла улыбающаяся Рива, чуть склонив набок голову в крупных черных локонах. Ее глаза сияли.
— Милости просим! — радушно, с милой шаловливостью пригласила она.
В передней на меня пахнуло волнующим ароматом ее духов "Красная Москва" и еще чем-то необыкновенно вкусным. Когда я поспешно снял свою жалкую шинель и стыдливо сунул ее в угол вешалки, мы прошли в зал. Под высоким потолком сверкала большая люстра, и в ее сияющей глубине вспыхивали и гасли голубые и рубиновые искорки.
Мы поужинали, попили чай с домашним тортом. Я сел в глубокое кожаное кресло около книжного шкафа и попросил Риву что-нибудь сыграть.
Она включила на пианино маленькую настольную лампу и выключила люстру. Комната наполнилась мягким розовым светом.
— И что бы ты хотел послушать? — улыбаясь, спросила Рива.
— "Лунную сонату" Бетховена, — сказал я уверенно.
— О-о! — приятно удивилась она.
Примерно месяц назад я слушал радиоспектакль о "Лунной сонате" и неразделенной любви Бетховена, а поскольку сам был влюблен без памяти, то все воспринимал так болезненно остро, словно все это происходило со мной. Соната заворожила меня.
Рива села на круглый стульчик около пианино и коснулась клавиш. Поплыли тихие и величественные звуки сонаты. Аккорды падали медленно, как солнечный дождь между тяжелых облаков. Сверкающая завеса опускалась в темную мглу, клубящуюся над землей, где стоял я и ждал этот сверкающего дождя, как избавления от душевных тревог и мук.
Постепенно аккорды становились все тише, глуше, медленно угасали, то вспыхивая, то примеркая...
Не переставая играть, Рива выключила лампу, и зал наполнился рассеянным голубоватым светом. Круглая ясная луна сияла за окном.
...Я очнулся от густого аромата ее духов, ощущения тепла и близости ее тела. Как во сне, расслабленно я встал с кресла, и в следующее мгновение мое лицо утонуло в ее локонах. Ее губы сразу нашли мои, и поцелуй их был таким мучительно долгим и сильным, что я почувствовал всю властность ее губ и свою полную покорность им.
Я чувствовал ее маленькие упругие груди, стук ее сердца, прерывистое дыхание, сухой жар подрагивающих губ и еще сильнее сжимал ее в своих объятиях, со сладким ужасом понимая, что мы приближаемся к какой-то гибельной и желанной черте, переступить которую нет сил ни у меня, ни у нее, хотя нас сжигает нестерпимое желание упасть в эту неудержимо влекущую, таинственную пропасть...
Насколько захватывающим было это чувство, настолько отрезвляющим был вдруг появившийся стыд, как будто кто-то наблюдал за нами, и это заставило нас прекратить сладкое истязание друг друга.
Я без сил рухнул в кресло, Рива опустилась на круглый стульчик около фортепьяно и как-то устало сникла.
Мы долго молчали, боясь взглянуть друг на друга. Но в этом молчании уже была наша общая тайна, сокровенная близость и желанная зависимость друг от друга.
Перед моим уходом мы долго стояли в темной передней, нежно прижавшись друг к другу и почти не дыша. Я чувствовал, как в эти мгновения наши души сливались в одну, наполненную блаженством и счастьем.
После этого вечера мы встречались редко: подошла летняя сессия, Рива усиленно готовилась к зачетам и экзаменам. Хотя она была отличницей, но целыми днями пропадала в читальном зале. У меня тоже забот прибавилось: почему-то всегда, когда подходила сессия, оказывалось, что надо выучить значительно больше, чем я думал.
Риву я встречал несколько раз на автобусной остановке около нашего техникума, где мы успевали поговорить минут десять до прихода ее автобуса. Говорили в основном нежными взглядами, потому что вокруг стояли чужие люди. Вслух мы озабоченно говорили о зачетах и экзаменах, и все, наверное, думали, какие мы умные и прилежные студенты.
В глубине ее глаз грустно переливалось голубое сияние. Что это означало, я знал, и мое сердце переполнялось нежностью и жалостью. Я смотрел на похудевшую Риву, ее глаза на усталом лице казались огромными, а черные локоны, обрамлявшие лицо, только сильнее подчеркивали его бледность. Я делал движение губами, давая понять, что я целую ее на глазах всей толпы, и она, понимая это, благодарно улыбалась. Ее губы вздрагивали робкой, трепетной улыбкой — ответным поцелуем...
Как я любил ее в эти мгновения! Какой острой и нежной была эта любовь! Как она обжигала и окрыляла меня!
После экзаменов неожиданно группу туристов собрал Кац и объявил, что через два дня мы уезжаем к Черному морю. Он еще раз повторил, что надо взять с собой, и попросил без опоздания быть на вокзале в девятнадцать часов.
Из техникума я помчался к Риве сказать о своем отъезде. Я думал, что мы поедем через неделю, и вдруг вот так!
Дверь мне открыла Инна Борисовна. Она посмотрела на меня внимательно, с ласковым интересом. Сильно смутившись, я спросил Риву.
— Рива уехала в Москву, — сказала Инна Борисовна, продолжая внимательно смотреть на меня. — Что ей передать?
— Скажите, пожалуйста, что наша группа уезжает, — пролепетал я с упавшим сердцем. — Она все знает. До свидания!
И торопливо протопал вниз по лестнице, от огорчения не видя ступенек.
В день моего отъезда, под вечер, прошел сильный, теплый дождь. Тополя блестели яркой зеленью, проносившиеся машины далеко расплескивали лужи.
Провожая меня до автобуса, мама сказала:
— Дождь перед дорогой — это хорошая примета.
— А когда приезжаешь? — спросил я, думая о Риве.
— Тоже хорошо, — сказала мама, и тут подошел автобус.
Я вскочил в автобус, помахал маме рукой и уехал.
Сейчас, много лет спустя, я думаю с горечью: почему я стыдился проявления любви и нежности? Почему не поцеловал маму перед отъездом? Каждая нерастраченная нежность теперь болью отзывается в моей душе.
На перроне народа было немного. Наша группа собралась рано, сложила в кучу рюкзаки и чемоданы и сгрудилась около Михаила Яковлевича. По обыкновению, он рассказывал что-то смешное, и слушатели то и дело взрывались смехом. Настроение у всех было веселое и немного нервозное, как всегда бывает перед отъездом.
Почему-то я надеялся на чудо и ждал Риву. Потом в жизни я много раз ждал чуда, и оно иногда случалось. Несколько раз я прошелся вдоль высокого чугунного забора, отделявшего перрон от привокзальной площади. Там со звоном катили трамваи, ехали машины, спешили люди. Я жадно всматривался в прохожих и ждал, что сейчас появится Рива, хотя появиться она никак не могла. Я ждал до той самой минуты, когда после легкого толчка вагоны медленно тронулись и поплыли мимо высокого вокзала, фасад которого был украшен гипсовыми фигурами летчиков, колхозниц, спортсменок, металлургов. Проплыли полукруглые огромные окна зала ожидания, где стояли желтые деревянные диваны и висели массивные бронзовые люстры.
Набрав ход, поезд прогромыхал через два моста, внизу тускло блеснула река, и в открытое окно упруго пахнуло пресной свежестью. Пролетели мимо низкие домики нашего пригорода, и поезд пошел прямо на юг — к Черному морю. Погожая заря вскоре наполнила вагон золотистым светом. После шумных разговоров все наконец устроились и затихли.
Я лежал на верхней полке, смотрел на темнеющие поля, меркнущий закат, и мои усталые мысли были неопределенно далеко отсюда. Там, где была Рива, но видел ее я смутно. Она то исчезала, то появлялась из туманной дымки, рядом с ней мелькали мутные огни, звезды.
Это продолжалось до тех пор, пока меня не разбудил прохладный ветерок из полуоткрытого окна. Была глубокая ночь, промелькнули переезд с красными огнями и зудящим звуковым сигналом, плохо освещенная маленькая станция, и поезд опять вырвался в ночные поля. По небу были разбросаны редкие звезды. Далеко на горизонте стояло низкое тусклое зарево — там был какой-то город. Поезд упоенно стучал и стучал, и вскоре под его стук я крепко уснул с радостным ожиданием чего-то хорошего.
Утром проснулся от яркого солнца, бившего мне в лицо, громкого разговора, звона чайных стаканов, запаха одеколона и туалетного мыла — обычных запахов утреннего вагона — и почувствовал себя счастливым.
День прошел в разговорах, а когда в вагоне вспыхнул свет, мы уже чувствовали себя настоящими путешественниками. Утомленный яркостью и обилием впечатлений дня, я быстро уснул, и опять с ожиданием чего-то радостного.
Проснулся от тишины. Из открытой двери вагона струился прохладный свежий воздух. Вагон спал, похрапывая и кашляя. Я осторожно вышел в тамбур.
Поезд стоял на маленьком разъезде. По обеим сторонам пути круто и высоко поднимались горы, густо заросшие деревьями и кустарниками. Между темными горами низко висел белый туман. Незнакомый тонкий аромат был разлит в воздухе.
— Море скоро? — спросил я у заспанной проводницы.
— Часа через два, — хриплым ото сна голосом ответила она и, зевнув, ушла в служебное купе.
Поезд тронулся. В душный вагон возвращаться не хотелось, и я остался в тамбуре. Совсем близко поплыли крутые склоны, черные ущелья, узкие речушки, похожие на большие, бурные ручьи. Это был незнакомый, таинственный мир, словно сошедший со страниц романов Жюля Верна.
Чтобы не проспать и увидеть море в первые же мгновения, как только оно покажется, я решил стоять в тамбуре. Я никогда не видел моря, но уже много знал о нем из книг, видел репродукции и живую картину — копию "Девятого вала" Айвазовского, которую написал мой школьный учитель Юрий Сергеевич. Море уже жило в моем воображении, оно влекло меня своим таинственным миром.
Небо ярко синело. Над черным силуэтом горных вершин проступала слепяще-золотистая кайма утреннего солнца...
Я все-таки уснул стоя и очнулся от резкого толчка. Поезд остановился, и я рывком распахнул дверь. Впереди, насколько хватало взгляда, расстилалось море, ярко-зеленое вблизи и темно-синее у горизонта. Слабая белая полоска прибоя накатывалась на гальку. Свежее дыхание моря охватило и опьянило меня. Слезы восторга навернулись на глаза.
"Я вижу море! Я в нескольких шагах от него!" — ликовала моя душа.
Я задыхался от простора и ярких красок. Моя душа жадно вбирала необъятный простор воды и неба.
Я спрыгнул на землю и побежал к морю. Зеленоватые низкие волны едва заметно накатывались на берег, и казалось, что море спокойно дышит в утреннем чутком сне. Вот оно, живое море!
Белеет парус одинокий В тумане моря голубом. Что ищет он в стране далекой, Что кинул он в краю родном?
Сразу вспомнились и лермонтовские строки, и повесть Валентина Катаева "Белеет парус одинокий". С этой книги для меня начиналось взрослеющее детство, увлечение революционной романтикой, первое книжное знакомство с морем — его красками, музыкой, солнечным блеском на крутых зеленых волнах, пароходами и шаландами, удивительными людьми...
Словно повинуясь неведомому зову, я стал внимательно всматриваться в голубоватый туман над морем, который пронизывали широкие полосы солнечных лучей, зажигавших ослепительные искры по горизонту. Мне показалось, что я вижу слабый силуэт белого паруса, который, медленно удаляясь, зовет меня за собой.
Как хотелось заглянуть туда, за черту горизонта! Увидеть таинственные, неведомые страны, в которых я когда-нибудь обязательно побываю. Тогда мне казалось, что весь мир создан для нас и нет ничего такого, чего бы мы не могли добиться.
"Бороться и искать! Найти и не сдаваться!"
Кто из нас в юности не повторял с упоением этот девиз героев увлекательного романа Вениамина Каверина "Два капитана"? Кто не испытывал при этом жгучее желание совершить что-то героическое, кто не хотел быть отважным и упорным?
Гудок паровоза заставил меня очнуться и броситься к вагону. Тут только я увидел, что многие пассажиры высыпали к морю и сейчас бежали обратно.
Поезд шел вдоль моря, наши ребята стояли около окна вагона и не могли оторвать от него восхищенных взглядов. Все говорили только о море. Я лежал на полке, смотрел на море и никак не мог поверить в то, что моя мечта сбылась: я увидел море! Теперь я был уверен, что исполнится и вторая моя большая мечта: поступить в военно-морское училище, стать морским офицером. Убаюканный мечтами, я незаметно уснул.
Проснулся от громкого хохота. В окружении наших ребят и девчонок сидел Кац и что-то рассказывал, энергично жестикулируя и озорно поблескивая глазами.
Михаил Яковлевич не рассказывал, а показывал смешную историю о пассажире, который очень боится, что, когда он уснет, у него вытащат деньги. Он перекладывает кошелек из кармана в карман и наконец, совсем запутавшись, засыпает. В страхе, проснувшись, он хватается за пустой карман, и ужас искажает его лицо. Он начинает поспешно ощупывать свои карманы и, нащупав кошелек, с блаженной улыбкой засыпает. Так повторяется несколько раз.
Михаил Яковлевич очень артистично изображает испуганного пассажира, и слушатели изнемогают от хохота. Привлеченные хохотом, собираются пассажиры со всего вагона. Появляются новые рассказчики и новые истории, все чувствуют себя легко и весело, словно давно знакомы друг с другом. Это были те редкие минуты, когда чужие люди чувствуют себя одной большой семьей и нет ни одного хмурого лица.
В пункт нашей первой остановки — Сочи — поезд пришел в жаркий полдень. Едва мы вышли на привокзальную площадь, как нас окружила шумная толпа хозяек частных квартир. Все наперебой старались залучить нас к себе на постой, но, когда узнавали, сколько нас, отходили разочарованные. Такую большую группу не могла поселить ни одна хозяйка. Минут через сорок площадь опустела.
Мы слегка приуныли: что делать? Расселиться по два-три человека на разных квартирах? Как питаться, где собираться? А вдруг что случится? Нас много, а преподавателей только двое, и они за каждого из нас отвечают.
Борис Николаевич озабоченно хмурился, а Михаил Яковлевич не унывал:
— Спокойствие и терпение. Сочи — город большой, и возможности здесь большие. Поищем через бюро, которое занимается устройством отдыхающих на частные квартиры.
К нам незаметно подошла невысокая светловолосая женщина и обратилась к Борису Николаевичу:
— Ищете квартиру?
— Да, но нас очень много — семнадцать человек!
— Ничего, я могу всех забрать. Дом у меня большой, еще и веранда просторная. Море рядом.
Мы радостно зашумели и бодро пошагали за женщиной.
Дом оказался из нескольких комнат, с застекленной верандой. Вокруг дома большой виноградник. Дом стоял на зеленом холме, а внизу, совсем близко, сверкало море. Мы побросали наши вещички на веранде и с визгом и смехом побежали по тропинке, между пышных кустов, к морю.
Осторожно и трепетно ступил я первый раз в прозрачную воду, под которой причудливыми самоцветами переливалась галька. Я шел все дальше и дальше, пока небольшая волна не обдала меня с головой, и я поплыл. Вокруг необозримо широко расстилалась зеленоватая гладь воды, сверкающая под солнцем. Веселые крики и счастливый смех наших мальчишек и девчонок звенели над солнечным морем...
Потом я много раз был счастлив разными видами счастья, но это счастье блаженного слияния с морем, а через море — с небом и всей необъятностью мира, было ни с чем не сравнимо. Раскинув руки, я долго лежал на спине и смотрел в бездонное небо. Через какое-то время мне показалось, что я парю высоко в небе и оттуда смотрю на море, которое далеко внизу, и высота так велика, что у меня все поджалось внутри и закружилась голова. Я сделал резкое движение и глубоко погрузился в воду, а когда вынырнул, то весь мир опять звенел смехом, все было на своих местах, сверкало солнце и небо было высоко надо мной.
Целыми днями мы пропадали на море. По вечерам долго сидели в винограднике, говорили о жизни, мечтали, слушали стрекот цикад, любовались лучистыми южными звездами. Иногда ночью шли купаться, чтобы полюбоваться, как фосфоресцирует вода, и плавали, окруженные голубоватым пламенем.
Первая встреча с морем была незабываема и прекрасна, как первая любовь! Что видели мы, мальчишки и девчонки, чье детство пришлось на войну и тяжелые послевоенные годы? Голод, холод, слезы. В нашей группе, что так радостно и беззаботно плескалась в ласковом море, ни у кого не было отцов — война всех сделала сиротами.
Мы были счастливы своей юностью, солнечным югом и голубым морем. Тогда, конечно, никто из нас не думал, что этим черноморским счастьем мы обязаны Михаилу Яковлевичу и Борису Николаевичу. Теперь я прекрасно понимаю, что наши учителя легко и естественно творили для нас добро, потому что добро было их сутью.
Мне эта поездка помогла сделать неожиданное открытие и принять жизненно важное решение: я передумал поступать в военно-морское училище. В Сочи мы жили в прекрасном доме, увитом виноградом, хозяйкой которого была молодая светловолосая женщина Светлана, с ней жил ее маленький сынишка. Я случайно услышал разговор Михаила Яковлевича с хозяйкой. Оказалось, что ее муж, штурман дальнего плавания, подолгу бывает в море, и она вдвоем с сынишкой живет в огромном, пустом доме. В отпускной сезон весело — всегда квартиранты, а вот осенью и зимой — мучительное одиночество, темные ночи, шум ветра и грохот штормового моря.
Светлана так и сказала:
— Такое одиночество страшнее смерти.
Эти слова заставили меня всерьез задуматься, мне представилось: я — морской офицер, надолго ушел в плавание, а Рива вот так, одна, в черные штормовые ночи ждет меня. А мне хотелось быть все время рядом с ней — непрерывно! Мне стало невыносимо жаль ее, ее мучительного одиночества. Я понял, что такой пытки не выдержу. Стать морским офицером — это значит навсегда потерять Риву. У нее, жизнерадостной и общительной, должна быть другая жизнь. Ее интересовало многое: театр, книги, музыка, новые фильмы, новые люди. И всего этого лишаю ее — я! Нет и еще раз нет! Я слишком любил Риву, чтобы задуматься о жертве, которую приношу, или о том, что я отказываюсь, может быть, от своего призвания.
Тогда впервые я почувствовал, как легка и сладка самая большая жертва, если она приносится ради любимого человека, и что это тоже счастье.
Решение было принято.
Рано утром я пришел на берег моря, чтобы проститься со своей самой дорогой мечтой. Я стоял один на берегу, когда из-за края моря только начало подниматься огромное красное солнце. Было очень тихо. Над неподвижной темной водой висел прозрачный туман. На мгновение мне показалось, что там, вдали, в "тумане моря голубом", в последний раз прощально мелькнул Белый Парус моей мечты, мелькнул — и исчез навсегда...
На душе было очень тяжело и в то же время как-то просторно: я сильный — я не предал свою любовь!
Для такого драматического момента в моей жизни больше бы подходило бурное море, крутые волны, разбивающиеся о скалу, на которой стою я в развевающемся плаще, терзаемый раздумьями, как Пушкин на известной картине Айвазовского "Прощай, свободная стихия!".
— Прощай, свободная стихия! — прошептал и я пушкинские строки, чувствуя ком в горле. — Мы с тобой будем встречаться не так, как мечталось — на корабле, в дальнем плаванье, а как все обычные люди — один раз в году, когда приеду в отпуск...
Чувство удовлетворения от этого решения долго не покидало меня, но привкус горечи и смутной тоски я тоже ощущал долго...
В Сухуми мы приехали поздно ночью. Полусонные вышли из душного вагона и устроились в привокзальном сквере на скамейках. Кто-то тут же опять уснул. Южная ночь тепло дышала густыми ароматами. Около вокзала сонно светили фонари. Кроме нас, пассажиров было немного, и они тоже дремали, сидя на скамейках.
Борис Николаевич пошел в кассу что-то уточнить по завтрашнему отъезду, потому что в Сухуми решено было пробыть только один день. Михаил Яковлевич собрал около себя ребят и говорил о плане на завтрашний день:
— Сходим в гости к нашим самым близким родственникам, посмотрим ботанический сад, а вечером уедем в Тбилиси.
— К каким родственникам? — удивленно спросила пухлощекая, румяная Тая Метелкина.
— Это секрет, — засмеялся Михаил Яковлевич. — Потерпите до завтра.
Раздвинув ребят, к Капу подошел взволнованный Саша Бабин и что-то зашептал ему на ухо. Лицо Михаила Яковлевича мгновенно изменилось: глаза, только что искрившиеся смехом, стали острыми и жесткими.
— Вот, пошел к вокзалу, — услышал я громкий шепот Бабина.
В следующее мгновение Кац уже сорвался с места. Мы, еще не зная, что случилось, побежали за ним, подгоняемые смутным беспокойством.
Поравнявшись с широкоплечим парнем, идущим лениво, вразвалку, Кац вдруг схватил его за руку и так крутанул, что парень ойкнул и присел. Мы увидели его круглое, бледное лицо, расширенные от испуга глаза.
Кац впился взглядом в лицо парня и проговорил подрагивающим от ярости голосом:
— Немедленно верни деньги, гад!
Парень покорно полез в карман, вытащил деньги, завернутые в носовой платок, и протянул Кацу. После этого вор, окруженный нашим воинственным кольцом, побрел в привокзальное отделение милиции.
Все вернулись в сквер предельно возбужденные. После рассказа Бабина все стало ясно: он устроился на свободной скамейке и сразу уснул. К нему подсел вокзальный вор-карманник и заметил, что в носке, под резинкой, что-то засунуто. Не трудно было понять, что там наивный паренек спрятал деньги. Бабин проснулся в тот самый момент, когда вор, вытащив деньги, поднялся со скамейки, это движение и разбудило его. Проснулся с нехорошим предчувствием. Испуганно ощупал все карманы — денег нет! Схватился за носки — пусто! И бросился за помощью.
Михаил Яковлевич, озорно поблескивая глазами, сказал:
— Все произошло точно так, как я вам показывал. Вор сейчас сидит в милиции, и это очень хорошо. Могло быть хуже: вор бы ушел, а Бабин продолжал сладко спать.
После этих слов все почувствовали себя как-то неловко: на наших глазах происходила беда с нашим товарищем, и никто не заметил. Что делал бы Бабин, если бы у него украли деньги? И как бы это омрачило нашу чудесную поездку!
Мы все были очень благодарны Михаилу Яковлевичу, словно он спас каждого из нас. А ведь у вора мог быть нож, и схватка могла иметь страшные последствия. Михаил Яковлевич, конечно, понимал, что рискует, но, не теряя ни мгновения, бросился на вора. Он лучше всех нас понимал, какое горе и унижение постигло бы Бабина, окажись он без денег. Конечно, мы бы не оставили товарища в беде и как-нибудь обошлись бы теми общими деньгами, которые у нас были.
Сейчас мне думается, что Михаил Яковлевич бросился спасать не только жалкие деньги подростка, но и его душу и то счастье, которое наполнило ее в эти солнечные дни на черноморском побережье и которое могла разрушить эта подлая кража. Не яркое солнце и синее море остались бы на всю жизнь в памяти парнишки, а тяжкое горе и слезы. Ради этого стоило рисковать.
Когда утром мы позавтракали в небольшом кафе около вокзала, Кац объявил, что сейчас мы пойдем в гости к нашим ближайшим родственникам. Наступила тишина. Затаив дыхание, все ждали, что скажет дальше Михаил Яковлевич. Выдержав паузу и обведя всех лукавым взглядом, он закончил:
— Сейчас идем в знаменитый обезьяний питомник!
Маленькое кафе потряс такой взрыв хохота, что повара выскочили из кухни узнать в чем дело. Это нас развеселило еще больше.
И вот мы в питомнике. Такого количества обезьян в одном месте никто из нас никогда не видел. Мы с интересом слушали экскурсовода, задавали много вопросов. Кроме нашей, ходило еще несколько групп. Там тоже сыпались вопросы, но слышались и глупые реплики в адрес бедных обезьян. Сначала это меня отвлекало, потом стало злить, и я уже был готов одернуть какого-нибудь горе-остряка. Я взглянул на нашего экскурсовода и по утомленно-горькому лицу женщины понял, что здесь вынуждены терпеть такое поведение посетителей.
Мне никогда не нравился ни цирк, ни зоопарк. Что бы о них ни говорили — это тюрьма для зверей, их пожизненное заключение. Здесь бедные звери обречены провести остаток своей жизни в железных клетках. Огромный звериный тюремный лагерь томится и медленно умирает. И все это ради того, чтобы в выходные дни издерганные, бледные дети и их раздраженные родители сходили "отдохнуть" в звериные тюрьмы, поглазеть на вялых, угасающих зверей, посюсюкать о любви к ним, тайком бросить в клетку конфету. Некоторые всерьез считают, что так воспитывают у детей любовь к животным.
Тогда давайте уж заодно устраивать экскурсии в тюрьмы, показывать детям людей в клетках и объяснять: тети и дяди, которые сидят здесь, они пока очень плохие, а вот лет через пять — десять они будут очень хорошие, их выпустят на волю и они будут жить рядом с вами.
Мы шли по знаменитому питомнику и смотрели на обезьян. Скоро это зрелище мне опротивело. И потому, что мы смотрим на заключенных — обезьян, и потому что нам въедливо объясняли, внушали: человек произошел от обезьяны. Эта ублюдочная "теория" всегда представлялась мне не только оголтело лживой, но и оскорбительной для каждого человека персонально и для всего человечества в целом.
...Теперь, вспоминая эти гнетущие впечатления от обезьяньего питомника, я почувствовал, что будто побывал в преисподней и увидел, как Господь Бог за великие грехи превратил людей в этих безобразных зверей, поросших черной и рыжей шерстью.
В обезьяньем питомнике, как это ни странно, я вдруг подумал о Риве. Кощунственная и дикая мысль эта обожгла меня: разве изящная голубоглазая Рива могла произойти от этих животных?!
Откуда появляются постыдные, грязные или преступные мысли? Они начинают разрастаться, неотступно преследовать, угнетать. Тогда, в юности, я очень страдал оттого, что никак не мог избавиться от каких-нибудь плохих мыслей. Я и мои сверстники были романтиками и изо всех сил стремились к прекрасному, к идеалу. Нам очень хотелось, чтобы у нас, и у всех людей вообще, были только прекрасные мысли и поступки.
От обезьян мы пришли в ботанический сад и сразу попали в мир невиданных цветов и растений. Покоем и миром повеяло на меня от этого зеленого великолепия, где тени перемежались яркими солнечными вспышками между деревьев и краски менялись стремительно, как взмахи крыльев райских птиц.
И вдруг я увидел цветок, который заставил меня замереть. В небольшом бассейне среди круглых зеленых листьев лежала на воде огромная белоснежная лилия. В воде отражалась густая синева неба, и лилия казалась драгоценным камнем в голубой оправе. Я тогда увлекался восточной поэзией, ее причудливыми орнаментами. Позже я открою и глубокую мудрость этих стихов.
Не знаю, долго ли я смотрел на это белое чудо, но от его широких лепестков в мою душу потекло теплое сияние, которое разгоняло в ней сумрак. Из ботанического сада я уходил исцеленный.
Когда много лет спустя я прочту об Эдеме, то вспомню этот сад и легко представлю райские кущи. Если бы я мог тогда прочесть недоступную для меня Библию, то я сказал бы Риве все, что сказал царь Соломон в своем великом гимне любви, потому что все это я чувствовал тоже.
...Потом мы жили в уютном, зеленом Тбилиси. Очарованные его красотой, долго бродили по улицам. В вагончике фуникулера, замирая от огромной высоты, поднялись на гору, где стояла белая церковь. Я еще не летал на самолете, но тогда, стоя на горе, испытал ощущение полета, видя внизу город в голубоватой дымке, силуэты гор, неподвижно висевшие белые облака.
Здесь, в поднебесной выси, я впервые услышал печальную и прекрасную историю любви юной красавицы Нины Чавчавадзе и поэта Александра Грибоедова, увидел их могилы, где над черным мрамором надгробия поэта склонилась бронзовая фигура скорбящей женщины. Образ той, которая с юности и до глубокой старости хранила верность первой и единственной любви.
Это и о них "Песнь песней".
Притихшие стояли мы напротив белых стен церкви. Мою душу переполняли жалость и восхищение великой силой этой трагической любви и потрясающей верности.
Это и сейчас поражает меня своей предопределенностью, словно души Нины и Грибоедова знали еще при жизни, что они всегда будут рядом и вместе уйдут в бессмертие...
Здесь, на горе, моя душа опять воскресла и воспарила ввысь. Раньше я думал, что любовь угасает с началом разлуки, с годами слабеет, а со смертью одного из возлюбленных и вовсе исчезает. Я считал предательством, когда другой через какое-то время находит ему замену. Тогда я был юным непримиримым максималистом и был убежден, что любовь должна быть одной-единственной и на всю жизнь!
Мне всегда было очень жаль умершего: он, наверное, видит все, что происходит на земле, и испытывает адские муки, даже если находится в раю.
Может быть, Нина Чавчавадзе тоже была убеждена, что ее возлюбленный видит ее земную жизнь из другого мира? Может быть, любящая женщина наделена каким-то особым даром, близким к ясновидению? Все по-настоящему любившие женщины никогда не предавали своей любви. Они выбирали добровольное заточение в миру — одиночество — или уходили в монастырь. Возможно, это было особым продолжением любви, когда в уединении души влюбленных сливаются беспрепятственно в полной гармонии? Наверное, как самые страшные пытки не заставят истинно верующего отказаться от Бога, так никакие соблазны мира не увлекут женщину, которая обладает даром настоящей любви. Это такая же редкость, как и большой талант, который тоже от Бога.
"Выдержит ли наша любовь серьезное испытание, если оно случится? — подумал я. — И кто из нас дрогнет первым и не устоит — я или Рива?" Мне наши отношения представлялись почему-то настолько безоблачными и прочными, что об этом не стоило думать, а тем более сомневаться. Мне казалось, что самое главное — это то, что я люблю искренне и крепко, и это залог того, что ничего не случится.
Мы с Ревеккой будем любить друг друга всю жизнь так же преданно, как Нина Чавчавадзе и Грибоедов, и наша жизнь и любовь будут самыми счастливыми. В это я тоже теперь свято верил, потому что знал: есть вечная любовь и верность. Я смотрел на бронзовый памятник вечно влюбленным и почти видел их живыми. Душа моя трепетала: если они смогли, то почему мы не выстоим в трудный час? Этот час испытания представлялся мне пока настолько неопределенно, что я подумал о нем просто так, чтобы разжалобить свою душу и тут же пожалеть самого себя.
Я не мог не только представить, но даже подумать о том, что кто-то может посягнуть на нашу любовь.
С высоты горы я смотрел на город, рассыпанный у подножья, на белые облака, медленно плывущие в бездонной синеве неба, и ощущал себя в каком-то надземном пространстве, с душой, просветленной и успокоенной настолько, что этот покой был сладким блаженством, которого я никогда не испытывал. И в глубине этого блаженства медленно зарождалась какая-то тихая, дивная музыка, которую я впервые услышал только сейчас. Невозможно было понять, откуда она исходила. Казалось, она была везде: звучала в теплом воздухе, плыла меж белых облаков, лилась с высоты солнечного неба.
Тогда я был очень юн, чтобы понять свое состояние. Теперь, когда моя голова бела, как те облака над летним Тбилиси, я могу с уверенностью сказать, что это были те редкие мгновения в жизни человека, когда душа поет, — мгновения полного счастья.
В те мгновения для меня прозвучал Гимн торжествующей любви. Его удается услышать только один раз в жизни — чтобы уже никогда не забыть...
Вернулись мы с берега Черного моря отдохнувшие, загорелые, полные впечатлений. И очень соскучившиеся по своему пыльному пригороду с паровозными гудками, круглосуточным стуком поездов, скрипучими, старыми автобусами, шумной танцплощадкой в парке.
Утром я побежал к моему другу Володе Шебанову узнать что-нибудь о Риве. От одной мысли, что он ее видел, у меня сладко замирало сердце, будто я видел ее сам.
Володя, к счастью, оказался дома. Моему появлению он очень обрадовался, да и я изрядно соскучился по другу. Мне его всегда не хватало. Говорил он много и темпераментно. Когда он выложил все новости, я спросил его о Риве.
И он ошеломил меня:
— Ее нет в городе. Я встретил Инну Борисовну, и она сказала: Рива гостит на даче в Подмосковье у родственников. Потом поедет к другим родственникам в Ленинград — походить по музеям. Она так и сказала: походить по музеям.
По моему лицу Володя понял, что его сообщение не порадовало, и поспешил меня вдохновить:
— Знаешь, теперь в парке на танцах духовой оркестр играет каждый день. У меня есть контрамарки — будем ходить бесплатно. Я познакомился с двумя студентками пединститута, учатся на инязе. Девочки что надо! Я им о тебе уже говорил. Алла и Зоя. Познакомлю!
Володя был очень общительным человеком, легко заводил знакомства и искренне считал, что чем больше знакомых, тем лучше. Мы шли по улице, и все было как обычно, точно я никуда и не уезжал. Одна мысль не давала мне покоя: когда приедет Рива? В ожидании есть своя печальная прелесть: с каждым прошедшим днем ближе встреча и больше радость.
Мы приходили в парк рано, когда песчаные дорожки были чисто подметены и влажно темнели. Танцплощадка еще пуста, небольшой фонтан напротив тихо журчит, и есть в этих минутах волнующая радость ожидания чего-то необыкновенно хорошего. Встречаются нарядные девочки, которые прогуливаются парами и насмешливо постреливают глазками, и это усиливает радостное волнение.
Мы с Володей были романтиками и жили томительной надеждой на встречу с красивыми девушками и на безумную любовь. Это, по нашим представлениям, должно было случиться — как в захватывающем романе или фильме — вдруг! Сколько у нас было надежд на это "вдруг", и ничего не случалось. Но мы не теряли бодрости духа и с жаром начинали рассуждать о том, что завтра нам обязательно повезет. На другой день мы опять мчались в парк, и так повторялось много раз.
Теперь я думаю, что, может быть, в ожидании счастья, в юношеском томлении души, в просыпающейся любви и таилось какое-то неведомое нам счастье.
На другой день мы пришли в парк, как всегда, рано.
— Студенток еще нет! — весело констатировал Володя. — Теперь нам спешить не надо. Они придут, никуда не денутся.
Мы медленно шли по центральной аллее к танцплощадке. Там в репродукторе зашипело, заскрипело, и громко, на весь парк, мужской голос запел:
В городском саду играет духовой оркестр, На скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест...
С этой песни каждый вечер начинались танцы. Это было какое-то неписаное правило.
Звуки вальса плавно взмывали над липами, а над их темными кронами золотисто горел закат, как быстро и сладко пьянила нас тогда музыка! И спустя много лет знакомые мелодии волнуют так же сильно, только теперь почему-то на глаза навертываются слезы. Особенно меня трогала песня "Старый парк" в исполнении Клавдии Шульженко. Наша юность прошла в теплом свете ее песен. А с этой песней у меня сложились какие-то трепетные отношения на всю жизнь: где бы и когда бы я ни услышал ее, сразу перед глазами всплывал наш небольшой уютный парк, и почему-то всегда зимний, солнечный, в искрящихся сугробах.
Володя весело болтал, я кивал невпопад, а мои мысли были рядом с Ривой — то в неведомом мне Подмосковье, то в не виданном мною Ленинграде.
Одна песня сменяла другую, все они говорили о любви и были очень созвучны моему настроению. Когда Изабелла Юрьева запела щемящий романс "Мне сегодня так больно, слезы взор мой туманят", из моих глаз тоже готовы были пролиться слезы от переполнявшей меня любви, грусти и нежности. В эти мгновения я мог совершить безумный поступок: сесть в поезд и уехать к Риве. К сожалению, я не знал, где ее искать, и только это остановило меня. На предельном накале отчаянья и надежды романс вспыхнул и стал угасать, а мою измученную душу постепенно стала наполнять умиротворяющая надежда, которая не оставляет всех влюбленных.
В аллеях зажглись фонари, заметно прибавилось нарядной публики. Володя крутил головой, высматривая своих новых знакомых. Он уже сказал мне, что ему нравится Алла.
Он увидел девушек около танцплощадки и сразу бросился к ним. Начал бурно здороваться, знакомить меня. Пока он развлекал их разговором, я незаметно рассматривал студенток. Одна — прирожденный педагог, со строгим лицом, гладкой прической, платье скромное, взгляд неприступный — Алла. Я сразу понял, что Володина влюбленность потерпит очередное разочарование. Другая — невысокая толстушка в розовом платье, светлые кудряшки, голубые наивные глазки, толстые губы — Зоя. Она мне сразу показалась похожей на кудрявую овечку, подобную тем, что изображались на ядовито-красочных сентиментальных открытках, такие открытки с голубками, целующимися влюбленными, с надписями типа "люблю сердечно — помни вечно!" продавали глухонемые в пригородных поездах. Откуда только бралось столько глухонемых?
Стояли, болтали о пустяках, идти на танцы никто не хотел, кроме Володи. Ему нетерпелось блеснуть перед новыми знакомыми. Танцор он был великолепный и при случае любил производить эффекты.
Наконец он не выдержал, придумал предлог, что ему надо поговорить с кем-то на площадке, и исчез. Танцующих было мало, и через несколько минут мы увидели, как Володя в "вихре вальса" промчался с высокой девицей. Вся его горделивая осанка излучала самодовольство, уверенность и лихость. Студентки с едва заметными улыбками переглянулись, и я понял, что Володя перестарался.
Когда он вернулся раскрасневшийся и улыбающийся, разговор опять оживился. Я тоже что-то говорил, но мысли мои были далеко отсюда. Вдруг я виновато подумал, что это ненужное мне знакомство как-то оскорбляет Риву, я как бы предаю ее, и на душе стало совсем тяжело. Наши отношения, которые уже не назовешь просто дружбой, были на той острой и тонкой грани, когда надо сказать самые главные слова — объясниться в любви — и как бы принять тем самым присягу на верность.
Когда мы проводили студенток и шли домой, я сказал:
— Наверное, я поступаю очень плохо, что в отсутствие Ривы знакомлюсь с другими девушками?
— Тоже мне нашел над чем голову ломать! Мы сейчас должны покорять все сердца подряд. Понял? — засмеялся Володя. Он был явно в ударе — очень доволен собой.
— Ну, ты прямо Печорин или Онегин. Великий покоритель женских сердец. Зачем тебе нужно покорять всех подряд?
— Для практики! — горделиво сказал он.
Я знал, что при всей своей бойкости и общительности Володя был легко раним, нежен и даже робок в отношениях с девушками.
Мы шли и говорили о новых знакомых, и Володя опять мечтал о неземной любви. Я слушал его, и мне очень хотелось, чтобы ему по-настоящему повезло, а сам думал с нежностью о том, что уже нашел свое счастье. Мне было немного неловко от этого своего превосходства, потому что мы с Володей привыкли печалиться и радоваться вместе.
— Никогда не узнаешь, где потеряешь, а где найдешь, — задумчиво сказал Володя, когда я отметил, что студентки произвели на меня хорошее впечатление, и полушутливо добавил, что мое сердце навеки отдано Риве. Он немного подумал и как-то грустно сказал:
— Рива старше тебя на три года. Ты заканчиваешь техникум, после окончания надо год отработать, потом тебе три года служить в армии. Пройдет четыре года! Представляешь, какой это срок?! За это время многое может измениться. А вдруг ты влюбишься в другую девушку? Что тогда делать Риве? Она будет ждать тебя и не дождется. Ты вспорхнул и улетел, а она осталась у разбитого корыта. А может, она за эти четыре года могла бы найти свое счастье? Ты об этом подумал?
— Я никогда не разлюблю Риву, — уверенно сказал я.
— А если это не настоящая любовь, а влюбленность? — усомнился Володя. — Такое бывает со всеми.
У меня как-то нехорошо и больно похолодело в груди: об этом я не подумал, я думал только о своей любви, и она закрывала весь мир. Четыре года действительно огромный срок. К тому же у меня появилась робкая мечта после армии попробовать поступить в университет. Значит, наше счастье отодвигалось так далеко, что и представить трудно.
— Что же мне делать? — растерянно спросил я.
— Что и делал. Сдать экзамены, получить диплом и ехать работать, — сказал Володя и полушутливо добавил: — В жизни всегда есть место подвигам!
Все! Круг замкнулся, мне предстояло дальше идти одному по этому кругу, а Риве оставаться за его пределами. Впервые я испытал боль невольно отверженного, состояние постыдное и унизительное. Хорошо, что кроме Володи об этом никто не знал.
Нужно было решаться на что-то очень значительное. Но прежде мне надо было увидеть Риву. Сказать ей я ничего не смогу, но увидеть ее в последний раз необходимо. Это опять будет жертва — как отказ от мечты стать морским офицером. Теперь же предстояло нечто разрушительное и непоправимое.
Володя по моему лицу понял, что в моей душе творится ад, и попробовал меня успокоить:
— Не надо раньше времени чувствовать себя несчастным. Еще неизвестно, как получится. Может быть, все будет отлично.
Ох, Володя, мой преданный друг и безоглядный оптимист! Твой оптимизм, наверное, и спасает тебя всю жизнь...
| Александр Владимиров© 2010 – 2013 | Мой почтовый ящик |