| О себе | Рассказы | Повести | Романы | О сайте |
...Когда мы встретились, Рива уже проводила дочь, не была ни печальной, ни подавленной. Она опять не захотела, чтобы я видел ее слезы, и не пригласила меня на проводы дочери. Она давно научилась одна справляться с трудными ситуациями и со своими чувствами. Для меня это было еще одним открытием Ревекки: откуда в этой нежной, хрупкой женщине такая воля и такая сила? Она родилась и выросла в идеальной семье, окруженная любовью и заботой, она не испытала тех потрясений и лишений, которые закаляют волю.
...И вот я приехал к Риве, навсегда вернулся в наш город. Без сожаления распрощался с Дивнодымском, так и не ставшим любимым городом. Тихая грусть едва коснулась моей души, когда в последний раз я прошел по главной улице, спустился по длинной лестнице в старый парк, прошел по его уютным аллеям, остановился у памятника-ротонды, поставленном на том месте, где якобы собирались народовольцы, мечтавшие террором и кровью добыть счастье народу. Такого счастья нет и быть не может. Да и сами народовольцы остались в памяти потомков жестокими фанатиками-убийцами с сумасшедшим огнем в глазах. Пришли потом их последователи — большевики, принесли такое кровавое горе народу, которое народовольцам и не снилось.
Зачем ставить такие памятники? Кому нужна эта память?
Мне стало легко оттого, что я уезжаю из города, который не приняла моя душа.
Возвращение в наш город, как всегда, было радостным и немного грустным. Я невольно и неизменно вспоминал, что здесь было хорошего и что плохого. Это был молчаливый диалог с городом: я ничего не забыл. Беспамятство всегда неблагодарно.
Все еще не веря в реальность происходящего, я оставил чемодан в камере хранения на вокзале и поехал к Риве с одним портфелем, в котором был аккуратно завернут букет красных роз. Всегда, если позволяло время года, я приезжал к Риве с розами.
Рива ждала меня и тоже заметно волновалась. Глаза ее блестели, щеки покрывал румянец. В передней она обняла меня подрагивающими руками и долго не отпускала. Когда я увидел ее сияющие глаза и в них слезы, то впервые у меня не сжалось сердце больно и виновато, как это бывало много раз.
Потом в зале мы пили шампанское из больших хрустальных бокалов, и мои зубы слегка постукивали о край бокала. Какая-то лихорадочная дрожь билась в моей груди. Мы сидели в глубоких креслах, смотрели друг на друга, улыбались и молчали. И как много было сказано нашими взглядами! Шли первые минуты нашей новой жизни — жизни вместе. Наши души переливались друг в друга через наши сияющие глаза...
В квартире, за годы, что я не был здесь, ничего не изменилось: все та же дорогая мебель, картины, ковры, но на всем был налет какой-то поблеклости — время состарило и вещи.
Знакомая обстановка вернула впечатления тех уже давних лет... Сейчас Рива смотрела на меня глазами своей матери. Я очень хорошо помнил глаза Инны Борисовны, когда она сказала, что Рива вышла замуж: в них были доброта, жалость и какая-то виноватость. Наверное, Рива сейчас жалела нас обоих за долгую разлуку уже зрело, по-матерински, потому что пожалеть нас было некому. И эта жалость была похожа на радость с привкусом горечи. Наверное, не бывает приобретений без потерь.
Может быть, Инна Борисовна уже тогда чувствовала, что судьба не разлучит Риву и меня, как бы далеко ни разводили нас обстоятельства. Такое же чувство нерасторжимости наших судеб было и у меня, несмотря на безнадежность ситуаций, не оставлявших ни малейших надежд. Рива рассказывала, что и она чувствовала нечто подобное и это помогало ей жить и надеяться. Может, это что-то похожее на передачу мыслей на расстоянии?
Мы проговорили весь вечер, но меня не оставляло чувство, что я здесь временно и мне вот-вот придется уходить. Рива прекрасно поняла мое состояние и тихо сказала:
— Привыкай к мысли, что ты дома и это навсегда. Она обвела глазами зал и продолжала:
— Теперь это наш дом. Сегодня мы начинаем строить наш общий мир с первого кирпичика. Пусть с опозданием, но что поделаешь...
— Помнишь изречение: все приходит вовремя к тому, кто умеет ждать.
— Давай договоримся, — сказала Рива, — что никаких долгих разлук не было. Мы встретились только сегодня, уже все зная друг о друге.
— Это правда: мы никогда не разлучались.
— Хочешь, я сыграю "Лунную сонату"? — спросила Рива и пересела на круглый стульчик около пианино. — Я так давно не играла...
— А я так давно не слушал твою игру, — сказал я, чувствуя благодарность Риве за то, что она не забыла тот давний зимний вечер.
Она опустила пальцы на клавиши, и тихо поплыли аккорды по залу, уже наполнившемуся легкими летними сумерками. В большом овальном зеркале в простенке слабо отражался розовый кусочек заката...
Величественные аккорды сонаты возносились от земли к небу, заставляя душу сжиматься от сладкой муки. Упование слышалось в этих звуках, которые казались мне, как и много лет назад, сверкающим дождем, который падает, сверкая под солнцем, сквозь мрачные облака на унылую землю, неся надежду и утешение...
Вернулась соната и вернула наше прошлое, нашу юность.
Ревекка играла с большим чувством. Сумерки настолько сгустились, что я различал только силуэт Ривы, и мне стало казаться, что она начинает растворяться в темноте и музыке. Откуда пришло это наваждение, не знаю, но я в тревоге встал и подошел к ней. Она перестала играть и тоже встала.
Я обнял ее и, вдыхая аромат духов, всегда волновавших меня, сказал:
— Сейчас я понимаю, что прошлого нет. Его и не было, только вот эти годы, которые как ступеньки вели нас к этому вечеру, к этому часу...
— Все так необычно, — сказала Рива. — Все произошло как бы помимо нашей воли, словно кто-то это делал для нас...
— Нам остается только благодарить судьбу, — сказал я, хотя мне хотелось сказать: Бога.
...Утром я проснулся от тишины, со спокойным и благодатным чувством Дома. Такого состояния у меня не было много лет. Рядом, разметав локоны по подушке, спала Ревекка.
Сейчас в ее лице было что-то спокойное и задумчивое, словно она к чему-то прислушивалась. Возможно она видела сон и с кем-то разговаривала. Вдруг лицо ее исказила легкая гримаса, Рива всхлипнула, и из-под ее длинных черных ресниц сползло несколько слезинок. Она глубоко вздохнула и открыла глаза:
— Ты знаешь, сейчас во сне я видела маму. Как будто мы с ней вдвоем в сосновом лесу собираем красные ягоды. Потом появился ты, почему-то в военной форме... Потом я теряю и маму, и тебя и никак не могу найти дорогу из леса. Подхожу к большому песчаному оврагу или рву и понимаю, что не смогу через него перебраться... Наступает ночь, мне делается очень страшно. Меня охватывает отчаянье... В лесной глуши происходит что-то страшное, но я никак не могу понять, что именно.
Потом из кустов выходит очень худая высокая женщина, вся в черном, смотрит на меня со страхом и говорит шепотом:
— Беги отсюда скорей! В лесу расстреливают невинных людей! Беги и расскажи всем...
А я понимаю, что не могу перебраться через песчаный овраг...
Почему такое могло присниться? У нас вчера был чудный вечер... Ничего страшного я давно не читала... Когда я была
в лесу, я знала, что идет война. Могло же такое присниться! Что бы это могло значить?
— В старину мудрые люди говорили: страшен сон, да милостив Господь! — сказал я. — Страшные сны — самые нелепые.
— После таких снов как-то тягостно на душе, — сказала Рива. — Начинаешь думать, что есть какой-то другой мир, таинственный и недоступный, в котором мы оказываемся, когда видим сны.
— А я часто вижу сны о том, о чем много думаю. Иногда приснится такая нелепость, что даже смешно. Я в сны не верю, но лучше, когда снятся хорошие сны.
— Будем радоваться реальности, — улыбнулась Рива, — и стараться видеть только хорошие сны.
...Прошел год нашей счастливой семейной жизни. Мы встречались с нашими друзьями Володей и Борисом, бывали в театрах и на концертах.
Очень быстро и незаметно город Дивнодымск и годы, которые я прожил там, растворились в прошлом. Жизнь с Ривой исцелила мои душевные раны, и как-то мне в голову пришла простая мысль: а ведь раньше я и не думал, что есть такая жизнь, что она возможна и для меня. Сколько тяжелого, гнусного и отвратительного виделось мне в прошлой моей жизни, когда я смотрел в нее из этой жизни. Много раз благодарил я то мгновение, когда позвонил Володе и спросил о Риве. Оказывается, счастье уже ждало меня почти три года, а я пребывал в безнадежности и печали.
...Юля довольно часто писала из Израиля, а потом стала звонить. Жизнь в новой стране складывалась для нее удачно, и они с мужем были всем довольны. У Юли родилась дочь, и ее назвали в честь бабушки Ревеккой, что сделало Риву еще более счастливой. Телефонные разговоры с дочерью создавали иллюзию, что она где-то рядом, почти в нашем городе, настолько хорошей была слышимость. Меня радовало счастье Ри-вы, и это наполняло нашу жизнь еще большим теплом и светом.
...Однажды вечером, морозным и ветреным, когда я вернулся домой, Рива встретила меня сияющая:
— Сейчас звонила Юля! Очень просит меня приехать, посмотреть маленькую Риву, погостить. Ты отпустишь меня?
В ее глазах, наполненных голубым светом, было такое счастье, что я почувствовал, как и моя душа наполняется этим светом.
— Я уже ответил на твой вопрос.
— Как?
— Твоими словами, но без вопросительного знака.
Рива нежно обняла меня и прижалась своей пылающей щекой к моей, твердой и холодной от мороза...
Начались хлопоты и волнения, связанные с оформлением документов. По вечерам мы говорили о том, какая радость ждет Риву, когда они встретятся, сколько нового и интересного предстоит увидеть ей.
— Ты увидишь историческую родину своих предков, — сказал я, — интересно, что ты почувствуешь? Отзовется ли в твоей душе, как это принято говорить, зов крови, зов предков?
— Ведь я родилась, выросла и всю жизнь прожила в России. Дедушка и бабушка, мама и папа тоже... Как бы мама сейчас обрадовалась моей поездке! А может быть, они с папой из того, другого мира, сейчас видят и слышат нас и радуются? Я привезу из Израиля земли и положу на их могилы, — вздохнув, сказала Рива. — Пусть это будет им приветом с далекой родины их предков.
— А может быть, их души перенесутся вместе с тобой в Израиль и все увидят сами? Мы ведь не знаем тайн нашего мироздания.
— Можно прожить и без познания тайн, — сказала Рива, — лишь бы было побольше счастья в жизни. Я только об этом и мечтаю. И еще о том, чтобы Бог дал нам как можно больше лет пожить вместе. Ведь до этого наша жизнь была одной длинной разлукой, ожиданием невозможного, запоздалым раскаяньем. И бесконечными вопросами к самой себе: а если бы я поступила так, а не так, то что бы было?
Наконец все документы были оформлены. Мы рассматривали заграничный паспорт с особым вниманием — это был
пропуск в неведомый нам мир. Риве предстояло побывать там, как на другой планете.
И вот с этого дня мной стало овладевать смутное беспокойство, которое то усиливалось, то ослабевало. Такое бывает с каждым, кому доводилось провожать в дальнюю дорогу любимого человека. Кажется, что его подстерегают опасности на каждом шагу. А Риве предстояло преодолеть огромный путь по воздуху. Перелет долгий, и всякое может случиться. Самолет не автомобиль: его не остановишь на обочине дороги и не выйдешь.
А может быть, Юля тоскует по матери и ей хочется, чтобы она всегда жила вместе с ними. Материнская любовь самоотверженна, и Рива в очередной раз может отказаться от личного счастья. Она будет поставлена перед чудовищно трудным выбором. Но если она от этого будет счастлива, пусть будет так. Я почувствовал такую усталость, которую мне не удавалось стряхнуть. А понял, что это устала душа, и мне не под силу что-нибудь изменить.
Я был готов к тому, что возможно придется смириться с непобедимыми обстоятельствами, но и в этой ситуации я не считал себя побежденным: у меня есть выход — любить Риву, где бы она ни находилась. Наверное, прав был Хемингуэй, когда сказал, что человека можно убить, но победить невозможно.
Я чувствовал себя непобежденным. Но как быть Ревекке? Опять мы были на изломе нашей судьбы.
Об отъезде мы старались не говорить, как будто в этом не было ничего особенного. Мы были переполнены нежностью, лаской и заботой друг о друге. Одно неосторожное слово могло нарушить это чуткое равновесие наших чувств и сделать нас слабыми. Мы должны быть сильными и спокойными, и это у нас получалось.
...Полусонная, тревожная ночь в вагоне. Утром Москва, сутолока, гул метро, теснота, упорное безразличие людей. Каждый как в непроницаемом футляре. После долгого отсутствия в Москве это особенно бросалось в глаза.
Аэропорт — человеческий муравейник в огромном стеклянном аквариуме. Все торопливы, взвинчены, полуиспуганы предстоящим полетом.
Мы стоим с Ривой неприступным островком посреди зала в ожидании регистрации, и вся эта обычная мишура жизни не имеет сейчас никакого отношения к нашему миру.
Рива ласково смотрит на меня, чуть-чуть улыбается, и ее голубые глаза наливаются светом. Она говорит негромко и так щемяще-нежно, что внутри у меня все замирает:
— Милый, ты только за меня не волнуйся. Если ты будешь волноваться, мне будет вдвойне тяжело: тебя нет рядом, и я буду чувствовать, что ты страдаешь. Надо делать так, чтобы наши души всегда радовались. Всегда, всегда! Ведь любовь — это непрерывная радость, и нельзя допустить, чтобы она прервалась даже на мгновение. Одно-единственное мгновение!
Я наклоняюсь и нежно, едва касаясь губами, целую уголок ее глаза и вижу на задрожавших ресницах слезинку. Мгновение — слезинка срывается и падает. Жалость и нежность сжимают мою душу, перед глазами плывет суетливая толпа, но я овладеваю собой.
— Постарайся на святой земле как можно больше увидеть и как можно лучше все запоминай, — говорю я не очень натуральным бодрым голосом. — Когда вернешься, то я много вечеров буду слушать твои рассказы...
— Обещаю, — говорит она, прерывая мои слова беглым поцелуем.
Объявляют наш рейс. Я обнимаю Риву, целую ее губы, глаза, щеки, густые черные локоны, и вот она уже идет в очереди пассажиров, часто оглядывается и машет мне рукой. Вот она скрывается, а я все еще чувствую тепло ее губ и чуть подрагивающие плечи под моими руками...
...Идут самые томительные минуты перед отлетом. Я стою у стеклянной стены и смотрю на самолеты. К одному из них подъезжает автобус с пассажирами. Вижу светлый костюм Ри-вы, и мне кажется, что она тоже видит меня. Я поднимаю руку и едва заметно помахиваю. Она в это время поднимается по трапу, на мгновение приостанавливается и оборачивается. Она знает, что сейчас я смотрю на нее. Последний раз наши взгляды встречаются.
Самолет вырулил на взлетную полосу, замер, потом стремительно покатился вперед с нарастающим ревом и тяжело оторвался от земли. Его густой рев словно отбросил меня невероятно далеко и прижал к земле, как ураган древесный листок.
Каким беспомощным и одиноким почувствовал я себя в эти мгновения!
Самолет давно растаял между белых облаков в густой сини весеннего неба, а я все стоял неподвижно, одинокий и никому не нужный. С Ривой улетела вся моя прошлая и настоящая жизнь. Страшную пустоту почувствовал я в душе.
Часа через полтора я вернулся на железнодорожный вокзал. До отхода поезда просидел в вокзальном ресторане. Выпил несколько рюмок коньяку, курил и смотрел, как торопятся люди. Они еще не знают, что бывают такие ситуации, когда невозможно догнать, как бы ты ни спешил.
Рано утром я вернулся в наш город и сразу поехал в редакцию. Я чувствовал, что не могу оставаться один в пустой квартире. Я искал спокойствия среди людей. Они понимали мое состояние, но никто ничего не говорил, словно ничего не произошло. Вскоре я совсем успокоился. А что собственно произошло? Улетела Рива. Так же, на самолете, она вернется назад. Зачем пугать себя тем, чего не случилось и, возможно, никогда не случится?
Опять оставалось только ждать и умолять время, чтобы оно шло быстрее. Порой мы бываем слишком требовательны и нетерпеливы, может быть, потому, что с приходом зрелости все отчетливее представляем, как коротка и быстротечна наша жизнь? Или с годами начинаем жалеть себя все больше и больше?
...Прошла неделя, вторая. Не было писем, молчал телефон. Как отдаленная глухая боль, беспокойство все настойчивее начинало вторгаться в мою душу. Эти волнения казались мне абсурдными порой, и я списывал это насчет своей очень эмоциональной натуры. И еще на эгоизм влюбленного, а эгоизм влюбленных, как известно, безграничен.
Звонили мои верные друзья — Володя и Борис, осторожно интересовались моим настроением, много шутили, рассказывали свежие анекдоты. За всем этим я видел трепетную заботу обо мне.
Телефон зазвонил утром, в воскресенье. По длинным, нетерпеливым звонкам было ясно, что это междугородний. Такой звонок мог быть только от Ривы. С чувством радости во мне опять почему-то шевельнулась смутная тревога.
Я взял трубку и взглянул на себя в зеркало, висевшее напротив. Лицо мое было розовым от волнения и счастья: сейчас я услышу голос Ривы, и она на несколько минут окажется здесь, рядом со мной.
Я уже готовился сказать: "Здравствуй, любимая!" — когда услышал голос Юли.
— Здравствуйте, Вадим Петрович, — голос ее был напряженно спокойным, и мое сердце сжалось от нехорошего предчувствия.
— А где мама?
— Вы не волнуйтесь, — продолжала Юля все тем же напряженно спокойным голосом, — теперь все хорошо...
— Что случилось? — спросил я, холодея и продолжая смотреть на себя в зеркало неподвижными глазами. — Что?!
— Мы с мамой были на рынке... я отошла в магазин... и тут раздался взрыв. Люди бросились во все стороны... я подбежала к тому месту, где была мама... она была ранена и еще несколько человек... приехала "скорая помощь" и отвезла ее в госпиталь... теперь все хорошо...
Я оцепенело продолжал смотреть на себя в зеркало и видел, как мое лицо начало белеть, а потом стало совсем белым, отчего глаза казались огромными и черными. Юля продолжала что-то говорить, но я почти не улавливал смысла ее слов, что-то отвечал ей, а в голове билась одна лихорадочная мысль: почему это случилось?! Почему именно с Ривой?!
Я понял, что разговор окончен, когда в трубке послышались короткие гудки.
Без сил я опустился на стул: Рива ранена! Это так чудовищно и невероятно! Вот почему меня изводило беспокойство. Рива была уже ранена, она страдала от боли и, наверное, думала о том, когда я узнаю, какие муки предстоит пережить мне. Она знала меня лучше, чем я сам себя.
Ее мысли преодолели огромное расстояние и были приняты моей душой.
Я находился в странном состоянии между реальностью и почти полным невосприятием действительности. Мое сознание как бы противилось принимать эту жуткую действительность, где есть все — жестокость, боль, раны, кровь, смерть, ненависть и нет самого главного — любви!
Мир казался мне огромным лесом, где вместо деревьев стоят озверевшие человекоподобные существа, а нормальные добрые люди бродят в этом лесу, как стайка заблудившихся детей. Удастся ли им выбраться живыми из этого леса?
Я пришел в себя, когда уже наступил вечер. Я сидел в кресле и смотрел на стену, залитую ровным золотистым закатом. Такой цвет меня всегда успокаивал. Такой цвет очень любит Рива, она говорит, что ее душа наполняется теплом при виде этого цвета.
И вдруг вспомнил: когда мы с Ривой улетали на юг, я привез в аэропорт огромный букет красных роз. Она осторожно прижала их к груди, вдыхая их аромат, и на ее белом костюме они показались мне большим пятном крови. Тогда я долго не мог отделаться от этого тяжелого чувства и все время жил в ожидании беды. А беда пришла сейчас — через столько лет!
Утром я позвонил главному редактору издательства и попросил три дня в счет отпуска с формулировкой "по семейным обстоятельствам". Что за обстоятельства, я ему не сказал, а он из деликатности не спросил.
Быть эти дни на работе я не мог: не мог что-то думать, делать, говорить, когда все мои мысли, душа были очень далеко отсюда. Дома все было переполнено присутствием Ривы и ее отсутствием. Мне надо было на эти три дня найти для себя какую-то новую среду обитания.
Я долго думал и, наконец, нашел: надо эти три дня ходить и ездить по городу до полного изнеможения, чтобы оставалось сил только прийти домой и лечь спать.
Утром я пошел к нашему техникуму, примерно в то время, когда много лет назад зимой я впервые встретил здесь Риву.
Сейчас было начало лета. Ветки тополей, стоявших вдоль всей улицы, были украшены не густым инеем, как тогда, а молодыми зелеными листьями. Навстречу мне шли незнакомые люди. И мелькание чужих лиц быстро утомило меня. Только чужие лица и ни одного знакомого, словно я шел не по нашему пригороду, где прошла моя юность, а по чужому поселку. Здесь все были мне чужие и я всем чужой.
В конце улицы я перешел по мосту над железнодорожными путями в поселок. Под мостом шли поезда, которые вели могучие современные тепловозы и электровозы. Милых моему сердцу паровозов, рядом с которыми прошла моя железнодорожная юность, не было и в помине.
От маленького рынка короткой пыльной улочкой вышел к парку — заветному месту нашей юности. Сколько здесь было пережито восхитительных моментов тайной влюбленности, упоительных танцевальных вечеров, после которых толпа валила из парка и поднимала такую густую пыль, что фонари у входа казались мутными пятнами. От входа толпа разливалась по всему поселку. Где теперь эти мальчишки и девчонки?
В парке все те же песчаные дорожки, березы и тополя, пыльные лавочки с облезлой краской. Нет танцплощадки и фонтана, во всем чувствуются запустение и заброшенность. По аллеям гуляли несколько молодых мам с колясками. А вечерами здесь темно и тихо. Доживающий парк живет воспоминаниями. Когда-то здесь гремела музыка духового оркестра, на танцплощадке кружились пары, в аллеях было многолюдно, ярко светили фонари... "В городском саду играет духовой оркестр, на скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест..." Милые, неповторимые и такие далекие вечера! И мы в них — такие юные!
Потом я вышел на берег реки, на ту улочку, где мы когда-то жили на частной квартире в небольшом домике. У противоположного берега была большая заводь, там росли крупные белые лилии...
Не было реки, не было уютной заводи с лилиями. От нашего берега до самого города раскинулось искусственное море. Об этом море не слагали песен, как о настоящих морях. Горожане презрительно называли его большой лужей. Холодное, гладкое зеркало воды, в котором отражаются редкие облака. Эта огромная лужа поглотила всю тихую красоту небольшой речки с уютными заводями, большим лугом, заросшим ромашками и красным клевером, пышными ивами над песчаными отмелями, с тихим посвистом иволги в березовой рощице...
Сейчас передо мной была мертвая, безразличная вода...
А мы с Ривой так и продолжаем стоять теми же юными и наивными не на берегу этого мертвого моря, а на берегу той зимней речки, где темнели проруби, а на берегу лежали штабеля пиленого зеленого льда. Там меня впервые поцеловала Рива, и это был первый поцелуй в моей жизни...
...Все последующие дни я ждал писем и каждую минуту — телефонного звонка. И того, и другого боялся до оцепенения
— вдруг это будет плохая весть?! Нет, я не верил, что Рива может умереть, этого просто не могло быть — настолько это чудовищно и неправдоподобно.
Меня терзали жалость и невозможность хоть чем-то помочь Риве, облегчить ее страдания. Рива была на земле своих предков, и я просил Бога ее предков помочь ей, исцелить ее. Я думаю, что мы можем молиться Богам наших любимых, потому что наш общий Бог — Любовь. Все устремления моей души были направлены только к одному — своими молитвами спасти Ревекку, удержать ее в этой жизни.
До этого печального дня я почти не задумывался о том, насколько хрупка наша жизнь, жизнь продолжала казаться бесконечной. Ранение Ривы было для меня как разлом земли под ногами: мгновение — и ты падаешь в пропасть. Мы с Ривой оказались на самом краю. Я не знал, какой последний камешек или песчинка упадет из-под наших ног, чтобы все оборвалось...
Кто знает, над каким разломом стоит каждый из нас и в какой страшный миг разлом откроется.
Будет ли кому молиться за нас?
...С того самого момента, когда Володя и Борис узнали о ранении Ривы, они ни на один час не оставляли меня. Часто звонили, приезжали ко мне, и мы подолгу говорили о жизни, увозили меня к себе, они верили, что все будет хорошо.
— Твоя любовь спасла ее, — сказал Володя вполне серьезно.
— Я верю в чудеса. А любовь — это непознанное чудо.
— Ты прямо мистик какой-то, — улыбнулся Борис. — Счастливый случай. После таких испытаний людям дается долгий век. Так что твоему счастью с Ривой не видно конца. Теперь вы уж по самому максимуму проверили свои чувства.
— Сколько же можно проверять, — сказал я. — Всю жизнь этим только и занимаемся. Может быть, ей не надо было ехать?
— От судьбы не спрячешься, — задумчиво сказал Борис. — Кому что написано в книге судеб, то и будет. Надо только спокойно принимать все это. От истерики мало толку.
...Для меня наступили тихие, относительно спокойные дни. Жизнь Ривы вне опасности, хотя мысли о том, как она себя чувствует, как идет выздоровление, не оставляли меня ни на минуту. Я уже был поглощен ожиданием ее возвращения.
Удивительным образом ожила и квартира, в ней уже чувствовалось присутствие Ривы, как будто она вышла на минуту и вот-вот вернется. Мне уже никуда не хотелось идти, чтобы избавиться от своего горестного одиночества.
Вечер. Я дома один, до предела уставший от переживаний. Понимаю, что никто не сможет меня успокоить. Самые добрые слова, самые убедительные доводы будут скользить мимо моего сознания. Нет рядом Ривы — не будет покоя.
Негромко мурлычет радио. Слушать ничего не могу и не хочу.
Но вот послышалась знакомая нежная музыка, и мужской голос трепетно и задушевно запел одну из моих самых любимых песен — "Ласковую песню" Марка Фрадкина:
Бьют часы поздний час, Входит в комнату молчание, Сколько лет все у нас Длится первое свидание.
Это и о нас с Ривой. Это биография нашей нежной и мучительной любви. В моей душе первое свидание длится без перерыва много лет.
Все у нас с тобой по-прежнему, Только годы катятся. Ты все та же, моя нежная, В этом синем платьице.
Сколько укатилось лет, и каких лет! Только не было тогда серебристых нитей в черных локонах Ривы, но они появились.
Под луной облака, Словно крылья лебединые, И в руке спит рука, Будто мы — судьба единая.
И сразу вспомнился давний зимний вечер. Мы вдвоем. Рива сидит за фортепьяно. В комнате голубоватый дымчатый свет. В окне сияет ясный месяц. Рива берет первые аккорды, и звучит "Лунная соната". Я счастлив и взволнован безмерно и прекрасной музыкой, и любовью.
Сердцем воина хранимая, Скоро ночь кончается. Засыпай, моя любимая, Пусть мечты сбываются.
Незримо я воевал за свою любовь очень долго. Я терпел поражения по своей вине, и хорошо, что понимал это. В моем сердце всегда была только Рива, и как бы трудно мне ни приходилось, я был счастлив и силен своей верностью. Мне было за что уважать себя.
Бьют часы поздний час, Сладко спи, моя красавица, Пусть пройдет много лет, Ты мне так же будешь нравиться.
Моя душа впитывала каждое слово, каждый звук, и в то же мгновение я посылал их в далекий край Ревекке в полной надежде, что ее душа в это мгновение обязательно услышит мою душу...
— Я никогда не переставал любить тебя, — говорю я. — Спаси нашу любовь, будь живой и здоровой. Когда я был совсем юным, я стеснялся говорить тебе слова любви, и как я сейчас раскаиваюсь, что был так робок. Теперь я знаю, что любовь побеждает только тогда, когда бывает смелой. Моя любовь была очень сильной, но очень робкой. Прости...
Песня постепенно замирает где-то вдали. Усталость, нежность и грусть успокаивают меня, и я незаметно засыпаю.
Мне приснился удивительный сон: в Иерусалиме выпал снег. Пышный белый снег лежал на земле, на деревьях, на крышах домов. Мальчишки со счастливым смехом играли в снежки и валялись в снегу. Под ослепительно голубым небом — белый-белый снег.
Я видел какой-то сад, длинную аллею. Деревья были в сверкающем снежном убранстве, и вокруг них дрожало голубоватое сияние.
Я чего-то нетерпеливо и мучительно ждал, стоя в самом конце этой длинной аллеи. Мне было очень одиноко и тоскливо в этом незнакомом месте, я знал, что нахожусь очень далеко от дома, но где именно, я не знал.
И вот в самом начале аллеи появляется фигура человека, который идет мне навстречу. Меня подгоняет нетерпение, и я быстро иду к нему, хотя не знаю, кто этот человек.
Вдруг я вижу уже аллею тополей около нашего техникума. Сияет солнце, тополя сверкают инеем, и я знаю, что навстречу мне идет Ревекка. Идет как в то давнее зимнее утро, когда я впервые увидел ее.
Мое сердце колотится от счастья и нетерпения скорее увидеть Риву, ее спокойную добрую улыбку, сияние голубых глаз, увидеть черные локоны, рассыпавшиеся по плечам.
Вот она совсем близко, и я вижу, что Рива одета не в шубку, а в тот белый костюм, в котором она была, когда мы улетали к Черному морю, в руках она держит букет красных роз. Тот самый букет, который я привез ей тогда. У меня мелькает недоуменная мысль: сейчас зима, но почему Рива одета в белый летний костюм? И откуда зимой в нашем пригороде розы?
Я пристально всматриваюсь в лицо Ривы и вижу, что это лицо не девушки, а женщины средних лет, немного усталое и грустное.
Мне хочется сказать ей что-нибудь ласковое, хорошее, мне хочется обнять ее, и я перевожу взгляд на букет роз: если я обниму Риву, то помну ее любимые цветы.
И тут я вижу, что это не цветы, а большое пятно крови, которое проступает на ее груди сквозь белый костюм. Ужас и нестерпимая жалость сжимают мою душу, я цепенею.
И тут я слышу чей-то голос:
— Не бойся: видеть кровь во сне — это к родственникам... Какой сон, недоумеваю я, Рива вот — в двух шагах от меня. Сейчас мы встретимся, чтобы уже никогда не разлучаться...
...Прошло больше месяца, прежде чем я получил письмо от Ревекки. В это время я был совершенно спокоен, несмотря на то, что она не звонила и не писала: со дня на день я ждал ее приезда.
Письмо было написано ее почерком, ровным и крупным. Это обнадеживало: судя по почерку, она чувствует себя почти нормально, но чем дальше я читал письмо, тем сильнее беспокойство овладевало мною.
"Милый! Я уже дома, самочувствие сносное, еще предстоит амбулаторное лечение, но это пустяки по сравнению с тем, что я пережила и перечувствовала. Теперь это уже все позади, как и лучшая часть нашей жизни..."
Последние слова меня сразу насторожили и, как оказалось, ненапрасно. Далее Рива писала: "... ушла молодость, а с ней мечты и надежды на то, что будет лучше, чем было или есть. Подошла пора, когда мы начинаем жить жизнью наших детей и внуков. Нас, прежних, как бы уже нет, мы целиком в них — детях и внуках. Особенно внуках! Не зря говорят, что их любят сильнее, чем детей. Я это уже прочувствовала.
Что ждет нас дальше? Мы будем все больше стареть и болеть. Одна мысль, что на твоих глазах я буду превращаться в старуху, мучительна! Как Снегурочка с приближением весны, я буду таять, нынешняя, и превращаться в ту, которая не нужна ни мне, ни тебе тем более. Подойдет старость, неотвратимая и безобразная. Никуда от этого не денешься. Это меня мучит больше всего. Не дай Бог дожить до тех лет, когда мы будем не нужны не только друг другу, но и самим себе. Время все разрушает. Мысль об этом так же невыносима, как присутствие на собственных похоронах.
Давай не будем разрушать сказку, которой мы жили все эти годы. Я счастлива тем, что нам невероятно долго удавалось удерживать прекрасный сон юности в наших душах. Дальше могут быть только разочарования и потери.
И вот еще один из самых главных моментов: здесь исчезла черная тень, которая шла со мною рядом всю жизнь, что я — еврейка. Здесь все свои среди своих. Тебе этого не понять. Как не понять, какой это больной и унизительный удар — поймать на себе взгляд, полный ненависти, или услышать за спиной злобный шепот: жидовка! Здесь этого никогда не случится. Если и придется погибать, то вместе со своим народом. Здесь отношения совсем другие, чем в нашей холодной стране..."
Письмо выскользнуло из моих рук и, кружась, мягко опустилось на пол. Случилось то, чего больше всего я боялся. И не верил, что это может случиться. Рива навсегда остается в Израиле!
Удар был настолько неожиданным и сильным, что я потерял способность трезво оценивать случившееся. Да, Снегурочка растаяла в одно мгновение на моих глазах. Это было похоже на страшный сон, но все это было, к сожалению, наяву. Такой реальности я не мог представить и в кошмаре.
Я поднял письмо и перечитал еще раз. Вот она, черная страница в книге моей судьбы. Обстоятельства были настолько сильнее меня, что ни о какой борьбе с ними не могло быть и речи. Судьба есть судьба!
...От этого неожиданного и ошеломляющего удара я отходил медленно и тяжело. Странно, но у меня не было обиды на Риву, не было упреков в моем сердце. Было в этом событии что-то такое глубинное, большое, нежели просто любовный роман с тривиальным финалом. Порой мне казалось, что красивую сказку нашей любви я придумал, в жизни такого не было. Или мне казалось, что это был удивительно долгий сон, в котором я увидел и полюбил красивую девочку Риву с огромными голубыми глазами и черными локонами. А когда проснулся, то этой девочки не было рядом, она так и осталась в моем сне. Хорошие сны помнят долго, но и они постепенно забываются.
И только сильная душевная боль, которая иногда приходила ко мне, напоминала, что это не придуманная история и не красивый сон. Все это было и в одно мгновение рухнуло.
Мне не раз придется возвращаться на эти руины, вспоминать, размышлять, никого не осуждая. Судить может только Господь Бог.
Могу ли я судить человеческую душу за то, что в ней зов предков оказался сильнее зова любви...
12 октября 2002 года,
село Бутырки Задонского района
Липецкой области
| Александр Владимиров© 2010 – 2013 | Мой почтовый ящик |