| О себе | Рассказы | Повести | Романы | О сайте |
Теперь, спустя много лет, я понимаю, что наши разговоры и мечты были минутами настоящего счастья. Тогда мы еще не успели ни в чем разочароваться.
Через два дня нас вызвали в штаб дивизиона и сообщили, что из вузов нам пришли вызовы на вступительные экзамены и чтобы мы были готовы к 19 июля — в этот день будут торжественные проводы тех, кого досрочно демобилизуют для поступления в институты.
Мы уже были готовы давно. Месяца три назад купили в нашем военторге великолепные хромовые офицерские сапоги, в полковой швейной мастерской нам перешили форму, и она сидела на нас точно влитая. Там же изготовили погоны твердые, черные, с широкими золотистыми галунами: мы уже были старшие сержанты, привернули на них сверкающие эмблемы артиллеристов — скрещенные стволы пушек.
Когда мы одели на себя все это великолепие и посмотрели в зеркало, то не узнали самих себя. Какие бравые красавцы смотрели на нас из высоких зеркал!
В хлопотах и радостных волнениях прошли последние дни.
19 июля на утреннем построении командир батареи объявил, что сегодня в одиннадцать часов на стадионе будет торжественное построение. При этих словах мое сердце радостно дрогнуло и... печально защемило. Это будут провожать нас!
В половине одиннадцатого батареи промаршировали на стадион и заняли свои места.
Перед строем вышли командир полка, начальник штаба и начальник политотдела.
Полковник Гаркуша осмотрел строй и скомандовал густым, зычным голосом:
— По-олк! Равняйсь! Смирно! Для встречи знамени равнение налево! Знамя внести!
Духовой оркестр грянул марш. От штаба с развевающимся знаменем двинулся знаменосец. По сторонам, блистая обнаженными клинками, печатали шаг ассистенты с алыми лентами через плечо. Знамя проплыло вдоль строя и замерло на правом фланге. Оркестр смолк.
Вперед вышел начальник политотдела майор Гусев, и заговорил мягким, приятным голосом:
— Товарищи! Сегодня мы провожаем девятнадцать человек — солдат и сержантов, отлично отслуживших все три года, они безупречно...
Я слушал замполита, но от волнения смысл его слов плохо доходил до моего сознания, мне все еще не верилось, что все происходящее имеет отношение ко мне и что я лопал в число лучших.
Начальник штаба зачитал приказ о досрочной демобилизации и список увольняемых в запас. Свою фамилию я тоже услышал смутно, точно ее произнесли с облаков.
— Увольняемым в запас проститься со знаменем полка! — скомандовал полковник Гаркуша.
Во мне все напряглось от великой торжественности этой минуты. Три года под сенью этого знамени, украшенного четырьмя боевыми орденами, шла моя армейская юность.
...Сейчас, вглядываясь в то далекое время, я думаю: сколько солдат и офицеров погибло под этим знаменем, какой кровью были омыты эти ордена, сверкавшие на знамени? Может быть, в те торжественные минуты проводов все погибшие смотрели на нас с неба и их души радовались, что у них есть достойная смена.
Начальник штаба называл фамилии, и к знамени четким строевым шагом выходили солдаты под музыку духового оркестра.
Называют мою фамилию! Все мои душевные и физические силы сливаются в порыв светлой взрывной энергии, но мне кажется, что от волнения я не смогу сделать ни шага. В следующее мгновение я преодолеваю себя и уже иду к знамени, печатая шаг. Я был неплохим строевиком и сейчас выкладывался полностью — ведь на меня смотрел весь полк! Для меня оркестр играет марш. Это великая честь и счастье!
Я шел, не чувствуя ног, и видел перед собой только красное полотнище знамени, блеск боевых орденов под солнцем, и еще мне казалось, что я иду очень медленно, хотя и сделал, может быть, десятка три шагов.
Как во сне я опустился перед знаменем на одно колено, взял в руки край полотнища, и прохладный шелк скользнул по моим ладоням, как широкая струя воды, и я припал к этой струе горячими и сухими от волнения губами.
После этого я уже не вернулся на свое место в шестой батарее. Мое новое место было в строю увольняемых, которые стояли перед полком. Так весь полк я видел впервые. Лицом к лицу. От шестой батареи и от полка меня уже отделяла непреодолимая полоса, которая с каждым днем будет все шире и шире, пока время не сотрет в моей памяти эти живые лица...
Прощание со знаменем закончилось. Командир полка вручил нам почетные грамоты за отличную службу.
Раздалась команда, полк повернулся направо. Грянул оркестр, и боевой прославленный полк с развевающимся знаменем прошел мимо нас торжественным прощальным маршем. Полк воздавал нам высшую честь за то, что мы отлично выполнили свой воинский долг.
Одна за другой шли батареи, печатая шаг, шли мимо нас, растерянных и взволнованных, точно мы были не солдаты и сержанты, а генералы и маршалы.
Ушел полк, смолк оркестр. Мы стояли на месте, не зная, что делать дальше.
К нам подошел полковник Гаркуша и совсем не по-военному сказал:
— Сынки, вам накрыли столы. Идите, пообедайте перед дорогой.
Мы громко, вразнобой стали благодарить. Командир полка с офицерами пошли в штаб, а мы бросились в свои батареи за чемоданами: нам не терпелось вырваться на свободу!
На КПП мы пожали на прощание руки дневальным и вышли на улицу. В последний раз оглянулись на зеленые ворота с красными звездами, на огромные снаряды, стоявшие в ограждении цепей на пьедесталах по сторонам ворот, и пошли к вокзалу.
На вокзал нас пришли проводить девушки — студентки пединститута. Мы с Борисом ходили к ним на вечера в институт, танцевали с ними до изнеможения, в шутку объяснялись в любви, писали лирические стихи с посвящениями и посылали им. В ответ они присылали нам длинные восторженные письма в шутливом тоне, в которых лестно отзывались о наших поэтических талантах. Эти нежные письма согревали наши солдатские будни.
Мне так и запомнились эти проводы — мы с Борисом в центре, а вокруг улыбающиеся, светлые лица, блестящие слезинками ласковые глаза и грустные взгляды. Мы, ошалевшие от радости и опьяненные свободой, говорили шутливый вздор, и все понимали, что прощаемся мы навсегда.
А может, кто-то из девчонок был в нас влюблен по-настоящему?
Наши отношения с девочками были чистыми и добрыми, и потому, когда через много лет я случайно встретился с одной из них в Курске, мы радостно обнялись. Встреча получилась теплой и трогательной. И юность на эти минуты вернулась к нам, и эта девушка, давно уже женщина, показалась мне той прежней, удивительно юной.
...Прошли три года службы, и вот мы опять на вокзале в своем городе. Здесь ничего не изменилось. Для нас три года — срок вполне достаточный, чтобы почувствовать себя частью армии и отвыкнуть от гражданской жизни.
На привокзальной площади мы с Борисом постояли немного молча, потом крепко обнялись и дали клятву поддерживать связь.
— Совсем как Герцен с Огаревым на Воробьевых горах, — грустно пошутил Борис.
И через несколько минут нас поглотил шумный многолюдный город...
Дома меня ждала большая радость: после многолетних мытарств и скитаний по чужим углам мама получила двухкомнатную квартиру как мать погибшего офицера-фронтовика. Так мой старший брат через много лет после своей гибели помог маме обрести свой кров и покой.
Дома я мог пробыть только сутки, и надо было ехать дальше: сдавать вступительные экзамены. В нашем университете по-прежнему ни факультета, ни отделения журналистики не было. Мама была очень рада, что меня досрочно демобилизовали, но, когда узнала, что послезавтра я уезжаю в далекий город, заметно расстроилась.
— Как ты там жить будешь? — грустно сказала она. — Ведь помогать тебе некому. Я своей копейки не получаю, пенсию мне не платят...
От ее виноватого вида и горестного голоса у меня перехватило горло, и, чтобы не дать горечи переполнить наши души, я заговорил нарочито бодро и весело:
— Зачем сейчас гадать? Еще неизвестно, поступлю я или нет. Может, через месяц назад приеду. А поступлю — прекрасно! Ведь не зря же говорят — голодный студент.
— Это легко говорить, — вздохнула мама. — Один голодный день за год покажется.
Говорить о грустном не хотелось, и я стал расспрашивать маму о наших делах. Брат опять работал в городе в какой-то конторе, сестра — по своей специальности. Оба так и не устроили свою личную жизнь и жили с мамой.
Вечером собрались за праздничным столом по случаю моего приезда. Сестра болтала много и обо всем, брат выпил несколько рюмок и быстро опьянел. Он помалкивал, изредка бросая на меня колкие, неприязненные взгляды. Мы не виделись три года, а казалось, что встретились после вчерашней ссоры. От его беспричинной, плохо затаенной ненависти стало тяжко, но я не дал этому настроению овладеть мною.
Когда обо всем поговорили, начал брат. Говорил он, как всегда, не глядя на собеседника, говорил нудно и злобно. Он нагнулся над своей тарелкой и тыкал в нее вилкой, длинные волосы мотались перед морщинистым, испитым лицом.
— Значит, решил в университет? — едко уточнил он и покачал головой. — Да-а... Смело. Ты ведь не среднюю школу кончал, а техникум. Год работал, три года служил. Из того немногого, что ты знал, многое позабыл. Как ты будешь вступительные экзамены сдавать, сударь?
— Я в армии целый год готовился.
— Какая там подготовка? — презрительно усмехнулся он. — Чепуха!
В армии он никогда не служил по причине близорукости, но и в этом вопросе, как и во всех других, всегда старался показать себя большим знатоком.
— Как чепуха?! — вспыхнул я.
— Да так, — желчно ухмыльнулся брат, показывая свои желтые, прокуренные зубы. — Именно так! Вместе с тобой придут сдавать экзамены ребята, которые только в этом году окончили среднюю школу, а некоторые — с золотыми или серебряными медалями. Соображаешь, с кем ты хочешь тягаться?
— Ну и что?
Я понимал, что он хочет испортить мне настроение и по возможности унизить. Мою безупречную службу в армиигцэедставить так, пустяком, а решение поступить в университет — блажью дурака.
— Чего сейчас спорить, — примирительно сказала мама. — Там будет видно.
— Поеду, посмотрю, — сказал я.
— Да тебя там только и ждут! — брат перешел уже на повышенный тон. — Там таких только и не хватает! Ну, давай, езжай смотри! Тоже мне абитуриент выискался!
Я встал из-за стола, ушел и допоздна гулял по улицам.
На другой день я с великим облегчением уехал.
Лежа в вагоне на верхней полке, я смотрел в окно, и мысли мои мелькали быстро, как пролетавшие мимо столбы. Мысли были лихорадочные, обрывочные и какие-то огорченно-шарахающиеся. Я все никак не мог прийти в себя от злобного отчуждения единственного брата, не мог найти причины этой враждебности, мои взгляды на жизнь и на людей все еще оставались чистыми и добрыми. Моя жизнь шла четко по восходящей: школа — техникум — работа — армия — и теперь попытка поступить в университет.
Я шел по восходящей, а брат опускался все ниже и ниже.
И вдруг я понял: именно вот эта стройность моей жизненной позиции, настойчивое устремление от одной цели к другой, мое трудолюбие и моя воля бесили безвольного и ленивого брата.
Вот в чем причина! Зависть и как ее порождение — злость, бессильная ненависть. Мои успехи он воспринимал как укор своему безволию и как унижение, потому что был чудовищно честолюбив.
Теперь его жизнь представляется мне чем-то вроде тусклого зеркала, лопнувшего во многих направлениях. Он блудил по этим трещинам, как в лабиринте, и неизменно приходил в тупик. С каждым годом на этом зеркале трещин прибавлялось, как на его лице морщин, а в душе — злобы и пустоты. С тем он и ушел из жизни.
...На одной из станций я вышел из вагона на перрон прогуляться. Из соседнего вагона появились двое солдат, по их виду я безошибочно понял — демобилизованные. Познакоми-
лись. Каковы же были мои удивление и радость, когда я узнал, что они едут в тот же город, что и я, поступать в университет: один — на филфак, другой — на отделение журналистики! За такое счастливое совпадение мы выпили бутылку вина и остаток дороги провели в оживленных разговорах о предстоящих экзаменах.
Приехали к месту назначения в полдень. Вышли на привокзальную площадь, и открылась живописнейшая панорама: город с востока на юг подковой окружали высокие зеленые горы с белоснежными вершинами. У каждого города, как и у человека, есть своя душа. У этого города была добрая душа, я почувствовал это сразу.
Шел теплый тихий дождь, тротуары блестели, зелень деревьев была яркой и сочной. Меня приятно поразило, что на улицах много деревьев и цветов. Казалось, что зеленая дымка окутывает все вокруг — дома, людей, тротуары.
Пока мы ехали в автобусе до университета, я вспомнил слова мамы: уезжать или приезжать в дождь — очень хорошая примета. Это меня немного успокоило.
Мне хотелось поскорее увидеть здание университета. Постепенно мной стало овладевать благоговейное волнение: я чувствовал, что приближается очередная встреча с Судьбой.
Университет открылся среди густой зелени высоких деревьев. Это было монументальное трехэтажное здание серого цвета, удлиненное, с широкими окнами, похожее на океанский лайнер, а серый цвет придавал ему какую-то особую живописную строгость.
Еще не переступив порога университета, мы сняли пилотки и, пройдя просторный вестибюль, по широкой лестнице поднялись на первый этаж.
Никогда не забуду своих первых шагов в стенах университета — осторожных, медленных, благоговейных.
В приемной комиссии нам дали направление в общежитие, и через час мы оказались в большом четырехэтажном здании, наполненном смехом и голосами, — в шумном, волнующемся мире абитуриентов. Каких тут только не было парней и девушек! Все они казались мне нарядными, красивыми и очень умными. Я смотрел на них, и меня не оставляла мысль: вот этот парень поступит, а эта девушка — обязательно. Вот этот высокий парень, в очках и с румянцем во всю щеку, очень важный, наверняка медалист. После злобного монолога моего братца каждый второй казался мне медалистом, и, следовательно, мои шансы поступить катастрофически уменьшаются. Что делать?
Первым делом я решительно задавил свою мнительность. А далее сделал так, как поступил бы в подобном случае мой армейский друг Борис Грачев: открыл чемодан, достал учебники и начал готовиться к первому экзамену — сочинению. Завтра мне предстояло пройти собеседование у заведующего кафедрой журналистики. Я прекрасно понимал, что от того, какое впечатление произведу на собеседовании, во многом будет зависеть мое поступление в университет.
Утром около кафедры стояла огромная шумная толпа абитуриентов. При одном взгляде на эту толпу у меня похолодела спина: все хотят учиться на журналистов — мне не прорваться. Было уже известно: конкурс — пять человек на место. Требовалось набрать тридцать человек, а здесь собралось по меньшей мере триста. На таком турнире мне не победить, да и силы слишком неравные... Какой у меня багаж знаний, мне было трудно судить, а требования будут, конечно, очень высокие. Мне оставалось надеяться не столько на свои знания, сколько на милость Господа Бога. В левом кармане моей гимнастерки, под комсомольским значком, лежала молитва "Живые помощи", старательно написанная мамой и завернутая в белый тонкий платок. Буду надеяться только на чудо!
Вдруг шум в коридоре резко смолк, точно кто-то выключил звук, и я услышал около себя испуганный шепот двух девушек: идет, идет!
По коридору, возвышаясь над всеми почти на голову, величественно шел осанистый мужчина. Великолепный костюм, модный галстук и белоснежная рубашка делали его очень элегантным. Породистое лицо, огромный лоб с залысинами, волнистые волосы с сильной проседью, густые брови вразлет, из-под которых улыбались проницательные глаза.
— Здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте! — подобострастно зашелестел весь коридор.
Мужчина шел сквозь раздавшуюся толпу и чуть заметным наклоном головы раскланивался на обе стороны, как король на дворцовом приеме.
Это и был Александр Михайлович Гринберг — заведующий кафедрой журналистики, человек, от которого во многом зависела судьба каждого из нас.
В полной тишине он скрылся за дверью, и в коридоре послышался шумный вздох то ли облегчения, то ли страха перед предстоящим собеседованием.
Через несколько минут начали вызывать по списку. Одернув гимнастерку и тщательно расправив складки под ремнем, я ждал своей очереди. Внешний вид у меня был безукоризненный, как перед генеральской проверкой, и напряжение соответствующее, я не думал, что буду говорить, потому что не знал, о чем меня спросят.
Назвали мою фамилию.
Войдя в кабинет, я встал по стойке "смирно", сработала армейская выучка, и отчеканил:
— Прибыл для собеседования!
Гринберг сидел за большим письменным столом, на котором были разложены личные дела абитуриентов. С торцевой стороны стола сидел молодой светловолосый аспирант в очках.
Широко улыбнувшись, Гринберг приветливо со мной поздоровался и гостеприимным жестом пригласил сесть напротив. Перед ним лежали мои документы. Абитуриенты, уже прошедшие собеседование, говорили, что он задавал такие вопросы: почему решили поступать на журналистику, писали ли в газету, что знаете об этой профессии? Я тоже ожидал услышать подобные вопросы.
— Расскажите о своей воинской службе, — неожиданно сказал Гринберг.
Я такой темы не ожидал, но, поскольку этот материал я знал отлично, напряжение сразу исчезло, и я заговорил свободно, с увлечением.
Накануне нашей демобилизации полк начали переформировывать в бригаду и перевооружать новой техникой, наши установки были показаны в Москве на параде в последний раз и снимались с вооружения. Это я знал точно, следовательно, уже никакой секретности они не представляли. Рассказывал я об учениях, мужественном поступке моего друга сержанта Грачева, о торжественных проводах и прощании со знаменем полка...
Гринберг внимательно слушал, изредка кивал головой, словно расставлял многозначительные точки в моем рассказе, задавал уточняющие вопросы. Выслушав меня, Гринберг спросил:
— Вы писали когда-нибудь в газету?
— Да. В газету нашего военного округа. Опубликовал десять небольших материалов.
— Похвально! — улыбнулся Гринберг. — Всего доброго. В коридоре меня окружили:
— Что спрашивал? Почему он тебя так долго держал?
Я что-то отвечал, выбираясь из толпы. Мне хотелось поскорее выбраться на улицу и посидеть в уютном университетском сквере. Хотелось побыть одному, проанализировать весь ход разговора, разобраться в своих впечатлениях.
Гринберг произвел на меня очень благоприятное впечатление своей доброжелательностью и неподдельным интересом ко мне. В манере общения у Гринберга были те изящные простота и легкость, которые отличают людей тонкого ума и большой культуры. Еще меня обрадовало то, что его глаза излучали доброту и вселяли надежду. Не знаю почему, но я почти успокоился. Словно с помощью гипноза мне передалась от Гринберга уверенность, что я обязательно поступлю в университет. Из его глаз, смотревших пытливо и доброжелательно, от всего его внушительного облика шла какая-то благотворная, воодушевляющая энергия. Так и казалось, что он вот-вот скажет: вы очень нужны университету, без вас отделению журналистики не обойтись...
Первым экзаменом было сочинение — главный профилирующий предмет. Сочинение с беспощадной ясностью покажет кто есть кто.
Абитуриентов разделили на две группы и посадили в две длинные аудитории по два человека за стол. Когда мы расселись, то увидели, что сочинение будем писать под присмотром двух преподавателей и двух аспирантов — девушки и того высокого светловолосого парня в очках, который сидел в кабинете Гринберга на собеседовании.
Аспирантка подошла к доске и крупными буквами стала писать темы сочинений. Когда она написала первую тему, многие испуганно съежились. На доске было старательно выведено "История создания, тема, идейное содержание и художественные особенности "Слова о полку Игореве". По пришибленной реакции аудитории я понял, что эта тема всех ошеломила и что писать ее никто не будет. История тогда мало кого интересовала, все жили так называемым сегодняшним днем. Всем хотелось быть современными — все зачитывались Ремарком и Хемингуэем, увлекались музыкой и театром, до хрипоты спорили о картинах Пикассо, хотя даже репродукции мало кто видел — все бралось на веру из газет и журналов.
Остальные темы были стандартные: "Лишние люди" — Онегин и Печорин, неизменный Маяковский с его остервенелым горлопанством и свободная тема: комсомол — молодой герой нашего времени.
Аспирантка поставила мелом точку на черной доске.
Отсчет начался — время пошло! По аудитории запорхали панические шепотки: что писать?!
Мне советоваться было не с кем и некогда. Я сидел около большого окна и смотрел на голубое небо, на зеленые ветки огромных тополей. Что писать, относилось напрямую и ко мне, и каждая минута раздумий сокращала время на сочинение.
О комсомоле наших дней писать можно было очень много, но это не трогало душу. Стихов Маяковского я никогда не любил, да и любил ли их кто-нибудь вообще? Онегин и Печорин надоели еще в техникуме до чертиков с их вихляниями и капризами. Какие это герои, если они сами толком не знали, чего хотят, и были откровенными бездельниками? Я никогда не считал их героями. Если говорить молодежным языком нашей юности, то это были стиляги прошлого века. Наши стиляги к этому времени тоже уже вышли из моды и остались в памяти как броские карикатуры в журнале "Крокодил" и герои хлестких газетных фельетонов. Стиляг нормальная молодежь ненавидела в первую очередь потому, что они были детьми высокопоставленных родителей, жили в богатстве, шикарно одевались, кутили в ресторанах, ездили на машинах, что было недоступно остальным, всем нам — полунищим. Нас грела наша нравственная чистота, высота помыслов, жажда подвигов во имя Родины. Мы чувствовали свое моральное превосходство, и стиляги были для нас кем-то вроде классовых врагов, хотя их папаши были верные ленинцы-сталинцы.
Я сделал выбор в пользу князя Игоря столь решительно, как будто собирался описывать историю не его похода, а своего ракетного полка. Чувство солдатской солидарности с князем, наверное, сыграло свою роль. Чуть больше трех месяцев назад я слушал в Большом театре оперу Бородина "Князь Игорь", и вот вторая встреча с князем в университетской аудитории. Невероятное совпадение или подарок судьбы?
И вот уже исчезла аудитория, и перед моими глазами Большой театр, его ярко освещенное фойе, заполненное солдатами, сержантами, офицерами и генералами — участниками парада. Потом мы входим в указанную нам дверь и оказываемся на каком-то ярусе, я вижу зал, залитый мягким сиянием, сверкающий позолотой тяжелый занавес — все это грандиозно, великолепно и так близко!
Внизу настраивается оркестр — слышатся тонкие торопливые голоса скрипок, низкие мелодичные переговоры духовых инструментов, какие-то перезвоны, басовитый перебор струн, отдаленным громом несколько раз ухнул барабан.
Медленно гаснет свет, и начинает звучать величественная музыка, от звуков которой мне хочется встать по стойке "смирно", как на посту около полкового знамени. Музыка постепенно уносит меня в тот невероятно далекий, но сейчас очень зримый мир древнего Путивля, где собирается в свой трагический поход дружина князя Игоря.
Занавес раздвигается так медленно и незаметно, словно тает, и я не успеваю понять, что произошло: то ли зал соединился со сценой или сцена растворилась в зале и поглотила меня.
Мое сознание куда-то очень далеко отодвигает понятие "я в театре" и сменяет его другим — моим присутствием в древнем Путивле, рядом с князем Игорем, облаченным в доспехи, рядом с его белым живым конем. Прекрасная музыка волнует, рождает возвышенные мысли, чувство родства с княжеской дружиной, моей причастности ко всему происходящему.
Нарастает музыка, одно действие сменяется другим, увлекая меня в бурный водоворот красок, костюмов, лиц, блеска оружия — в стремительный полет героической трагедии...
...Когда смолкла музыка и я очнулся, то увидел себя в университетской аудитории, увидел, что уже написал в черновике последнее предложение моего сочинения и на черновик с моего лба падают капли пота. Ко мне подошел аспирант в очках, быстро просмотрел мой черновик, карандашом поставил несколько недостающих запятых и прошептал:
— Можете переписывать начисто.
Когда я переписал свое сочинение, он подошел опять, взял черновик и беловик и также шепотом сказал мне, что я могу идти. От двери я оглянулся и увидел множество спин, согнутых над столами. Каждый упорно боролся за свое светлое будущее...
Как потом оказалось, сочинение на эту тему писали всего два человека — я и еще одна девушка. Почему многих отпугнул князь Игорь? Скорее всего, это было безразличие к своей истории, отношение к ней как к красивой сказке. Никто, видимо, и князя Игоря не воспринимал как живого, реального человека.
Экзамен по русскому устно прошел нормально, а по литературе очень запомнился. Я с упоением отвечал минут сорок на вопросы чуть ли не по всему курсу. Экзаменаторы — две интеллигентные старушки с очень добрыми лицами — тоже, наверное, испытывали удовольствие от моей эрудиции. Отличная оценка! А время своего ответа я узнал совершенно точно потому, что, когда я начал отвечать, парни, стоявшие под дверью, засекли время. В коридоре все за меня переживали, думали, что меня заваливают, но больше всего каждый беспокоился о себе: если на мне у экзаменаторов разгорится кровожадный аппетит, то и следующим за мной тоже не сдобровать.
Немецкий язык я еле-еле вытянул на тройку. Вот когда я вспомнил нашу "немку" из техникума, которую все издевательски звали бабкой. Текст для перевода, как в наказание, достался мне чудовищно трудный, с совершенно незнакомой лексикой — о разработке торфяных болот. Вот уж чуднее не придумать!
Историю СССР сдал легко и блестяще — отлично!
Итого, я имел одну тройку и набрал двадцать один балл. Оставалось ждать решения приемной комиссии.
Два дня мы, изнывая от нетерпения и тревоги, с утра приходили в университет, слонялись по коридору или сидели в сквере, ожидая, когда нам сообщат результаты, и курили, курили. Тревога не оставляла меня ни на минуту: если я не пройду по конкурсу, то прощай университет — на следующий год приехать не смогу, да и не будет уже льгот демобилизованного сержанта.
Наконец нас пригласили в небольшой уютный зал, где проходили заседания ученого совета университета. Все робко расселись, почти не дыша от волнения.
В сопровождении молодой красивой секретарши вошел декан факультета, полноватый, интеллигентного вида, мужчина, тяжело опираясь на трость. Как мы потом узнали, бывший офицер, фронтовик. Он сел за председательский стол, секретарша положила перед ним папку с бумагами, декан обвел всех взглядом и сказал:
— Сейчас я прочитаю список тех, кто принят на отделение журналистики.
Список был составлен не в алфавитном порядке. Видимо, секретарша поленилась это сделать, и чтение списка было похоже на беглый артиллерийский огонь: никто не мог знать, будет ли попадание — назовут его фамилию или нет.
Я сидел, низко наклонив голову, смотрел в зеленое сукно стола и горячо молил Бога, чтобы декан назвал мою фамилию. Я слушал негромкий, спокойный голос декана, и каждая названная фамилия словно перерубала одну за другой нити каната, который удерживал меня над пропастью. Этих нитей становится все меньше и меньше, меня охватывают стыд и отчаяние — прочитан уже длинный список, но моей фамилии нет. Еще несколько слов декана — последние нити каната будут перерублены и я полечу в пропасть. Во мне все каменеет, и мелькает мысль: как перенести свое поражение с достоинством? Мне будет невыносимо стыдно и горько рядом с теми счастливчиками, которых приняли. Я буду чувствовать себя униженным их молчаливым снисходительным сочувствием.
Все ближе и ближе край пропасти: каждая следующая фамилия может быть последней. Внутри у меня пустота, от которой все замирает и сжимается. Идут последние секунды...
Я слышу свою фамилию и не верю ушам. В следующее мгновение я все-таки встаю по стойке "смирно", вопросительно смотрю на декана и вижу на его лице улыбку и то искреннее удовлетворение, которое бывает у офицера при виде бравого блестящего сержанта. Я без сил опускаюсь на стул, все еще не очень уверенный, что не ослышался. В одно мгновение с края пропасти я вознесся в зенит!
Через несколько минут мне приходится опять встать, декан называет мою фамилию и говорит:
— Я назначаю вас старостой группы.
Все смотрят на меня с интересом и некоторым недоумением: почему именно меня назначают старостой? Я сам озадачен не менее всех остальных, но это длится одно мгновение, я оглушен и ослеплен своим счастьем.
Декан поздравляет нас с поступлением в университет, произносит короткую речь, но я вижу по лицам поступивших, что ни до кого смысл его слов не доходит — все хмельны от радости!
Это была моя великая победа! В эти первые минуты и в последующие многие часы я испытывал ощущение полета, я парил над землей и ликующей душой хотел обнять весь мир! В эти звездные часы для меня не было на земле ни одного чужого человека — все были самыми родными и близкими, я всех любил до восторженных слез.
Оказаться на тенистой зеленой улице после невероятного напряжения было невыразимо приятно, почувствовать дуновение ветерка и солнечное тепло на своем лице. Медленно возвращалась к жизни моя душа, которая замерла в те минуты, когда решалась моя судьба.
Первым делом я зашел на телеграф и послал маме телеграмму из двух слов: "Поступил университет". Об этом мгновении я трепетно мечтал целый месяц. Когда я увидел эти слова, написанные моей рукой на сером телеграфном бланке, то наконец уверовал в свое счастье, услышал небесную музыку в своей душе и слезы выступили на глазах. Я знал, что мама тоже заплачет от радости, когда получит мою телеграмму. Это будет для нее большой радостью за многие годы. Знаю, она молилась за меня неустанно. Господь услышал ее молитву, и теперь душа ее наполнится покоем. Тихим, глубоким и светлым, как свет лампады перед иконой.
Медленно шел я по тенистой зеленой улице, упиваясь переполнявшим меня счастьем. Я смотрел на прохожих и улыбался. Они и не догадываются, что навстречу им идет самый счастливый человек на свете — студент университета! Как я жалел, что теперь у студентов нет форменной одежды, как это было в России до революции, — тогда студентов узнавали издалека.
Через несколько дней шумные ватаги первокурсников — филологов, журналистов и экономистов — погрузили в автобусы и увезли километров за тридцать в предгорья, в совхоз, убирать помидоры.
Днем мы собирали помидоры, грузили ящики в машины и ждали вечера. Под теплым звездным небом вечерами долго звенели гитары, слышались смех, песни, велись разговоры о предстоящей учебе, студенческой жизни. Как сладостно и еще непривычно звучало для нас слово — студент! Какую гордость испытывал каждый при мысли, что он — студент! Наверное, только на первом курсе можно увидеть, чтобы сразу так много людей были одинаково счастливы.
Все перезнакомились, и через несколько дней казалось, что мы знаем друг друга давно. Каждому хотелось казаться умным, значительным и всезнающим. Отчетливее стали проступать и некоторые черты характеров, это было особенно интересно наблюдать.
К примеру, сын известного местного поэта — высокий, смуглый, косноязычный — ходил важно, держался вальяжно и на всех посматривал со снисходительной улыбкой, как на дурачков. Он сносно бренчал на гитаре, слабым низким голосом пел лирические песенки и при этом держался так, словно всем оказывал великую честь. Песенки были сентиментальные и очень примитивные, но они нравились девчонкам. Девчонки тесным кольцом собирались вокруг певца, а он понимал это как свою неотразимую обаятельность. Как все Нарциссы, он был весьма глуповат.
Первая же сессия показала, что этот сынок — тупица и бездарь, да к тому же ленивый. Когда ему на экзамене ставили двойку или выпроваживали с зачета, он смотрел на преподавателей с легкой презрительной усмешкой, словно не понимал, что происходит и почему его так оскорбляют. Потом ему кто-то подсказал такую хитрость: он стал сдавать экзамены последним, чтобы никто не видел его позора.
Со мной как-то сразу подружился высокий, очень худой паренек с тонким восточным лицом. Он и на поле старался работать рядом со мной. Угловатый и очень стеснительный, он постепенно рассказал о себе: вырос в небольшом городе, родители — врачи местной больницы. После восьмого класса, как он сам сказал, пошел в люди, чтобы получше узнать жизнь. Начал работать и учиться в вечерней школе, которую окончил с золотой медалью. Он был невероятно начитан, прекрасно знал живопись и рисовал сам. Под большим секретом он рассказал мне о том, что мечтает написать такую картину: под могучим дубом сидит юноша-гений и смотрит вдаль, перед ним открываются необозримые просторы — весь мир!
— Да, замысел грандиозный, — сказал я. — А как зрители узнают, что юноша — гений?
— Это легко понять по лицу юноши. У него очень высокий лоб, бледное лицо, а глаза горят вдохновением. Этот замысел у меня появился давно, и я обязательно его осуществлю.
— Может быть, тебе надо было учиться живописи?
— Нет, я очень хочу писать!
Как показало время, он не ошибся: он стал неплохим писателем-фантастом, может быть, в одном из своих будущих романов он и создаст образ юноши-гения?
Я слушал его и думал: пусть в его мечтах пока много наивного, но он уже личность, такая идея не могла прийти в голову посредственности. Почему именно юноша-гений? Наверное, этот мальчик чувствует в себе недюжинные силы и способности. То, что в юноше-гении он видит себя, я понял сразу, и, как ни странно, это не вызвало у меня ни удивления, ни иронии. И то, что на будущей картине, которая существует пока только в его воображении, юноша-гений пытается увидеть весь мир, есть символическая и плодотворная идея. Наверное, человек так и должен смотреть на мир — как можно дальше и шире!
Хотя я был старше его на три-четыре года, он показался мне мудрым и зрелым. У меня не было такой большой идеи, мечты. Вернее, не было такой дерзкой смелости, чтобы создать подобную мечту.
Этого застенчивого и угловатого мальчика звали Артур Маликов. От какой-нибудь пустячной шутки наших девчонок его лицо вспыхивало таким румянцем, что это вызывало дружный смех. Он втягивал голову в плечи, и на его лице появлялась сконфуженная и какая-то виноватая улыбка. Кто бы мог подумать в эти минуты, что Артур поставил перед собой цель объять необъятное: увидеть и понять весь мир?
Артур Маликов быстро стал любимцем всей группы, кем-то вроде сына полка. Он был чист, наивен и необыкновенно добр. Рядом с ним все чувствовали себя очень зрелыми, многоопытными, и каждому хотелось чем-то помочь Артуру.
Маликов повлиял на меня самым благотворным образом: он заставил меня внимательно посмотреть на самого себя, попробовать понять, какой я и на что способен. До знакомства с Маликовым я тоже любил мечтать, но это были мечты, которые не требовали действия, — мечты для услаждения души и воображения.
Закончились полевые работы, и мы вернулись в город. На первую лекцию мы пришли, как на священнодействие, празднично одетые, торжественные и немного взволнованные: начинается настоящая студенческая жизнь!
Первой была лекция по античной литературе. Преподавателем оказалась очень молодая высокая блондинка с гладко причесанными волосами и точеным лицом античной статуи. Холодноватыми светлыми глазами она оглядела нас, напряженно стоявших за столами, и изящным жестом разрешила сесть.
К середине лекции мы сидели завороженные, незаметно оказавшись на берегах лазурного моря, где среди изумрудной зелени садов и виноградников стояли величественные белые дворцы. На этой земле жили цари, полководцы, философы. Здесь рождались великие идеи, создавались произведения искусства, которые и через многие столетия будут волновать и восхищать людей.
Потом она рассказывала о Гомере, и вдруг стала декламировать "Илиаду" на греческом языке. Мы онемели от восторга. Такого еще никому из нас не доводилось слышать.
— Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос!
Да, так сказать об утренней заре мог только великий художник и мудрец. Нас начали приобщать к античной красоте и мудрости, о которой никто раньше и не слышал, а она существовала и обогащала весь мир. Нас же в школе изводили нудными изысками типа: в чем заключается оптимизм романа "Разгром" или кто такие "лишние люди".
Я посмотрел на Артура Маликова. Глаза его ярко блестели, он слушал, весь подавшись вперед, словно готовился взмыть и улететь в те времена, когда под могучими стенами Трои стоял густой звон мечей, воздух сотрясали яростные крики воинов, ржание коней и грохот колесниц. Можно было только догадываться, что происходило в душе юного романтика.
К чести факультета будет сказано: у нас не было ни одного плохого преподавателя — все специалисты высокого класса и интересные люди.
| Александр Владимиров© 2010 – 2013 | Мой почтовый ящик |