| О себе | Рассказы | Повести | Романы | О сайте |
Когда подлетали к аэропорту назначения, с моря пришел туман, и наш самолет будто повис в сизо-белом дыму. Тревожно сжалось сердце: вдруг наше счастье вместе с самолетом заблудится в тумане и разобьется?!
Далеко внизу темнело море, оно казалось бездной под хаосом стремительно несущегося тумана.
Самолет сделал плавный разворот и круто пошел на снижение, прямо к черной бездне. Совсем близко показалось вздыбленное море. Крутые зеленые волны с белыми клочьями пены вырывались из тумана и, вскипая под ветром, пропадали в сизой мгле. На мгновение показалось солнце, море ослепительно вспыхнуло и сделалось ярко-зеленым.
Рива, улыбаясь, отвернулась от иллюминатора. Она была очень радостной и счастливой. Зеленый блеск моря причудливо отразился в ее голубых глазах, и это сияние хлынуло в мою душу, затопляя ее блаженством...
И вот мы приземлились на нашем необитаемом острове, где нас ждала упоительная жизнь вдвоем, прекрасная и долгожданная. Впереди была целая вечность — отпуск!
Мы уехали в маленький поселок, подальше от переполненных пляжей. Пожилая армянка сдала нам белый домик, в котором едва помещались две кровати и столик. На стене висела репродукция картины "Девочка с персиками". Девочка целый месяц внимательно смотрела на нас огромными черными глазами. Я находил большое сходство между девочкой и Ривой, и это ее очень забавляло:
— Если я девочка, то ты персик, который я очень хочу съесть. Берегись!
— Я очень хочу быть этой жертвой.
— Нет, в детстве я очень любила хранить гостинцы и подолгу любовалась ими.
— У меня в детстве гостинцев почти не было.
— Бедненький, — Рива ласково погладила мою щеку и едва коснулась губами моих губ. — Я постараюсь стать твоим новым счастливым детством.
Наш домик стоял в винограднике на берегу моря, и с первых минут нашей жизни в нем нас не оставлял ровный, дремотный шум волн. Море неторопливо рассказывало нам какую-то чудную сказку, и мы невольно прислушивались, стараясь понять ее смысл.
Полная, седеющая хозяйка с агатовыми глазами, в ярком шелковом халате, с первого взгляда угадала в нас влюбленных, а не мужа и жену. Об этом было очень легко догадаться по нашим сияющим лицам. Рива залилась густым румянцем. Смущение ее было так трогательно, что я подумал: в ее жизни, как и в моей, тоже не было настоящей любви, а только ее мираж. И, может быть, сейчас все только начинается?
Мы бросили чемоданы, торопливо переоделись и побежали к морю. Хозяйка задумчиво посмотрела нам вслед.
Восхищенные, мы остановились у пенной полосы легкого прибоя. Волны расползались на песке у наших ног. А впереди, насколько хватало взгляда, сверкала и искрилась под солнцем зеленовато-голубая безбрежность моря. Мы смотрели в его простор так жадно, словно хотели рассмотреть, что ждет нас впереди.
Я взглянул на Риву. Солнечный блеск отражался в ее глазах, и они излучали такую нежность, что под горячим солнцем я почувствовал колкий озноб.
Рива обняла меня, ее густые черные локоны уже волнующе пахли морем и солнцем. Она поцеловала меня так нежно и сильно, как тогда в юности, на берегу зимней реки, около зеленоватых глыб льда. Этим долгим поцелуем она как бы возвращала нас к истокам нашей юношеской любви, такой робкой и целомудренной, словно не было ни долгой разлуки, ни горечи наших ошибок и разочарований. Ничто не унизило и не оскорбило нашу любовь. От этого падения нас словно кто-то оберегал. Наверное, терпеливый и заботливый ангел-хранитель нашей любви.
...В первый вечер мы долго сидели на берегу и смотрели, как из-за моря поднимается большая красная луна, постепенно наливаясь серебристым сиянием. По темной глади воды заструилась лунная дорожка, и стало видно, как у самого горизонта вспыхивает и гаснет черта, разделяющая небо и море.
— Не могу поверить, что мы опять вместе, — тихо сказала Ревекка, задумчиво глядя в морскую даль. — Эти годы... разные события... ненужные люди. И нет самого необходимого — жизни души...
— Сейчас мне кажется, что мы никогда не разлучались, — сказал я. — А все эти годы я думал, что мы никогда не встретимся.
— Я вспоминала тебя редко... по какому-нибудь поводу, но твое присутствие я чувствовала постоянно.
— А я всегда думал о тебе. Ты меня никогда не отпускала, я жил вместе с тобой в каком-то замкнутом пространстве. Там были только ты и я. И так все годы.
— Зачем-то судьбе было угодно разлучить нас, — грустно сказала Ревекка.
— На этот вопрос нам никто не ответит.
— Есть судьба, и никто не поспорит с ней. Да и я поспешила с замужеством. Что-то останавливало меня, но я не остановилась. Это душа говорила мне, а я не послушала ее.
— "Во всяком деле верь душе твоей". Это когда-то сказала мне одна очень мудрая женщина. Когда я поступал по этому завету, у меня не было ошибок. Потом я прочитал эти слова в Библии.
Рива сидела задумавшись. Нежность и жалость пронзили меня, я взял ее руки и стал целовать. Ее руки были холодны и чуть подрагивали, несколько теплых слезинок упало на мое лицо. Ее слезы поползли по моей щеке, перемешиваясь с моими слезами, и я почувствовал на губах их солоноватый вкус.
Мы сидели молча, обнявшись. "Может быть, море — это слезы всех влюбленных, которых разлучила судьба, а шум прибоя — это стук их сердец? — подумал я. — Тогда мы с Ривой не одиноки".
Прозрачная луна стояла уже высоко. На черной глади моря вспыхивали и гасли искры. Цикады наполняли ночь сухим треском, светлячки зеленоватыми звездочками плавали между черными кустами. Стало прохладно. Рива зябко поежилась, и мы вернулись в наш игрушечный домик.
Как шаловливая девочка, Рива со смехом быстро забралась под одеяло и так сильно прижалась ко мне, что я почувствовал стук ее сердца.
И опять я был одно целое с Ревеккой: вместе со своим теплом она растворилась во мне.
"И будут (два) одна плоть. И были оба наги, и Адам, и жена его, и не стыдились".
Лунный свет заливал нашу белую комнатку голубоватым сиянием. Тяжелые черные локоны Ривы разметались по подушке, а ее глаза звали за ту сияющую полосу на горизонте, которая разделяла ночное море и светлеющее небо...
Мы просыпались рано и шли к морю. Нам нравилось идти по пустынному берегу, чувствовать босыми ногами прохладный песок и ждать восхода солнца. Солнце всплывало медленно, некоторое время висело багровым шаром в белесой мгле, постепенно раскаляясь до золотистого блеска. В утреннем тумане оно было похоже на солнце, которое изобразил мой школьный учитель рисования Юрий Сергеевич, когда писал копию картины Айвазовского "Девятый вал". Мне даже показалось, что я чувствую запах красок, холста, а в своей руке — кисть, которой сделал последний мазок желтой краской, волшебно превратившей белое пятно в живое солнце.
Я рассказал Риве об этом замечательном человеке, который дал мне первые уроки живописи, научил видеть и чувствовать краски мира.
Я видел горячее золотое солнце, зеленое море, белый песок, и мне казалось, что мы с Ривой идем внутри огромной картины, которую пишет невидимый художник, и безмерно счастливы. Только бы этот художник не надумал писать девятый вал — самый мощный и разрушительный, который может настигнуть нас. Наш девятый вал уже прошел над нами. Мы спаслись, и обломки наших надежд все еще плавают вокруг нас...
Солнце поднималось, туман таял, и мы медленно входили в море, словно совершали какой-то священный обряд. Потом мы резвились в воде, и я любовался смуглым, гибким телом Ревекки, когда она плыла чуть поодаль. Мы ныряли и, распластавшись под водой, смотрели на причудливую игру солнечного света на камнях, устилавших дно. Они казались самоцветами.
Уставшие и продрогшие, мы выходили на берег и согревались в объятиях. Какие это были блаженные минуты! Мягкое утреннее солнце ласкало нас, тепло пробуждало желание, и мы отдавались любви свободно и щедро. Вокруг нас были только небо, море и пустынный берег. Простор и уединение преобразили нас: мы не уставали дарить друг другу ласки. Наши истосковавшиеся души жадно утоляли многолетнюю жажду любви и никак не могли насытиться. Непрерывная сладкая пытка не отпускала нас: одна вспышка рождала другую. И какое это было счастье знать, что насыщение никогда не наступит!
...Чем меньше оставалось дней до конца отпуска, тем чаще ко мне приходили грустные мысли:
— Что будет потом? Что ждет нас?
Жизнь на "необитаемом острове" заканчивается, и надо возвращаться в многолюдный и очень непростой мир.
Рива заметила мое настроение, хотя я и старался не подавать вида. Она как-то посмотрела на меня ласково и задумчиво, и в ее глазах появился тот мягкий свет, который появлялся в минуты нашей самой большой нежности. Этот свет пробудил меня от смутного беспокойства, и мне стало стыдно за свое неверие.
Она поняла, что тревожит меня. Рива настолько точно чувствовала мое состояние, словно я только что сам рассказал ей о нем. В ее глазах было что-то такое пронзительно доброе и понимающее, что я задохнулся от нежности к ней и жалости к нам обоим. Какая-то детская обида, непонятно на кого, сжимала мою душу: все кончается, и мы без всякой вины изгоняемся из нашего рая.
— Мы должны верить в судьбу, — ласково сказала Рива.
К этому времени я уже давно разучился плакать. От сильного волнения у меня только сухо блестели глаза и горели щеки.
— Можно верить в судьбу, — сказал я, — но мне хочется верить и в нас.
— Мы уже никогда не потеряем друг друга, — в голосе Ривы была такая спокойная уверенность, которая обрадовала меня своей твердостью и какой-то счастливой обреченностью. Я понял, что такую твердость никто и ничто не разрушит.
Дня за три до нашего отъезда подул сильный ветер, пошли облака, и к ночи разыгрался шторм. Ветер становился все сильнее и свистел все пронзительнее. Море шумело глухо и яростно. Наш домик сотрясался от ветра.
Мы лежали в темноте обнявшись и прислушивались к шторму. Волны тяжело разбивались о берег, а ближе к полуночи они уже обрушивались с пушечным грохотом. Земля дрожала от их ударов.
— Мне немного страшно, — прошептала Рива.
Я чувствовал, как от каждого удара волн о берег она вздрагивала и прижималась ко мне все сильнее, и мне радостно было думать, что я ее единственная защита.
— Мы же не в открытом море, — сказал я, чувствуя, как ее локоны касаются моих губ. — Мы с тобой на самом надежном корабле — нас держит огромная, надежная земля...
И я стал целовать ее губы, горячие и очень чуткие. В темноте Рива казалась мне маленькой испуганной девочкой. Я говорил ей нежные слова, вслух мечтал о том, как мы долго и счастливо будем жить вместе и как у нас родится голубоглазая девочка, такая же красивая, как и ее мама.
Под утро мы незаметно и крепко уснули. Проснулись поздно — от тишины. Шторм прошел. День был серый, облачный. Не хотелось вставать из теплой постели. Вскоре мы опять уснули, а проснулись в сверкающий, солнечный полдень. Казалось, что черная штормовая ночь с грохотом волн нам приснилась.
...Мы пришли на берег с той легкой грустью, которая бывает перед отъездом из любимых мест. Изумрудные волны, гладко сверкая под солнцем, были уже кроткими, ласковыми, и от их вчерашней свирепости не осталось и следа. На белом песке валялись черные коряги, выброшенные штормом, пустые бутылки, обрывки рыбачьих сетей с оранжевым поплавком.
Совсем близко от берега мелькали дельфины. Их явно что-то привлекало. Мы присмотрелись и увидели, что неподалеку на волнах покачивалось неподвижное тело маленького дельфина. Малыш был мертв.
— Его выбросило волной на берег, и он разбился, — предположил я.
— Бедненький, — прошептала Ревекка, и на ее длинных ресницах задрожали слезы.
— Дельфины, наверное, хотят забрать тело погибшего детеныша, но они не могут подплыть поближе, потому что здесь очень мелко, — сказал я. — Надо им помочь.
— Я читала о дельфинах, — сказала Ревекка. — Это очень умные создания, они спасали утопающих... Они любят людей и доверяют им...
Я быстро разделся и вошел в море. Вода после шторма была очень холодная. Когда я приблизился к погибшему дельфину, вся стая забеспокоилась и начала плавать еще быстрее. Я обнял холодное, скользкое тело дельфина и медленно поплыл с ним в море. Я уже отплыл достаточно от берега, когда огромный дельфин вынырнул рядом со мной. На меня взглянул его глаз, как мне показалось, пристально и по-доброму. В следующее мгновение вся стая вместе с мертвым дельфином скрылась в волнах.
— Они забрали погибшего и ушли в море, — сказал я, выходя из воды.
— Я видела, как дельфин вынырнул рядом с тобой, и ужасно испугалась, — сказала Рива. — Он такой огромный. Знаю, что они добрые, но все-таки испугалась...
— Они теперь уже далеко.
— Есть примета: если прикоснуться к дельфину, то будешь очень счастливым, — сказала Рива.
— Счастливых людей в мире больше, чем дельфинов. Многие дельфинов и не видели никогда, а счастливы. Как это объяснить?
— Ну, это так, наивная легенда, — улыбнулась Ревекка. — Примет много, стало бы только больше счастливых людей...
— Я счастлив только от прикосновения к тебе. Ты для меня все моря и все дельфины мира, — сказал я, целуя ее. — Только не уплывай без меня. Не то меня постигнет печальная участь этого маленького дельфина: шторм выбросит меня на берег, и я разобьюсь...
Из солнечной дали, от горизонта, к нам катились волны, увенчанные белыми гребешками пены. Голубое небо было над нами, а мы стояли обнявшись, и зеленые волны расползались на белом песке у наших ног...
За день до отъезда мы сидели на берегу моря и смотрели в спокойную даль. Под грустью, как огонь под слоем пепла, медленно угасала наша радость. Какая-то щемящая мелодия все время тихо звучала в моей душе.
— Жил старик со старухой у самого синего моря, — подавляя горечь, сказал я. — И вот пришел конец сказки. Они уезжают. Как им быть дальше?
— Что делать? — в раздумье сказала Ревекка. — Я не могу оставить родителей и приехать к тебе. Мама стала часто болеть — сердечно-сосудистые проблемы. Болезнь нашего нервного века. Папа очень переживает за маму. Он ее безумно любит, и у него заметно ухудшилось здоровье. Хорошо, что я врач. У меня дома и поликлиника, и процедурный кабинет. Моя дочь учится в восьмом классе. У нее очень сложный характер. Както мама, шутя, спросила у нее: "Юля ты хочешь, чтобы у тебя был другой папа?" Знаешь, что она ответила? "Если придет другой папа, я уйду из дома и брошусь под трамвай!" Мы все были в шоке. Мама так плакала!
— Я очень хорошо помню себя в этом возрасте, — сказал я. — Знаю, на какие дерзкие и непредсказуемые поступки способны дети.
Говорил и чувствовал, как земля быстро уходит у меня из-под ног: совместная жизнь с Ривой невозможна!
— Предположим, — начал я размышлять вслух, — я перееду в наш город, сниму комнату. Устроиться по своей специальности я не смогу даже в многотиражную газету. Университет теперь кует кадры на очном и заочном отделениях. В городе их наверняка уже избыток. В Дивнодымске я заместитель редактора областной молодежной газеты, а здесь придется начинать с нуля, да и этого нуля по сути нет. А без журналистики я себя уже не представляю. Идти на станцию осмотрщиком вагонов?
— Нет, такой жертвы я не приму, — грустно улыбнулась Рива. — Не помню, кто сказал, но сказал очень правильно: нельзя отдавать завоеванные вершины. Ты очень дорого заплатил за свою победу. У меня не будет полного счастья, если ты будешь хотя бы чуть-чуть несчастлив.
За время, что мы были на побережье, я много рассказывал Ревекке о себе. Это была длинная и откровенная исповедь. Я должен был это сделать. Эта исповедь была как очищение и покаяние. И желание идти новым в новую жизнь, в которой опять появилась Рива.
Много рассказывала о себе и Рива. Я слушал ее, и каждая ее неудача или горе болью отдавались в моей душе. Мне казалось, что если бы мы были вместе, то этого бы не случилось, я уберег бы ее и защитил. Наши неудачи были как-то удивительно похожи, словно судьба наказывала нас одинаково. Может, в нашем разрыве мы были одинаково виноваты?
Мы еще были вместе, но уже какая-то невидимая преграда начала подниматься между нами. Наше время истекло, и надо было, как из гостей, возвращаться домой. Мое воображение уже начинало рисовать какие-то новые потери, долгие разлуки, мои страдания в одиночестве.
"Что делать?" — этот вопрос я задавал себе много раз и не мог найти ответа. Чувствовал свое бессилие, похожее на тяжкое удушье. Ощущение каменной стены вокруг себя. Мы словно попали в какое-то заколдованное царство: только что мы владели несметными сокровищами, и вот опять мы нищие. Сложность этой задачи только подогревала мое упорство. Я должен прорвать эту новую блокаду судьбы. Я ждал годы, но теперь готов был сражаться за каждую минуту нашего общения.
Свидания... Да-да, именно свидания! Свидания — вот что нас спасет! Я буду приезжать два-три раза в месяц, и мы будем встречаться. Дальше логика и воображение повели меня уже совсем быстро. И вот я нашел счастливое решение.
— Тебе какое-то время придется побыть дамой с собачкой.
— Ничего не понимаю, — устало улыбнулась Рива.
— Помнишь рассказ Чехова "Дама с собачкой"? Фильм?
— Прекрасно помню.
— Гуров ездил на свидание к Анне Сергеевне в другой город, и они хоть как-то, но были счастливы.
— Милый мой Гуров, — Рива обняла меня, и по ее щекам поползли слезы.
— Если мы опять встретились, то это судьба, — сказал я, целуя ее заплаканные щеки. — Обещай мне, что ты никогда не будешь плакать. Теперь мы уже навсегда вместе.
— Милый, — прошептала Рива, и ее глаза наполнились голубым светом, как васильки после теплого дождя, освещенные солнцем. В ее душу возвращались покой и радость. Этот голубой свет был и моим счастьем.
...Расстались мы в нашем городе. Я посадил Риву в такси, мгновения — и машина исчезла в уличном потоке. Рива осталась во мне и опять растворилась в этом мире. Она была реальностью и миражом одновременно. Опять началось мое одиночество.
Почти без сил я опустился на скамейку. Мимо проносились машины, автобусы, шли люди. И все это — мимо, мимо... Осталась только Рива — центр этого мира, его смысл и любовь.
...Время езды до Дивнодымска тоже как-то скользнуло мимо моего сознания, я думал о нашем будущем. В настоящем я был переполнен счастьем. А люди и город, куда я ехал, стали мне безразличны. Я ехал туда, как в ссылку.
Пошли дни, и жизнь продолжалась воспоминаниями о давнем и недавнем прошлом.
Когда мы были на море, Рива посмотрела как-то на роскошный цветник около домика, где мы жили, и сказала:
— Все эти годы я помнила, как ты приходил ко мне на свидание и приносил огромные георгины. Помнишь?
— Еще бы! Особенно помню, как я ужасно стеснялся идти с цветами по улице. Ведь каждому встречному было ясно, что я иду на свидание.
— Ах, какие это были чудные георгины! Темно-красные и бордовые. В капельках росы. Как восхитительно они пахли дождем!
— Как хороши, как свежи были розы! — сказал я, чувствуя, что те дни и те георгины все эти годы тоже жили в моей душе.
...Давние милые георгины! В то лето мы снимали комнату в большом деревянном доме на берегу реки у Зои Акимовны Перегудовой. Это была высокая, очень худая женщина с хорошими манерами. Она когда-то училась в гимназии, окончила музыкальное училище. Одну из комнат ее дома занимали огромный черный рояль и шкафы с книгами. Время от времени она подолгу с увлечением играла, а я слушал через стенку. Книги она читала запоем и очень много. Знала историю России и генеалогию русских царей как таблицу умножения.
Она как-то догадалась, что я влюблен и хожу на свидание к девочке. И вот однажды вечером, когда я собрался уходить, она сорвала огромный темно-бордовый георгин, протянула мне и сказала:
— На свидание надо приходить с цветами. Так было принято в дни нашей молодости.
И глубоко, прерывисто вздохнула. У нее, наверное, были очень приятные воспоминания о своей молодости.
Я покраснел от смущения и поблагодарил за цветок. Так постепенно я переносил Риве все георгины.
Глядя на меня с задумчивой нежностью, Рива сказала:
— Цветов мне потом дарили много... Но так робко, с такой трогательной нежностью, как ты, никто и никогда. Мне кажется, что эти георгины и были самыми дорогими цветами в моей жизни. Ты и сам был так юн, так трогательно наивен... Боже, как давно это было и как дорого все это теперь!
Ревекка некоторое время молчала и смотрела на золотисто-розовый закат.
— Мне очень жаль тебя того, юного, — задумчиво сказала она.
— А мне жаль себя нынешнего. Я ведь тот, давний, и нынешний одновременно. Ничто не прошло, и ничто не изменилось...
— Прошло время, — дрогнувшим голосом сказала Ревекка.
— Ушла целая жизнь, — сказал я.
— Ушли две жизни, — сказала она. — Я тогда думала, что разрыв наш навсегда. Знаю твою ранимость, твою гордость...
— Мое возвращение к тебе началось давно, когда я еще служил в армии. На втором году службы я очень много писал стихов. Все стихи были или о тебе, или о нас.
Вот так начиналось одно из них:
Догорает полоска зари, Я раскаянья полон, и жаль, Что последнее слово — "прости!" — Замерло в ледяной январь.
Вот когда я уже начал винить себя в нашем разрыве. Я послал это стихотворение Володе Шебанову в Заполярье, где он тогда служил. Знаешь, что он мне написал, кроме того, что ему понравились стихи? "Судя по этим стихам, твои чувства к Риве останутся такими навсегда". И я тогда с ним согласился. Как видишь, мы оба оказались правы.
— Эти стихи тебе надо было послать не Володе, а мне, — сказала Рива. — Понимаю, что ты не мог это сделать. А случись все именно так, давно и многое в наших отношениях было бы по-другому.
— Мне тоже казалось, что возврата не будет. Хотя в глубине души оставалась какая-то невозможная надежда. Надежда-невозможность. Я не думал, что ты можешь развестись с мужем. Твой муж никогда для меня реально не существовал. Ты и кто-то другой — вместе, просто не укладывалось в моем сознании. Ты и только ты, одна, единственная, недоступная ни для кого. Только с таким представлением о тебе я и мог более-менее спокойно жить. Наверное, вот так люди незаметно сходят с ума от безответной любви. Да, эта ситуация похожа на ту, когда человек пытается лбом пробить стену. Он обречен на гибель, хотя, может быть, он это смутно и понимает, но отступить не может, потому что очень хочет пробить эту стену...
— А если посмотреть внимательно, — сказала Ревекка, стены никакой и не было. Мы порою строим эти стены в нашем растревоженном воображении. И еще потому, что не всегда доходим до сути вещей. Когда я получила твое письмо, то была ошеломлена и очень обижена. Я подумала, что тебе наша дружба надоела и ты хочешь перемен, новых впечатлений.
— А мне помешала встретиться с тобой и все объяснить моя юношеская стеснительность, и еще глупая гордость. Мне казалось, что это как-то меня унизит. Я хотел только одного: чтобы ты была свободна и счастлива.
— Вот уж истинно: благими намерениями выстлана дорога в ад, — улыбнулась Ревекка. — А я оказалась и несвободной, и несчастной. Все получилось наоборот. Обида на тебя подстегнула меня принять это поспешное и ошибочное решение о замужестве. Не буду рассказывать, почему не сложилась моя семейная жизнь. Моя история, наверное, мало отличается от других подобных историй. Но в этом виновата только я.
— Не будем больше никогда говорить об этом, — сказал я. — Будем считать, что тех жизней ни у тебя, ни у меня не было. Зачем травить душу? — И я постарался перевести разговор на другую тему: — Занималась ли ты музыкой в эти годы? Ты прекрасно играла на фортепьяно. Очень хочу послушать тебя.
— Занимаюсь с дочкой. Она учится в музыкальной школе. Мы бываем с ней на концертах в филармонии. Она очень увлечена музыкой.
Странно, но после этих слов я почувствовал что-то похожее на ревность: мне хотелось бывать с Ривой на концертах, но все повернулось по-другому.
— В тягостное время моей семейной жизни, — сказал я, — я настолько устал душой и так она была переполнена горечью, что я перестал чувствовать музыку, она не волновала меня, не радовала. Моя душа как бы оглохла. Это меня испугало: неужели я настолько отупел и забит жизнью, что превращаюсь в животное? Раньше моя душа так сильно и так тонко отзывалась на хорошую музыку, что я чувствовал какую-то вибрацию своей
души, словно не инструменты, а сама душа исполняла произведение.
Сознание своей душевной глухоты стало сигналом к разрыву семейных отношений. Надо было спасать душу. Никаких отношений с женой давно не было, а так, пошлая видимость.
— Все это мне тоже хорошо знакомо, — сказала Ревекка.
— И разочарования мои тоже были очень острые, потому что все эти невеселые открытия приходили всегда неожиданно.
— Теперь мы готовы к полноценной семейной жизни. У нас такой сильный иммунитет ко всему, что разваливает семью,
— сказал я. — Такой опыт...
— Только применить этот опыт пока невозможно, — грустно сказала Ревекка. — Дочь почти взрослый человечек. Если бы мы встретились, когда она была совсем малышкой...
— Что зря мечтать о невозможном, — сказал я. — Будем думать о реальном. Мы в том возрасте, когда о романтике вспоминают с грустной улыбкой.
— Нет, ты не прав, — решительно возразила Ревекка. — Я не позволю своей душе жить приземленно. Я не собираюсь стареть раньше времени. Да и вообще, я не разрешу себе стареть. Понимаешь, никогда! Я знаю, что это возможно. Пример
— моя мама. В ее годы она остается порывистой, влюбленной в жизнь! Она никогда ни к чему не теряет интереса. Она очень молода душой. Только вот ее болезни...
— Часто беспокоят?
— Чаще, чем должно быть. Особенно на маму подействовало мое неудачное замужество. Она слишком любит меня, чтобы мои неудачи переживать более спокойно. Знаю по себе: чем сильнее любовь, тем острее страдание.
Ревность мучительно полоснула меня. На какие-то мгновения появилось чувство отчуждения к Риве: она вспоминает свою любовь к кому-то!
Но потом словно что-то толкнуло меня: почему к кому-то, а не ко мне? Почему я унижаю себя?
Как я мог так цинично подумать о Риве, чтобы со мной она вслух вздыхала о любви к кому-то? Наверное, это говорила во мне боязнь опять потерять ее, и даже малейший повод пробуждал тревогу.
...Уже в Дивнодымске я долго думал о том, в чем мне найти спасительную точку опоры для души, пока мы с Ревеккой в разлуке. Когда мы были вместе, поездки в другой город на свидания представлялись мне легкими и доступными. Но вот закрутились рабочие будни: командировки, разные мероприятия, на которых надо присутствовать, дежурства...
Самым тяжким было, когда подходили выходные, но нельзя было уехать по очень уважительным причинам. В какой-то степени спасали письма и телефонные разговоры, но все это оставляло ощущение неполноты и только сильнее разжигало желание встретиться.
Накануне одного из выходных я созвонился с Володей Ше-бановым, Борисом Грачевым и Ривой. Решено было собраться у Володи. Рива еще не была знакома с Борисом, и мне было интересно посмотреть, какое впечатление она произведет на моего друга. На эту встречу я ехал с большим нетерпением еще и потому, что всех давно не видел.
Володя был в ударе гостеприимства. Мы с ним крепко обнялись. В середине зала красовался стол, уставленный закусками, а в центре его огромный букет цветов. Приехал Борис, а минут через десять — Рива. Все были нарядные и чрезвычайно оживлены, как бывает при встрече настоящих друзей.
Когда я стал знакомить Риву с Борисом, то по его чуть лукавому взгляду понял, что он уже догадался о наших отношениях с ней.
Пожимая ей руку, Борис сказал, едва заметно улыбаясь:
— О вашем существовании я ничего не знал, но по стихам моего друга догадывался, что вы есть. Именно вот такая! — и, обернувшись ко мне, спросил: — Почему ты скрывал такую очаровательную девушку?
— Боялся соперничества, — пошутил я.
Володя обнял меня за плечи и, как когда-то в юности, сказал:
— Он скромняга! Всю жизнь такой. А какие он стихи прекрасные пишет! Настоящая поэзия!
— Не пишу, а писал, — уточнил я. — И стихи были слабые, ученические...
— Нет, не скажи, — горячился Володя. Он был такой же энергичный и темпераментный, как и в юности. Так же быстро чем-то восхищался, воспламенялся, только немного пополнел, посолиднел. Он уже работал в управлении железной дороги.
— Помню, у меня было сентиментальное настроение и я послал тебе какие-то стихи, — сказал я.
— Не какие-то, а вот эти:
Догорает полоска зари, Я раскаянья полон, и жаль, Что последнее слово — "прости!" — Замерло в ледяной январь.
И Володя с подъемом прочитал все это большое стихотворение до конца. Я удивился его памяти и мельком взглянул на Риву. Она сидела, вся замерев, чуть подавшись вперед, и не спускала глаз с лица Володи.
— Когда я читал эти стихи солдатам нашей роты, — сказал Володя, — ребята так аплодировали, что пришлось читать еще два раза.
— А я и не знал, что стал знаменитым, — грустно пошутил я. — Стихи ушли вместе с юностью.
— Вот это ты зря, — с укоризной сказал Володя. — Тебе надо продолжать писать.
Разговаривая, мы усаживались за стол, а жена Володи — полная миловидная брюнетка Наташа — уже несла из холодильника шампанское.
Когда наполнили бокалы, Володя встал, чтобы сказать тост — он очень любил приветствовать друзей. Щеки у него разрумянились, а в глазах поблескивали радостные слезы:
— Как здорово, что мы все вместе! Как прекрасно, что друзей стало больше! Слава Богу, что исполнилась наша самая большая мечта — мы окончили вузы! За дружбу и любовь!
Мы дружно сдвинули бокалы, и мелодичный звон поплыл над нами. Шампанское искрилось и сверкало, и мы были счастливы счастьем этих мгновений душевной близости.
Разговор пошел легкий, шутливый, обо всем понемногу. Мы решили не говорить о всяких непростых проблемах бытия. Пусть наша дружба будет светлой и радостной.
Под конец вечера, когда уже поговорили обо всем, мне стало немного грустно: завтра уезжать в Дивнодымск. Все друзья останутся в нашем городе, а я опять один, где-то на "чужбине". Володя через своих знакомых искал для меня вакансии в газетах, но пока безуспешно. Я попросил его ничего не говорить
Риве об этом, чтобы не доставлять ей лишних волнений. Надежды на положительный результат пока не было.
Вызвали по телефону такси. Я должен был отвести домой Бориса и Риву и вернуться ночевать к Володе.
Стали шумно прощаться. У всех были какие-то просветленные лица, добрые взгляды, а у меня щемящее чувство разлуки на неопределенный срок.
Володя обнялся с Борисом, расцеловался с Ривой, и мы вышли на улицу. Из-за угла уже выруливала машина с зеленым огоньком.
— Карета подана! — засмеялся Борис, открывая для Ривы переднюю дверцу. Мы сели сзади, и машина понеслась в сверкающие огни ночного города. Прощаясь, Борис сказал:
— Если тебе будет нужна моя помощь, звони в любое время. Помни: дружба — понятие круглосуточное!
И Борис остался около своего дома, а мы помчались дальше. Мы сидели молча и только смотрели друг на друга, без слов понимая все, что мы хотели сказать.
Около дома Ривы мы вышли и отпустили такси. Решили немного погулять, а потом по телефону вызвать машину.
Была та пора осени, когда клумбы в изобилии украшают астры и белые махровые хризантемы, а в прохладном воздухе уже чувствуется горьковатый аромат увядающей листвы. Какая-то невыразимо сладкая печаль есть в этих осенних днях и особенно вечерах. В шорохе падающих листьев все отчетливее звучит тихая музыка осени.
Мы стояли около подъезда, и было слышно, как изредка падали листья, цепляясь за ветки. Мы были одни среди осени и ночного города.
— Как жаль, что эти осенние и зимние вечера опять будут без тебя, — сказал Рива, глядя мне в глаза. — Но мне теперь намного спокойнее, потому что все вернулось. Все опять так, как было давно. Может быть, даже лучше, что ты пока живешь в Дивнодымске. Если бы ты жил здесь, было бы мучительно знать, что ты рядом, а мы не вместе.
— Я тоже настроился на разлуку, — сказал я. — Надо ждать, когда судьба опять улыбнется нам.
— Она уже улыбнулась нам. Мы встретились. Тебе пора, — взглянув на часы, сказала Рива. — Сейчас я поднимусь домой и вызову такси.
Когда мы прощались, Рива, целуя меня, тихо сказала:
— Я всегда с тобой... Ты помни, что я совсем близко. Каких-то двести километров...
...Когда я вошел в квартиру Володи, он повел меня на кухню, поставил на стол чашки с кофе и сел напротив. Глаза его лучились добротой и участием. Он спросил:
— Ты помнишь "Ласковую песню" Марка Фрадкина, там такие слова:
Бьют часы поздний час, входит в комнату молчание. Сколько лет все у нас длится первое свидание...
— Это одна из моих самых любимых песен, — сказал я.
— Эта песня как будто написана о вас с Ривой, — задумчиво сказал Володя, и в его голосе была такая теплота.
— За эти годы ты совсем не изменился, — сказал я. — Ты все такой же юный и пылкий.
— Ты хочешь сказать, что за эти годы я мало испортился? — улыбнулся Володя. — Чего греха таить, многое порастерял...
— Ты не потерял самого главного — человечности.
— Ты помнишь, о чем мы мечтали, когда учились в техникуме? — спросил Володя.
— Еще бы! Как мы рвались тогда в наше нынешнее время! Я не разочарован.
— Я тоже. Почти все, о чем мы мечтали, сбылось. Мы стали уважаемыми людьми, обеспеченными материально. С высшим образованием. Скажи, ты счастлив, что окончил университет?
— Не то слово! Не представляю, какой была бы моя жизнь, если бы я не поступил в университет. Наверное, жалкой, серой, скудной. И так до конца. Ужасно...
— Я тоже почувствовал себя человеком, когда окончил институт, — признался Володя. — Помнишь, как мой отец пугал нас, что если мы будем плохо учиться, то всю жизнь просидим в бараках?
— А ведь он был прав, — сказал я.
Я был благодарен Володе за самый главный вопрос — о счастье. В этом вопросе был весь Володя Шебанов — с его чуткостью, добротой, заботой. Володя был вторым человеком после мамы, которого вопрос о моем счастье заботил по-настоящему.
Возвращаться в Дивнодымск я решил поездом, и Володя поехал провожать меня на вокзал. Он говорил, говорил и никак не мог наговориться.
— Так откровенно, как с тобой, я не могу говорить ни с кем, — признался он. Встречаемся мы, к сожалению, редко... Я очень рад, что у тебя с Ривой все наладилось. За эти годы мы с ней встречались много раз, и по ее глазам было видно, что она очень хотела спросить о тебе, но молчала. Очень гордая.
— А ты счастлив? — спросил я.
— После многих неудач я встретил Наташу и вскоре понял: это мой человек. У нас двое детей, а мы любим друг друга так, словно вчера поженились. Она понимает меня как никто.
— Душа у тебя нежная, ранимая, — сказал я. — Ей с тобой не так просто.
— У нее есть редкое качество, — оживленно заговорил Володя. — Какое бы у меня ни было плохое настроение, она всегда выведет меня из этого состояния. Ты же знаешь, что я легко могу впасть в уныние, хандру. Такое редко, но бывает. А если бы рядом не было такого человека как Наташа?
— Я тебя очень хорошо понимаю, — сказал я. — Когда у меня бывает плохое настроение, я думаю о Риве, говорю с ней. И это мне помогает. А если бы она была всегда рядом?
— Наберись терпения, — сказал Володя. — Смирение и терпение всегда вознаграждаются.
— Ты говоришь прямо как герой Достоевского. Терпение мое давно кончилось. Семейные неурядицы так измотали душу, что ни о каком смирении не может быть и речи...
— Да, хотел с тобой посоветоваться, — перебил меня Володя. — Меня приглашают преподавать в наш техникум. Вести тот самый предмет, который вел у нас Арон Борисович — "Организация вагонного хозяйства". Соглашаться или нет?
— У тебя самого есть желание? Чувствуешь призвание к преподаванию?
— Да, и давно.
— Ты станешь наследником Арона Борисовича, — сказал я. — Будешь, как и он, играть на трубе в духовом оркестре. Помнишь, как вы играли? Тебя так же будут любить студенты, если ты к ним будешь относиться так, как к нам относился Арон Борисович.
— А как Арон Борисович играл! — восхищенно сказал Володя. — Помнишь? Он был прирожденный музыкант. Да мы все его очень любили!
— Он много вложил в нас хорошего, — сказал я. — Видишь, как пролетело время...
Мы крепко обнялись, и я вошел в вагон. Лицо Володи уплыло в толпу, быстро скрылся и вокзал.
Вот внизу мелькнула река, переезд со шлагбаумом, появился за окном наш пыльный пригород, трубы вагоноремонтного завода, пути, забитые вагонами, закопченное локомотивное депо... Как милые кадры старого любимого кино. И в памяти — весь этот мир со всеми, кого любил. Душа защемила как-то виновато и печально, словно просила остаться здесь.
Поезд заметно набирал скорость, точно спешил увезти меня отсюда и прекратить мои печальные размышления.
...И опять потекли, полетели дни, недели.
Этой зимой я только один раз побывал в нашем городе, и отнюдь не потому, что не хотел приезжать чаще. Я иногда звонил Риве домой по вечерам, стараясь не быть навязчивым. Случалось, трубку брали ее отец или дочь. Я всегда испытывал неловкость. Мне казалось, что своими звонками я вхожу в мир, где мое появление совсем необязательно, а может, даже и нежелательно. Со слов Ривы я знал, что в их семье царит атмосфера любви и нежности, доброты и заботы. А центр, в котором все это сходилось с большой силой, — это дочь Ривы Юля, общая любимица. Все это было бы вполне нормально, если бы у девочки от избытка этих благ не развился довольно сильный детский деспотизм. В семье к этому, наверное, давно привыкли и ничего не замечали.
Но я это почувствовал сразу, когда звонил и трубку снимала девочка.
Прежде чем ответить, дома мама или нет, она строго допытывалась, кто звонит, и приходилось отвечать, иначе она грозилась положить трубку. Когда она узнавала, кто звонит, то злорадно говорила:
— Ее нет дома, и неизвестно, когда она будет. Так что не беспокойте нас.
Я вешал трубку, чувствуя горечь и большую неловкость. Думаю, что девочка прекрасно понимала, какие отношения у ее мамы и дяди, который звонит из другого города. По ее тону я чувствовал, что ей очень не нравятся эти звонки, а дядю, которого она никогда не видела, она уже ненавидит. Детская ревность жестока и беспощадна, и о том, чтобы наладить с девочкой хорошие отношения, нечего было и думать. В ее голосе была неумолимая твердость.
...Когда она снимала трубку, я понимал, что все пропало. Потом она сменила тактику: от враждебности перешла на насмешливый и почти оскорбительный тон.
Она брала трубку и, сразу узнав меня, со злобной игривостью говорила:
— А, это опять вы, таинственный незнакомец! Ох, как вы назойливы, ну прямо как муха. Вам это еще не надоело? Я уже устала отвечать на ваши звонки. Будет когда-нибудь выходной?
Мне ничего другого не оставалось, как только положить трубку. Я понял, что каждый мой звонок усиливает ревность девочки и ее ненависть ко мне. Пришлось отказаться от телефона и перейти на письма. Я стал писать Риве до востребования, не очень убедительно объяснив это тем, что в письме можно написать то, что нельзя сказать по телефону.
Не один раз вспоминал я слова Ривы: хорошо, что я живу в другом городе — неизвестно, какой разрушительный оборот могла бы принять эта тайная война любви и ревности.
Ради спокойствия Ревекки я должен капитулировать перед неумолимой детской ревностью. Эту девочку я никогда не видел, и мне трудно было представить: если она похожа на мать, то как это очаровательное создание могло быть таким жестоким и враждебным по отношению к человеку, которого она не знает?! Рива и я попали в полную зависимость от девочки-подростка. Судьба в ее облике обернулась к нам своим капризным и непримиримым лицом. В очередной раз надо было призывать на помощь терпение. Я взрослый человек и обязан понять дочь Ривы. Ее враждебность ко мне — это оборотная сторона ее любви к матери.
Давно известно: чтобы понять другого человека, надо поставить себя на его место.
Вспомнилось: когда мы жили в поселке сахарного завода, наша соседка сказала маме:
— Ты ведь еще совсем не старая женщина. Сколько тебе лет?
— Пятьдесят два.
— Ты можешь сойтись с хорошим мужчиной и жить в свое удовольствие. Дети у тебя взрослые. А то придется одной старость коротать.
— Никто мне не нужен, — спокойно ответила мама.
— Ты все-таки подумай, — настаивала соседка.
Мне было почти столько же лет, сколько сейчас дочери Ривы, и я возненавидел соседку.
Как-то, придя из школы, я увидел в нашем доме незнакомого мужчину. Он сидел за столом, на котором стояла бутылка красного вина, на тарелке насыпаны шоколадные конфеты "Буревестник". До сих пор вижу их темно-синие обертки с серебристым изображением буревестника.
Мужчина был довольно грузный: большая лысеющая голова, обвислые щеки и хитрый взгляд из-под рыжеватых бровей.
У меня как-то нехорошо оборвалось сердце: я почувствовал опасность.
— Это ваш сынок, как я понимаю, — слащаво улыбнулся незнакомец.
— Да, сын, — сказала безучастно мама, и я увидел, что у нее плохое настроение.
— Ну, я пойду, — сказал мужчина, тяжело поднимаясь. — Я как-нибудь загляну.
— Не надо заглядывать, — сухо сказала мама. — Это ни к чему.
И мужчина вышел. Я сразу догадался: это жених. Я стоял, не в силах сдвинуться с места. Щеки мои пылали, а грудь была переполнена такой ненавистью к этому чужаку, что я готов был догнать его и запустить в него камнем. Какая-то незнакомая боль так стиснула мою душу, что я готов был разрыдаться.
— Раздевайся, — сказала мама. — Будем обедать.
Я вылетел из комнаты и так хлопнул дверью, что что-то зазвенело. Я почти бежал по улице, ничего не видя из-за злых слез. Я чувствовал себя обманутым и преданным. Одно появление в нашем доме чужого мужчины довело меня до бешенства. В этом мне виделось что-то грязное, порочное, унижающее маму и меня. Я почти возненавидел маму. Зачем она разрешила этому мужчине войти в наш дом? Я был настолько непримирим, что готов был уже не возвращаться домой. Голова моя горела, слезы жгли глаза, билась только одна мысль, все сильнее разжигая мою обиду: я маме не нужен, если она так поступила! И мутная волна ненависти к маме охватывала меня все больше.
"Убегу из дома", — решил было я, но, походив по улицам довольно долго, понял, что убежать без денег невозможно.
Наступил вечер. Я основательно промерз, и очень захотелось есть. Надо возвращаться.
Когда я вошел в теплую светлую комнату, увидел приветливое лицо мамы, то дух бунтарства во мне совсем сник.
— Садись есть, — спокойно сказала мама, словно ничего и не было. — Никто мне не нужен и никогда не будет нужен. Я всегда любила только одного человека — твоего отца. Запомни это на всю жизнь.
Голос мамы дрогнул, и она с ласковой укоризной посмотрела на меня. Моя душа виновато сжалась, и мне стало жаль и маму, и себя, словно нас кто-то обидел. Я понял, что не только обидел маму, а жестоко оскорбил, причинил ей сильную боль. Но я чувствовал, что она не обиделась на меня.
Спустя много лет, когда стал взрослым, я понял, что мама расценила мой поступок как свою защиту и мою любовь к отцу. Мы как были семьей, так и остались, и никому чужому здесь никогда не будет места.
Прошло много лет, но я все равно чувствую вину перед мамой. Ее давно нет на свете, но я прошу прощения у нее и говорю слова любви, которые почему-то стеснялся говорить, когда мама была жива. Как часто мы опаздываем со своими добрыми намерениями, а еще больше с поступками...
Когда я вспомнил о тех далеких днях, мне стало жаль и себя, подростка, и дочь Ривы. Нельзя допустить, чтобы страдания, которые я пережил, пережила и она и чтобы так же возненавидела меня, как я того мужчину.
Я позвонил, и трубку на этот раз взяла Рива:
— Ты давно не звонил. Что случилось?!
— Слава Богу, ничего. Как дела у тебя?
— Обычное, повседневное.
Мы проговорили минут десять, и в заключение Рива сказала:
— Должно случаться только хорошее. Ведь ты не зря прикоснулся к дельфину и за себя, и за меня. Помнишь?
И такая теплота была в ее голосе, что я увидел, как голубым светом наполнились ее большие глаза, опушенные густыми черными ресницами, как они повлажнели от нежности, слышал, как от радости чуть подрагивал ее тихий голос. У меня появилось ощущение, что мы говорим, прижавшись щекой к щеке.
— Помню ли я того бедного дельфина? Конечно! Нет ни одного мгновения, которое я мог бы забыть. Забыть — это значит потерять навсегда.
— Мы и так были слишком расточительны, — с заметной грустью сказала Рива.
Это говорили и годы нашей разлуки. Разлука долго и настойчиво пыталась убивать нашу память, но мы не сдались. Теперь мне и самому это кажется удивительным.
Мы с Ревеккой не ошиблись друг в друге. Мы никогда не говорили о вечности наших чувств, никогда не клялись в верности. Верность уже жила в наших душах, и не надо было говорить, что она есть. Возможно, этот дар дается при рождении, но мы не знаем и никогда не узнаем об этом.
— Как поживают Володя и Борис? — спросил я.
— Перезваниваемся, — сказала Рива. — Но это мало что меняет в моей жизни. Только приятно знать, что есть верные друзья...
Мы немного помолчали, и в этом молчании было наше бессилие что-нибудь изменить. И еще я почувствовал свою вину перед Ривой за ее одиночество. Она тоже прекрасно понимала и мое одиночество в чужом городе, где, кроме работы, меня ничего не удерживало.
В нашем разговоре наступил именно тот момент, когда минутная слабость может на много дней отравить душу сожалениями и размышлениями, желаниями невозможного. Когда минутная слабость может толкнуть на поступок, о котором потом будешь жалеть, а может, и презирать себя.
— В каждой печальной сказке всегда бывает счастливый конец, — попытался я утешить Ревекку.
— Сказки рассказывают детям перед сном, — задумчиво сказала Рива и закончила словами некогда очень популярной песни, которую исполняла очаровательная Майя Кристалинекая: "И спать пора, и никак не уснуть. Все тот же двор, все тот же снег, и лишь тебя не хватает чуть-чуть"...
— Мне тебя тоже очень не хватает, — признался я. — Это постоянное состояние.
— Как только будет возможность, сразу приезжай, — сказала Рива, и в ее голосе была тихая просьба.
...Короткие гудки в трубке опять отбросили нас друг от друга на двести километров. Я смотрел в темное окно, а мне виделась ночная дорога от Дивнодымска до нашего города: тусклый мокрый асфальт, ослепительные вспышки фар встречных машин, густая темнота по сторонам дороги, и в этой темноте пустые мокрые поля, овраги с просевшим серым снегом, редкие огоньки малолюдных деревень.
И тяжкая тоска от ранней непогожей весны и позднего вечера в одиночестве.
...У меня появилась мечта провести предстоящий отпуск с Ривой в том же беленьком домике, где между виноградных лоз видны лазурные волны в ослепительном солнечном блеске. В том самом месте, где мы были постоянно пьяны от счастья нашего тайного медового месяца.
И, как все неисправимые романтики, я стал ждать этого светлого дня.
В начале мая написал письмо Риве, в котором подробно изложил план нашей будущей райской жизни у ласкового моря.
Ответ пришлось ждать довольно долго, и у меня появились тревожные предчувствия. Пришло письмо, и предчувствия меня не обманули. Рива писала, что врачи настоятельно советуют свозить дочь в Анапу. Все планы рухнули в одно мгновение.
Я сидел в редакции, в своем кабинете. Внизу, под открытым окном, уже цвела сирень, теплый ветерок шевелил листы бумаги на столе.
— Анапа, шляпа, лапа, — повторял я бессмысленный набор слов, с трудом приходя в себя от этого шока. — Лапа, шляпа...
Полная пустота в душе, абсолютное безразличие ко всем и ко всему.
Потом у меня появилась жгучая обида обманутого ребенка. Обида была очень острой еще и потому, что мое бедное детство было очень скудным на подарки. И, даже став взрослым, я подсознательно чувствовал себя обделенным.
Опять мне ничего другого не оставалось как смириться.
Выхода из этой ситуации не было, но я продолжал искать. Додумался до авантюрного варианта: а что если поехать одновременно с Ривой в Анапу, снять квартиру, а потом на пляже как бы случайно встретиться с ней. Так весь отпуск мы будем вместе.
Но после некоторого размышления от этого плана пришлось отказаться. Вполне возможно, что при встрече со мной в Анапе Рива испытает не радость, а смущение и неловкость. Рядом дочь, подросток, которая сразу все поймет и еще больше меня возненавидит. Риве от всего этого будет очень тяжело. Будет испорчен их отдых, и мой тоже. Моя настойчивость покажется Риве неприятной.
Нет, этот вариант никуда не годится. Глупо, банально, примитивно.
Мне надо обязательно познакомиться с дочерью Ревекки и постараться подружиться с ней. Было как-то странно, что дочь — самый близкий Риве человек — разделяет нас.
И Рива уехала с дочерью в Анапу. А я остался, как чеховский Фирс, один в доме, всеми забытый. Это сравнение меня немного рассмешило, но на душе было тоскливо и пусто.
Мне доводилось бывать в Анапе, нравился этот уютный зеленый город и прекрасные пляжи.
А какие дельфины в Анапе! Как весело резвятся они недалеко от берега и как хорошо людям от этого доброго соседства, от вида красивых, сильных и умных морских животных.
Рива обязательно вспомнит наших дельфинов и легенду о том, что, если прикоснуться к дельфину, будешь счастлив. Она, конечно, не наберется храбрости подплыть к дельфинам и прикоснуться к одному из них. Она будет любоваться ими, рассказывать дочери эту прекрасную легенду и думать обо мне.
В отпуск идти не хотелось: появится много свободного времени, и оно целиком будет занято мыслями о Риве. С каким-то веселым ожесточением я окунулся в работу. Приезжал из командировки, быстро отписывался и уезжал опять. Я похудел, загорел и чувствовал в себе какую-то новую силу, жадное желание работать и не давать себе расслабиться. Я знал, что стоит себя чуть-чуть пожалеть, как подступит слабость, начнут вспоминаться обиды, большие и малые, давние и совсем недавние.
Я был в отличной форме. Позвонил Володе, мы обменялись главными новостями. Я попросил его узнать, когда возвращается Рива, и позвонить мне.
— Когда ты сам собираешься в отпуск? — спросил Володя и после паузы добавил: — Монах из Дивнодымского монастыря? Долго ли еще будешь влачить свои дни в одиночестве? Может, тебе все-таки перебраться сюда?
— У нас с Ривой договор: пока оставить все так, как есть.
— Да, — вздохнул Володя. — Ну и терпение у тебя.
— Ты считаешь, что будет лучше, если я свяжу свою жизнь с кем-то, а буду думать о Риве? Так уже было.
— Конечно, не лучше, — согласился Володя. — Она тебя прямо приворожила.
— Рива на колдунью не похожа, — засмеялся я. — Видно, я однолюб. Такой вот лотерейный билет я вытащил. Что делать?
— Нести свой крест, — философски заключил Володя.
— Спасибо за поддержку, дружище! Крепко тебя обнимаю и до встречи!
— Любимый город может спать спокойно, — засмеялся Володя и повесил трубку.
В день прилета Ривы я был в аэропорту часа за три до ее рейса. В моем объемистом портфеле лежали три огромные алые розы, завернутые во влажную бумагу.
Объявили прилет, и мое сердце гулко застучало. Что сказать Риве: почему я здесь оказался? Скажу, что о ее прилете узнал от Володи, а сам через два часа улетаю в отпуск.
В двери показалась толпа загорелых, улыбающихся пассажиров, как всегда бывает с южных рейсов. Рива с дочерью шли последними, я подошел к ним, когда люди схлынули к выходу и центр зала был почти пуст.
У Ривы от удивления взметнулись брови и голубые глаза налились светом. Один я знал, что это бывает в минуты счастья. Только увидеть эти глаза, и все. Я подарил ей розы.
Мне показалось, что Рива в первые минуты немного растерялась, порозовела от смущения и как-то немного заискивающе, больше обращаясь к дочери, чем ко мне, сказала:
— Познакомься. Это моя дочь Юля.
"Подаст она мне руку или нет?" — подумал я. Моя рука была уже протянута. Руку она подала медленно и величествен-
но, как принцесса. От моего легкого рукопожатия рука ее чуть дрогнула. Я смотрел ей прямо в глаза, и в глубине ее больших голубых глаз промелькнуло что-то похожее на смущение. Возможно, она вспомнила не очень приветливые телефонные разговоры со мной. Дочь Ривы была высокая, немного нескладная, как все взрослеющие девушки. Она была похожа на мать, но в ее глазах, в лице было что-то твердое, даже жесткое, не от Ривы. Не дожидаясь вопросов, я сказал:
— Лечу в отпуск. О вашем прилете узнал от Володи. Успею вас только проводить до такси.
— Теперь мы уже дома. Доберемся легко, — улыбнулась Рива. — Очень соскучилась по своим.
По едва заметному оттенку ее голоса я понял, что это относится и ко мне. Ради этого стоило проехать четыреста километров.
Рива была в том самом белом костюме, в котором она улетала со мной на юг. Как и тогда, она держала розы, как-то трепетно прижимая их к груди. На мгновение алые розы показались мне большим пятном крови на белом костюме. Так было и в тот раз. Я даже чуть вздрогнул от смутного нехорошего предчувствия.
Все это я отнес на счет своего воображения. Наверное, во мне жили образы, не реализованные мной, как несостоявшимся художником. Яркие краски всегда производили на меня очень сильное впечатление.
Пока мы стояли в ожидании такси и говорили с Ривой, краем глаза я видел, как ее дочь бросает на меня быстрые, но очень пристальные взгляды. Она, наверное, пыталась понять, что я за человек. Не исключено, что она также хотела понять, какое впечатление она произвела на меня. Возможно, это было чисто женское любопытство.
Я делал вид, что меня, кроме разговора, ничего не интересует. Судя по спокойному и довольному лицу Ривы, к моему появлению она отнеслась как к приятному сюрпризу.
Подошло такси, и они уехали. В душе у меня опять была пустыня. Но главное было сделано: я увидел дочь Ривы, она увидела меня. Она прекрасно поняла, что я люблю ее маму, а там уж пусть подскажет ей душа, как поступить: ненавидеть меня или относиться нормально. Тем более что я жил в другом городе и их семейному счастью ничто не угрожало.
...Неожиданно позвонил Володя Шебанов:
— Что же ты, был в городе и не заехал даже на полчаса? Разве друзья так поступают? — заговорил он, как всегда, темпераментно. Мне стало неловко, оправдываться было нечем:
— Настроение было не очень... В таком виде не хотелось появляться... Хотелось побыть одному...
— Ну вот, ну вот, — с упреком продолжал Володя. — Самому, одному. А друзья для чего? Для чего друзья? Мы с Борисом на тебя очень обиделись.
— Виноват, — сказал я вполне серьезно. — Я подумал только о себе. Как Борис?
— Сидит над своей диссертацией. Говорили по телефону. По голосу понял, что дела у него идут хорошо.
— А как твои дела?
— Дел невпроворот, — весело сказал Володя. — Но сейчас речь не обо мне. Хочу тебя обрадовать хорошей новостью. Только что говорил по телефону с Ривой. Она рассказала о вашей встрече в аэропорту. Но не в этом суть. Главное — ты понравился ее дочери! Знаешь, что она о тебе сказала? "Это очень надежный мужчина!" Как тебе, а? Вот это фокус!
В голосе Володи было столько радости, что у меня повлажнели глаза. Это был такой же искренний восторг за меня, как и много лет назад, когда он увидел меня впервые не в старой, обтертой шинели, а в новом элегантном пальто.
Милый мой друг, дорогой Володя! Как прекрасно, что и через много лет ты остался тем же добрым мальчишкой, надежным и бескорыстным другом.
— Это прекрасная новость! — сказал я. — Больше, чем за себя, я рад за Риву. У нее с дочерью теперь сложатся совсем другие отношения. Понимаю, что после моих звонков Юля не оставалась равнодушной. Возможно, у нее были не очень приятные отношения с матерью. Мне показалось, что характер у Юли очень сложный...
— Рад, что воодушевил тебя, — сказал Володя. — Не собираешься приехать?
— Очень хочу, но обещать не могу. Как получится.
И мы простились. "Хорошо, что я поехал в аэропорт, — подумал я. — Удача нашла меня там, где я меньше всего ждал".
Мир наполнился светом, потому что у меня на душе стало спокойно. Нет больше враждебности, которая шла из телефон-
ной трубки, когда я говорил с Юлей. Для меня многое в этом мире изменилось, но не главное: по-прежнему мы с Ревеккой были вдали друг от друга и только в мыслях гордились своей любовью и наслаждались ею. Это была сладкая и в то же время мучительная пытка, и конца ей не было видно.
Много раз на меня нисходил дух бунтарства и нетерпения, когда хотелось все крушить и ломать, не считаясь ни с обстоятельствами, ни со здравым смыслом. Но меня спасала трезвая мысль, которая появлялась в минуты, близкие к отчаянью: не теряй надежду! Душа постепенно воскресала, и мне уже казались унизительными минуты слабости.
...Время от времени я приезжал в наш город, встречался с Володей Шебановым и Борисом Грачевым. Эти встречи были похожи на встречи выпускников лицея, где учился Пушкин. Чем старше мы становились, тем сердечнее и прочнее становилась наша дружба. В ней появилась та зрелость, когда люди по-настоящему дороги друг другу.
Мои встречи с Ривой приходились на эти же дни и потому были редкими. Меня радовало то, что мы любим друг друга устойчивой, испытанной любовью. И в те короткие два-три часа, которые мы проводили наедине, мы успевали так осчастливить друг друга, что не верилось в разлуку. Нам казалось, что мы все время вместе. Правда, я стал замечать, что в Риве появилась какая-то робкая стыдливость, которую она испытывала перед почти взрослой дочерью.
Когда мы были вместе, я чувствовал, что Рива ощущает скованность оттого, что дочь ее находится в нескольких кварталах от нас, а мы своим тайным свиданием как бы совершаем какое-то преступление. Это может показаться смешным и странным, но я чувствовал это по поведению Ревекки, когда приступ нашей страсти проходил и мы с седьмого неба опускались на грешную землю.
Во взгляде Ривы появлялась какая-то виноватость, и она начинала торопиться домой. О прогулке по городу не могло быть и речи, потому что на улице мы могли случайно встретить Юлю. Риве это казалось просто ужасным. Лицо ее вспыхивало ярким румянцем, а голос начинал подрагивать, когда на мои убеждения, что в этом нет ничего особенного, она начинала возражать, волнуясь и стыдясь еще больше. Мне было очень жаль ее в эти минуты, но я ничем не мог ей помочь. Никакие мои доводы и убеждения не действовали. Свой родительский долг перед дочерью она исполняла, как священный ритуал, и одна мысль отказаться от него, хотя бы в самой малой степени, представлялась ей преступной.
...И опять я уезжал в Дивнодымск — на дымную планету моего заточения, где день и ночь дымили трубы металлургического завода, застилая небо густым смогом. Тоскливый пейзаж цивилизации. Стал ли кто-нибудь счастливее от этих высоких труб и облаков густого дыма?
Едва возвратившись в Дивнодымск, я начинал уже мечтать о новых "римских каникулах" — так мы с Ривой в шутку называли наши редкие встречи. Название дали по нашумевшему тогда одноименному фильму. Наши короткие встречи были убежищем от всего и от всех. Если наша жизнь сейчас такова, значит, она и должна быть такой. Может, это было уже записано в наших судьбах еще до того, как мы родились. Бунт против судьбы всегда и для всех заканчивался плачевно.
Кажется, совсем недавно мы с Ривой провели дивный месяц у Черного моря, в белом домике в винограднике, и о чем мы тогда только ни мечтали! В штормовую ночь, крепко обнимая Ревекку, я говорил ей, что у нас будут дети и что обязательно первая будет девочка, такая же красивая, как ее мама.
Почему тогда я подумал именно о девочке? Я еще не знал о существовании Юли, Рива скажет мне о ней за день до отъезда. Почему я подумал не о мальчике, а именно о девочке? Я очень хорошо видел ее в своем воображении. Оказывается, мое воображение нарисовало портрет уже существующей девочки Юли поразительно точно. И когда первый раз я увидел ее в аэропорту рядом с Ревеккой, сердце мое дрогнуло: да, я уже видел эту девочку в ту штормовую ночь на черноморском берегу.
Было ли это предопределенностью судьбы или случая, мне оставалось только гадать. Как бы там ни было, но это определило потом весь ход моей жизни.
...В начале осени внезапно умер отец Ривы. Спустя неделю после похорон мне позвонил Володя.
— Понимаешь, все случилось так внезапно... Хотя это всегда неожиданно. Он был чудесный человек и отличный специалист. На вагоноремонтном заводе у него был огромный авторитет...
— Почему ты мне сразу не позвонил? Я бы приехал, — сказал я.
— Рива, наверное, не хотела, чтобы ты видел ее слабой, в слезах...
— Как себя чувствует Рива? Может быть, мне приехать?
— Подожди немного, — подумав, ответил Володя. — Я тебе потом позвоню.
И в телефонной трубке раздались короткие гудки.
Тогда я впервые подумал: если уходят наши родители, то как мы повзрослели!
Через две недели позвонил Володя, и я приехал. Рива через него передала, чтобы я ждал ее на берегу реки, как она сказала, "на нашем месте". Только мне одному было известно, что это означает.
...Была зрелая погожая осень с легким золотистым листопадом, чистым холодным небом, слегка притуманенным солнцем. В опустевших полях, в поредевшем лесу были те печаль и чуткая тишина, которые бывают перед близким осенним ненастьем. Почему-то в эти дни появляется щемящая печаль, тянет куда-то уйти или уехать. Улетают последние стаи птиц, и когда они тают в небе, остается ощущение своей заброшенности, и почему-то очень жаль и себя, и улетевших птиц...
В небольшом затончике около берега вода была неподвижна, и казалось, что лодки в нее вмерзли. От реки веяло холодом, на берегу было пустынно. Только гудки тепловозов изредка тревожили тишину.
Сколько счастливых дней провел я здесь, когда был подростком! Сколько здесь купалось и загорало мальчишек и девчонок! Смех и визг не смолкали с утра до вечера. Где теперь все эти мальчишки и девчонки, как сложилась их жизнь? Наверное, никто из них не бывает теперь здесь. Этот берег как еще одна закрытая страница жизни. Только воспоминание иногда оживит ее, и станет невыносимо жаль того вечера с золотистым закатом, гладкого зеркала реки, черного под кустами у противоположного берега, и той силы жизни, которая делала каждый день радостным...
— Почему нас никто не встречает? — услышал я за спиной голос Ривы и, вздрогнув, обернулся.
Она стояла рядом, и усталая улыбка была на ее как-то неуловимо изменившемся лице.
Я крепко обнял ее, и мы долго стояли молча.
— Наше место заставило многое вспомнить, — сказал я. Наверное, я старею, стал сентиментальным, меня умиляют воспоминания...
— До старости нам еще далеко, — сказала Рива. — А без прошлого нет нас, нынешних, и вообще ничего нет. Как ты живешь?
Такого вопроса я не ожидал и даже немного растерялся. Мне хотелось задать ей такой же вопрос, но стало понятно, что расспрашивать ее не надо. Надо держаться так, словно ничего не случилось.
— Живу как обычно. Редакционные хлопоты, разные нервотрепки. В общем, ежедневная текучка. Давно видела Володю, Бориса?
— Общаемся только по телефону.
— Ничего не поделаешь — издержки жизни большого города, — сказал я. — Какие у тебя новости?
— Юля учится на втором курсе мединститута, — сказала Рива и грустно улыбнулась. — Какие мы с тобой взрослые, если наши дети — студенты!
— Кажется, еще вчера Юля была школьницей. Вот тебе и река жизни.
— Мы с ней очень дружны. Меня радует, что у нее волевой характер и нежная душа.
— Вы с ней, наверное, уже как подруги? Секреты, сердечные тайны она тебе доверяет?
— Увы, нет. Я никогда ее не расспрашиваю. Жду, пока скажет сама.
— Личное так глубоко лежит в душе, что о нем не всегда можно сказать даже самому близкому человеку.
— У меня такой же характер, — сказала Рива.
— О том, что я люблю тебя, я решился сказать через много лет. Теперь я могу говорить тебе об этом спокойно, потому что это проверено временем и это навсегда...
Лицо Ривы светлело, словно с него сходила тень, а в глазах появился знакомый блеск, который сменился голубоватым светом. В ее душу возвращались спокойствие и радость.
У меня на душе тоже стало немного легче. Больше всего я боялся увидеть Риву несчастной и подавленной. К счастью, этого не случилось. Если человек выстоял раз и не согнулся, он выстоит и потом.
Мы погуляли по берегу, вспомнили годы нашего студенчества, шумный пляж около железнодорожного моста, наш старый парк, как Володя любил играть на трубе в духовом оркестре и о многом другом, что приятно было вспомнить.
Рива проводила меня на автовокзал и осталась до отхода автобуса. Мы говорили, смотрели друг на друга, и я чувствовал, что не могу на нее насмотреться, как перед долгой разлукой.
Перед отходом автобуса я нежно поцеловал ее и сказал:
— Давно меня никто не провожал.
— Милый, — Рива печально улыбнулась и ласково провела ладонью по моей щеке. — Тебя есть кому провожать. Важнее то, что тебя есть кому встречать. Всегда помни об этом. И еще помни, что я тебя очень люблю...
И автобус отошел от платформы. В глазах Ривы были слезы. У меня защемила душа. Опять разлука и опять неизвестно насколько. Каждый раз, когда уезжал, я все сильнее чувствовал жалость к ней. Оттого, что она одна и пока ничего изменить невозможно. Милая Рива! Как я благодарен тебе за то, что легко понимаешь меня без слов...
...Моя жизнь все больше становилась похожей на калейдоскоп, где картинки реальной жизни сменялись мечтами, сновидениями, надеждами и несбыточными желаниями.
Когда кончалось терпение, тогда пространство между Дивнодымском и нашим городом взламывалось мною с помощью автобусов и поездов.
...Зимний вечер, узорчато сияют витрины магазинов. Снег на деревьях неподвижен, очень тихо и очень морозно. Город сияет огнями, с гулом проносятся троллейбусы. На проспекте много гуляющих.
Мы с Ривой подъезжаем на такси к ярко освещенному подъезду драматического театра, входим в фойе. И сразу попадаем в особую атмосферу — блеска люстр и высоких зеркал, устоявшегося аромата духов и тех неповторимых запахов, которые бывают только в театре. Мы опять одни, и этот мир принадлежит только нам.
Высокий гардеробщик с густыми бакенбардами с важной элегантностью принимает наши пальто и выдает большие латунные номера. Две седые старушки, стоящие около широкой лестницы, покрытой красной дорожкой, с осторожной вежливостью предлагают программки. В прохладном буфете мы с удовольствием выпиваем по бокалу золотистого шампанского. Глаза Ривы сияют голубым светом, щеки раскраснелись, и, смеясь, она торжествующе говорит:
— Римские каникулы продолжаются!
Близко наклонившись ко мне, она на мгновение касается губами моей щеки, и сладкий огонь вспыхивает в моей груди. В глазах Ривы лукавые искорки, она похожа на расшалившуюся девочку, и ее лицо кажется мне совсем юным. А может, лица наших любимых никогда не стареют и остаются навсегда такими, какими мы увидели их в первый раз и полюбили?
Потом мы сидим в полумраке ложи, рука Ривы в моей руке, я чувствую ее сильное тело рядом, и это заставляет учащенно биться мое сердце, горят щеки. Каждое наше свидание как первое.
Весь спектакль проходит в уютном ощущении ее близости и душевного покоя. От Ривы исходил очень сильный ток уверенности и надежности, который передавался мне.
...В следующий мой приезд мы пошли на симфонический концерт в филармонию. На этот раз наше общество пополнилось Володей, его женой Наташей и Борисом Грачевым.
Программа концерта была составлена из произведений Моцарта и Чайковского.
Перед концертом мы прогуливались в фойе. Разговор начал Володя, страстно влюбленный в музыку, в свою скрипку, хотя он давно уже был инженером-железнодорожником. Он с жаром рассуждал о творчестве Моцарта и Чайковского, сравнивал их изящную, жизнеутверждающую музыку.
— Тебе после армии надо было поступать в консерваторию, — сказал Борис, — из тебя получился бы великолепный дирижер.
— Или скрипач, — добавила Рива. — Вспомни, как ты играл! Наверное, скрипку давно не держал в руках?
— Давно, — со вздохом признался Володя. — Столько хлопот, забот. Да и как было учиться в консерватории? Кто бы меня содержал? Да мне о консерватории и подумать было страшно. Не с моими способностями...
— А вот зря ты так себя уничижаешь, — сказал я. — По-моему, способности у тебя были на уровне. Ты просто струсил.
Помнишь, как одна мысль о поступлении в университет приводила меня в ужас? А вот поступил и давно окончил.
— Правильно, — сказал Борис. — Нам часто не хватает уверенности в себе. Больше самоуважения, больше!
— Может, неуверенность и делает людей неудачниками? — сказала Рива и бегло взглянула на меня. Я понял, что это относилось и ко мне. В ее голосе было мягкое сожаление о том, что случилось с нами, что было потеряно много того, чего нельзя вернуть.
Моя душа сжалась от вины и боли, как уже не раз случалось, но в этой боли была и исцеляющая радость: страдала и Рива, а это значит, что она не переставала любить меня.
Володя оглядел всех теплым взглядом и сказал:
— Хорошо, что мы стали встречаться, где-то вместе бывать. Вот теперь наверстываем то, чего не было у нас в юности. В юности не было самого главного — не было более или менее приличного костюма, чтобы куда-то сходить. Это только в книгах было интересно читать о том, как нищий студент сидит в театре на галерке и наслаждается искусством. Ну да ничего, все прошло.
— Теперь все другое и мы другие, — философски заметил Борис. — После концерта идем ко мне ужинать, чтобы не снилась голодная юность. Пусть будет как в добрые старые времена!
И все улыбнулись. Раздался третий звонок, и мы пошли в зал.
...Как-то весной, теплым солнечным днем, мы с Ривой с утра до вечера бродили по городу. Гуляли в старом парке около цирка, ели мороженое в стеклянном кафе, сидели в небольшом скверике рядом с белой церковкой, откуда далеко открывался вид на заречную часть города. Отсюда хорошо был виден длинный мост через реку, наш пригород, вагоноремонтный завод.
— Вон видишь, в том месте, где твой техникум, — показала Рива на толпу многоэтажных домов. — Когда ты учился, напротив техникума был пустырь. Теперь все застроено.
— Да, прошло столько лет, что даже не верится, что это когда-то было.
— Я только сейчас поняла, — улыбнулась Рива, — как это здорово: жить сразу в двух измерениях — прошлом и настоящем.
— Теперь я чаще думаю о будущем, — сказал я. — Пытаюсь представить, как все потом у нас будет.
— А ты лучше не пытайся, — сказала Рива, — все равно так, как мы представляем, не будет. Мои фантазии никогда не сбывались.
— Мои тоже, — сказал я. — Мои нынешние мечтания очень скромные: хочу, чтобы ты всегда была рядом.
— Подождем еще немного, — сказала Рива. — Вот Юля закончит институт, и мы будем свободны. Помнишь, как те дельфины? Уплывем далеко-далеко в открытое море!
— Только бы нас не выбросил шторм на берег. Помнишь того маленького мертвого дельфина?
— Помню. Мне до сих пор его очень жаль.
— Это похоже на человеческую судьбу, — сказал я. — Живет, живет человек, радостен, счастлив — и вдруг шторм бросает его на камни. И остальные уплывают уже без него...
— Только не надо печали, — сказала Рива. — Тогда мы видели дельфинов к счастью. Я очень в это верю. Иначе зачем мы встретились?
— После нашей встречи у меня открылось второе дыхание, началась вторая жизнь. Когда мне плохо, стоит только подумать о тебе, знать, что ты не просто есть, а ты — моя, и все проходит.
— Ты меня сделал прямо какой-то волшебницей, — засмеялась Рива. — А если серьезно, то сейчас я уже не могу представить свою жизнь без тебя. Не могу представить, как жила все эти годы без тебя.
...Потом мы долго сидели в том маленьком ресторанчике, где встретились после долгой разлуки. Зал был почти пуст, оркестр не играл, мы пили шампанское и вспоминали тот вечер — это была уже новая биография нашей любви.
...Чаще всего мы бывали в музыкальном театре: оперетта была нашей общей любовью. Постепенно мы пересмотрели весь репертуар. В оперетте нам виделся образ счастливой жизни, которая должна быть в молодости. В оперетте живо сопереживаешь героям, и многократно усиливает эти сопереживания прекрасная музыка, доводя наши чувства почти до экстаза. Мы невольно ставим себя на место героев и проживаем еще одну прекрасную жизнь.
Как-то я сказал Риве:
— Когда мне было лет четырнадцать, у меня появилась такая фантазия: было бы здорово, если бы всегда и везде звучала прекрасная музыка, люди бы слушали ее и становились лучше и добрее.
— Ты прямо какой-то сказочник, — засмеялась Рива. — Такое может быть только в сказке.
— Потом я понял, что даже очень хорошая музыка всем бы надоела.
— Людям все надоедает, даже хорошее, — сказала Рива.
— Оперетту я люблю за то, что в ее сверкающий водоворот погружаешься с головой, и этот водоворот смывает всю грязь и нелепость повседневной жизни. После спектакля я чувствую себя великолепно и нравственно, и даже физически, — сказал я.
— Пожалуй, я затрудняюсь назвать оперетту, в которой не было бы прекрасной музыки. Как в любом виде искусства, в оперетте есть свои шедевры, — сказала Рива.
— И творцом шедевров мы, конечно, дуэтом назовем Имре Кальмана. Равных ему я не знаю.
— Музыка Кальмана божественна! — сказала Рива так проникновенно, что глаза ее повлажнели.
— Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось? — спросил я ее словами из арии Сильвы.
— Лишь для тебя в сердце пылала любовь, — продолжила Рива. — И все это о нас. Загадка Кальмана в том, что его музыка для всех влюбленных...
— А ты помнишь фильм "Возраст любви"? — спросил я.
— Еще бы! Такое не забывается.
— Для меня этот фильм незабываем еще и потому, что перед этим фильмом было наше первое свидание.
— У любви, к счастью, нет возраста, — улыбнулась Рива и ласково, с такой проникновенностью, посмотрела на меня. Это был взгляд, которого можно было ждать всю жизнь.
Да, Рива права: у любви нет возраста, и в этом счастье человека. Пусть это счастье никогда не покидает нас.
...Прошло время, Юля окончила институт, влюбилась и вышла замуж...
Пришла другая жизнь, о которой когда-то все только мечтали: бурные потоки из западного мира свободно хлынули в Россию. Можно было говорить что хочешь, делать что хочешь, ехать куда хочешь. Каждому был открыт весь мир.
Как-то позвонила Ревекка, и по ее грустному голосу я понял: что-то случилось.
— У тебя неприятности? — спросил я.
Она немного помолчала, то ли пытаясь справиться с волнением, то ли искала нужные слова:
— Нет, ничего страшного не случилось. Юля взрослый человек, она уезжает.
— Куда?
— С мужем в Израиль.
— В этом нет никакой трагедии. Теперь многие уезжают. Пусть посмотрят другой мир. Если там не понравится, они всегда могут вернуться.
— Мне подсказывает душа, — сказала Ревекка, — что они не вернутся. Это навсегда.
— Ты будешь ездить к ним в гости.
— Это ведь так далеко, — грустно сказала Рива, — и поехать не так просто.
— Юля будет приезжать к тебе.
— Знаешь, что она мне сказала? "Мама, теперь ты можешь устраивать свою личную жизнь".
— И с этим ничего не поделаешь — детский эгоизм. Не зря говорят: мы живем ради детей.
— Почему же дети так поздно начинают понимать, что у родителей тоже должна быть своя личная жизнь, — вздохнула Рива, — и не только тогда, когда это становится удобно детям?
— Может быть, на этом в какой-то степени мир и держится?
— Мир, может быть, и да, — сказала Рива, — только не конкретная жизнь.
— Нам ничего другого не остается, как принять все так, как есть.
— Попробую, — сказала Рива, — хотя и очень трудно.
— Обстоятельства не такие уж печальные, — приободрил я ее. — Все, что ни делается, к лучшему.
— Так можно говорить в тех случаях, когда мы ничего не можем изменить, — сказала Рива, и я почувствовал, что она улыбнулась.
— А ты не находишь, что наши дети решительнее и смелее нас, когда мы были в их возрасте? — спросил я.
— В их возрасте мы были патриотами и были воспитаны так, что не представляли своей жизни нигде, кроме СССР, — довольно резко сказала Рива.
— Нас пугали проклятым капитализмом, — сказал я. — Хорошо, что рано или поздно приходит прозрение. Когда мне приехать?
— Я позвоню, милый, — сказала Рива и, немного помолчав, добавила: — А может, тебе стоит подумать о том, чтобы переехать сюда?
— Ты ответ мой знаешь, — сказал я. — Как ты решишь, так и будет.
И мы простились.
| Александр Владимиров© 2010 – 2013 | Мой почтовый ящик |